Другое – другим

Эта выставка – ребус, который загадывает время, а разгадывает – биография

Как приятно и бесконечно безопасно рассматривать стены тюрем, концентрационных лагерей и мемориальные кладбища. Как великолепно рыдать по усопшим. Как сплачивает скорбь. Советские времена, которые были разными, в том числе и упоительно оптимистичными, оставляли нишу, загон, где всякий храбрец встречал реальность. Венедикт Ерофеев, хрипящий через трубку, нищие поэты, оборванцы большого скачка, полоумные живописцы, раскатанные бульдозером полотна... Стиляги наших дней бродят по залам и облизываются – им не создать такого хепенинга в зоне, охраняемой разрешением властей и конной милицией. И в лучшем случае они могут кровавить кетчупом стены посольств под вой далеких от понимания сверстников. Проявлять ровные таланты в пограничных областях. Умилять родителей пубертатной одаренностью. Кроить стиль из подручных средств, чинно готовясь к ежедневной ярмарке тщеславия, которая ничем не опасна. Желтый цвет твоей панамки – не более чем желтый цвет. Лейбл на майке – лишь символ твоей протусованности и указатель преуспевания родителей. Человек с авоськой, в которой болтается один-единственный апельсин, сбегающий по пустому эскалатору, в то время как соседний ломится от пассажиров, поворачивающих голову вслед, – это событие, которое уводило случайных соглядатаев в запой. От невозможности быть.
Свобода оказалась хитрой. Она мелькнула перед толпой, рассмеялась и исчезла из страны, которая не смогла окликнуть ее по имени.
Грязные, пьяные, сумасшедшие, нищие бродяги, умевшие работать, как не всякий стахановец, знали ее по имени, и она глядит с каждого холста, к которому они прикасались. В галерее “Дом Нащокина” открылась выставка, беспощадная по совокупности. Когда ты читаешь имена, когда листаешь каталоги, когда бродишь по залам, слушая людей, собравших эти полотна под одной крышей, ты радуешься, удивляешься, рассматриваешь, понимаешь, что такого Зверева, Яковлева ты не видал, что Ситникова ты вовсе не видал, что Пурыгина представлял иным. Потом ты шаришь глазами по стене, увешанной портретами-фотографиями Пальмина. И смутно тревожишься, не понимая, что происходит. Ты выходишь на улицу и, озираясь, осознаешь, что нет больше таких лиц, таких западений времени, ловушек, ям, таких судеб. И ты бежишь обратно, чтобы разгадать ребус, который тебе так просто загадывает сфинкс по имени Время. Но ты сам откликаешься не на имя Эдип. Нет, на другое имя. Самый старый – Ситников. Самый молодой – Пурыгин. 50–80-е годы. Захлебывающийся оптимизм эпохи. Сумасшедшие, алкоголики и тунеядцы вышли незамаранными – единственные. Блаженное помешательство спасло их, позволило им оставаться собой во времена, когда всякому необходимо было прилеплять маску. Поэтому лица – странны. Мы от таких отвыкли, да, может, и никогда не видали...
Авангард в залах. Другое искусство в каталогах. Ухо Ван Гога на вернисаже. Ничего нельзя поделать, таков процесс. И все-таки эти лица, портреты, нервность, шизофреничность в безопасном месте возвращают в предельную ясность. Тебя, успешного зрителя, выжившего потомка.
Зверев в эпоху тотальной любви к Мерилин Монро влюбился в старуху – одну из сестер Синяковых, которые когда-то коротали вечера с Хлебниковым. Влюбился, писал ей стихи и требовал, чтобы она признала его первенство. Влюбился – и во всех портретах повторил ее черты. Пил беспробудно, рисовал за бутылку – маму, папу, детку, собачку, – и везде синие глаза, ресницы и странная линия носа. И его выгоняли, не заплатив.
Яковлев, сидевший в сумасшедшем доме, рисовавший в порядке трудотерапии. Ситников, безбытный, беспаспортный, вылетевший по чужим документам в Америку, где не обзавелся ксивой, имуществом, правом, раскидавший картины по миру, так что ни одной не отыскать. Его знали как бедного дядю Васю, который менял диапозитивы во время лекций высокого ученого Алпатова. Пурыгин, резавший вены 18-летним мальчиком, умиравший, возвращенный из смерти, чтобы еще 20 лет рисовать странный многоглазый и многорукий мир-ребус. В залы приходят и всплескивают ручками – ах, праматерь мира, какая зеленая. И читают: автопортрет...
Мы слишком близко стоим к этим нищим духом. Мы бесконечно далеко ушагали от времени, когда разница между слепыми и зрячими была очевидной. Мы запутались и заблудились, все еще надеясь, что трагедия окончательно уступила место анекдоту. Но это не так. Эта выставка – шифровка. И эти картины нарушают учащенный ритм клипа и рекламного ролика, с которым совпадает наш нынешний пульс.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"