Разноцветные города

Человек, который попадает в обстановку, в которой был я, ощущает себя внутри, как хрустальный шар, наполненный множеством интересных, невиданных вещей

Каждый год 31 мая с днем рождения Константина Георгиевича Паустовского поздравляют друг друга его читатели. В этот день хочется быть как можно ближе к любимому писателю: думать о нем, вспоминать. Слушать его.Перед вами фрагмент ранее не публиковавшегося выступления К.Г.Паустовского. Благодарим всех, кто помогал в его поисках.

В детстве, вернее, в юности я пережил очень длительное увлечение экзотикой, искал всякие необыкновенные вещи. Это – свойство юности, большого греха тут нет. Жил я в Киеве, в совершенно сухопутном городе, но ветер экзотики вокруг меня все время бушевал и вызывал во мне самые большие душевные бури.

Я представлял себе бушующий тисовый лес, хотя не видел ни разу тисового дерева, только много лет спустя увидел его в Ботаническом саду в Крыму.

Я мечтал о морях, океанах, об эоловой арфе, не зная даже, как она выглядит, и только недавно я прочитал у Миклухо-Маклая, что из стволов бамбука он построил эолову арфу и ее свойством издавать звуки пугал туземцев, которые не давали ему работать.

Все это существовало только в воображении. Следы этой экзотики вошли в мои первые книги, прежде всего в стихи (я писал раньше стихи) и в первую неуклюжую прозу.

Я жил в постоянной тоске и в восхищении – в восхищении от ослепляющего внутреннего мира и в тоске потому, что не мог его видеть воочию. Это были совершенно бесплодные мечты.

Потом экзотика эта стала уступать место романтике. И если от экзотики я отказался очень легко, то от романтики не отказывался и никогда не откажусь. И это понятно, потому что уйти от нее, как писатель, я не могу – это лежит в моих органических свойствах, – уйти от ее огня, от порыва к человечности, душевной щедрости, от вечного непокоя. Она свидетельствует о живой душе человеческой и является одним из очень важных свойств любого писателя.

Но экзотика в то время была объявлена если не смертным, то великим грехом. Все помыслы людей были направлены на землю, на строительство новых социальных отношений. Экзотика была отвергнута и во мне умерла.

Очень любопытно, как происходят иногда такие переломы. Об этом я написал рассказ “Морская прививка”. Но уход совершенно обдуманный, пережитой, произошел от одного толчка.

Впервые тогда в Москве строился планетарий. Мой друг архитектор Синявский, который его строил, повел меня смотреть небо. Когда мы вышли поздно вечером и я увидел над Москвой кипящее звездное небо, меня сразу ударила мысль, что, по существу, все, что я делал до сих пор в литературе, – это тоже планетарное небо. Небо планетария. По существу, это бетонный купол. И я ушел от экзотики совершенно.

К чему я это говорю?

Писатель Александр Степанович Грин, которого я очень люблю, очень экзотичен. И вот во время плавания на “Победе” мы вошли в Босфор, и здесь мне пришлось совершенно заново подумать об экзотике.

Дело в том, что все, что я видел на протяжении этого пути, оказалось гораздо интереснее, чем я себе это представлял из книг и из глубины своего воображения.

Это был удар по экзотике. Экзотика стала реальностью.

Недаром, когда мы вошли в Босфор, – а на “Победе” было несколько писателей, в том числе Гранин из Ленинграда, удивительный человек, он сказал, что это – Зурбаган Грина.

Нет, не Зурбаган, а сотни Зурбаганов! Действительно, Босфор напоминает декорацию, красивую, пышную, с множеством красок, с облезлой позолотой, страну каких-то морских пиратов.

Знаете, почему это происходит?

Вы входите в Босфор, и навстречу вам целые флотилии фелюг, парусников, расписанных ван-гоговскими красками – белая, черная, зеленая, – все это красочно, под огромными белыми парусами. Города на берегу, руины, мечети, очень живописно, уютно. Старинные города. Около Каваги улицы уходят в горы. Улицы очень узкие, перекрыты навесом из винограда. Огромные кисти винограда висят в свете нескольких уличных фонарей.

Если написать – это будет экзотика, а это была подлинная, настоящая реальность. Как-то сразу, когда столкнулись с этой реальностью, это сняло экзотику. Сначала мне не верилось, что это Босфор, что я его вижу. Все время пересекалась подлинность с ощущением сна. Затем подлинность победила, и в результате появилась необыкновенная жажда все знать.

Я прекрасно себе представлял, что во все стороны тянутся совершенно легендарные места – Троя, Геллеспонт, колыбель человечества, – все это вызывает неожиданные мысли и ощущения. Потом оказывается, что реальность по сравнению с экзотикой, которую себе представлял, ее побеждает.

Затем, дальше – Эгейское море. Вы слышали, что это море с совершенно живым, невиданным цветом воды. Оно как бы просвечивалось синим и лиловым солнцем. Вода горит, сверкает, переливается. Перед нами как бы шествие островов. Каждый вызывает много ассоциаций и воспоминаний, начиная с Лемноса, Лесбоса, Инброса, над которым всегда гроза, хотя вокруг совершенно чистое небо. Эти молнии – какие-то трезубцы Зевеса – позволяют по-иному относиться к мифам. Раскрывают поэтичность мифов не так, как они раскрывались после чтения книг. Вы всей кожей ощущаете эту поэзию.

Акрополь. Когда мы попали с Граниным и Акимовым в Акрополь, то одна мысль была общая: никакие книги, никакие рассказы не дадут столько понимания Акрополя и Парфенона, сколько дает самое слабое прикосновение ладоней к этому мрамору цвета топленого молока.

Кажется, нам пришлось увидеть самое красивое место на земном шаре, о котором мало пишут. Это Мессинский пролив. Он весь создан из голубизны совершенно нестерпимой, от которой можно ослепнуть. Эта голубизна пропитывает воздух, воду, небо. Даже сухие берега Калабрии затянуты ее вуалевой дымкой и кажутся созданными из необыкновенного голубого камня.

Наконец, Рим.

Впечатление было беглое, потому что не должно быть в Риме два дня и в Париже три дня, но и то хорошо...

Прежде всего, Рим производит удивительное впечатление своей окраской. Римский воздух!.. Мы читали у Тютчева и у других, но я не верил, что может быть воздух особой расцветки. Действительно: Рим погружен в неподвижный воздух с желтовато-золотым оттенком, что придает особый оттенок древним руинам.

В Голландии города разноцветные. Например, Роттердам цвета бордо с белыми обводами, Гаага – серебристая. Желтоватый кирпич. А Рим золотистый...

Была очень любопытная история.

Пантеон – одно из величайших зданий, он замечателен тем, что внутри светло, а окон нет. Только в потолке, как в чумах, прорезано отверстие. Через него падает свет. Купол серебристый – и до сих пор архитекторы изучают его, чтобы раскрыть секрет его построения. Очевидно, ребра сделаны так, что весь огромный собор залит сильным, немного сумрачным светом.

В Пантеоне могила Рафаэля. Она производит потрясающее впечатление. Она вырублена в двухметровой стене. Очень скромный бронзовый саркофаг. На нем лежали две высохшие гвоздики.

Мы вышли с Граниным, купили у цветочницы охапку цветов и положили на саркофаг. Покупая цветы, мы говорили по-русски, но старуха-цветочница, очевидно, поняла, и, когда мы заплатили за цветы, она дала нам такую же охапку и сказала: “От меня на могилу Рафаэля”. Она назвала свое имя, которое я не запомнил...

В Риме вы внезапно вспоминаете всех великих людей, которые там жили и Рим любили. Я все время ходил под ощущением Стендаля, а мои спутники вспоминали Гете, Байрона, Гоголя. Между прочим, сохранилось кафе, в котором бывал Гоголь, и столик, за которым он сидел. Мы ходили на холм, где он часто бывал, откуда любил смотреть на Рим. Когда его отвлекали, он говорил: “Оставьте меня в покое, дайте побыть хоть полчаса хорошим человеком на этой прекрасной земле”.

И вспоминали Маяковского, который в своей бессмертной поэме “Во весь голос” писал, как в наши дни вошли древние акведуки. Эти акведуки работают и сейчас. Из них с шумом льется вода в городские фонтаны – вода, которая падает с Апеннинских гор.

На Капри много интересного. Много впечатлений. Все каприйские лодочники говорят, что великолепно знали Горького, часто возили его. Некоторые говорят правду, некоторые – придумывают небылицы.

Помнят Ленина. Один из лодочников помнит Бунина. Приезжаете на остров с городом-портом, который весь состоит из одного дома с различными аркадами, лестницами – и трудно понять, почему Бунин именно здесь написал самые свои жестокие рассказы о русских крестьянах, “В дачном кресле ночью на балконе...” или “Пророк”. Удивительно, что все это он написал на Капри, – может быть, в силу контрастности.

Между прочим, о Бунине несколько слов. Хотел найти в Париже жену Бунина – установить кое-что, но мне не советовали, потому что она очень больна. Узнал от молодых французских писателей, что он невероятно тосковал по России, все рвался домой, домой, домой...

Тут тоже один случай, который никакого отношения к Бунину не имеет, но почему-то очень задел меня.

Когда подходит советский теплоход “Победа”, его во всех портах встречают очень многие русские эмигранты. Сейчас же начинают спрашивать: нет ли кого из Саратова, из Вологды, из Архангельска?.. Хотят узнать о своих городах. Они все очень тоскуют.

В Роттердаме, когда мы отваливали в час ночи, – а порт там километрах в шести от города, – пришло очень много русских. Сначала молчали, потом начались разговоры.

Под деревом, – я заметил, – стоял старик, очень похожий на Бунина, с такой же бородкой. С ним стояла очень славная девушка. Он стоял с девяти до двух часов ночи, пока теплоход не отвалил, и, не отрываясь, смотрел на теплоход. Когда уже дали гудок, девушка заслонила его. Я увидел в бинокль, что он плачет.

Была ассоциация с последним состоянием Бунина, который так рвался к нам.

Далее была Португалия. Средиземное море. Тут есть какая-то поэзия, когда горят маяки. Проходим Сардинию, Лиссабон. Мы шли в территориальных водах, очень близко от берега.

Это высушенная желтая страна, плоскогорье. Вы видите развалины монастырей, крепостей, заколоченные соборы. Мы шли весь день у берегов совершенно пустынной страны. За весь день видели одну запыленную машину. Людей не видно. Очень пустынная, умирающая страна. Вот мое впечатление.

Потом Париж. О Париже говорить вообще нельзя: можно говорить часами или совсем не говорить.

Париж – это преддверье всех времен и стран, город с внезапным обаянием. Все, кто побывал в Париже, через час чувствуют себя совершенно дома.

Вот о людях: они очень разговорчивы.

Я шел по набережной Сены около букинистов. Они тянутся на километры. Они сидят, часто спят, около них кошки. Вы можете прочитать книгу от доски до доски – он не обратит на вас никакого внимания, многие этим пользуются. Он выходит из этого состояния только тогда, когда вы покупаете книгу.

Я смотрел книги, потом увидел, что сидит рыболов, а так как я сам отчаянный рыболов, то заинтересовался. Около каждого рыболова – кошка.

Я спросил букиниста, удается ли что-нибудь выловить.

Оказалось, если они поймают какую-нибудь рыбу, то об этом печатают в “Фигаро”.

Подошел маленький старик в берете. Он оказался каменщиком. Они сразу определяют:

– Вы русский?

– Да.

– С “Победы”?

– Да.

Мы разговорились. Он расспрашивал о Москве. Я дал ему виды Москвы, он расцеловал меня и ушел.

На следующий день, в двенадцать часов ночи, когда мы приехали в Гавр на вокзал, то на перроне я первого увидел этого старика, который пришел меня провожать. Это у них в порядке вещей. Очень многие французы, которых мы случайно встречали, пришли провожать нас и принесли подарки.

Помимо “Золотой розы” я напишу об этом плавании в совершенно особом жанре. Хотелось бы передать то внутреннее состояние человека, который очутился перед широким и незнакомым для него зрелищем мира.

Это накладывает очень сильный отблеск на каждого.

В Риме я видел в одной маленькой лавочке хрустальный шар – украшение или игрушку, без всякого практического приложения, в котором внутри запаяна виноградная кисть, сделанная из прозрачных зеленых камней, сделанная очень точно и хорошо. Под солнцем она переливается всеми красками. Вещь очень красивая.

Человек, который попадает в обстановку, в которой был я, ощущает себя внутри, как хрустальный шар, наполненный множеством интересных, невиданных вещей.

В заключение я хотел прочитать вам отрывок из новой повести...

На жарком перроне полтавского вокзала несколько лет тому назад русско-украинский поэт Федор Гарин рассказывал мне о выступлении Паустовского перед первыми слушателями ВЛК – Высших литературных курсов, открывшихся в середине 50-х годов в Москве.
Константин Георгиевич готовил тогда предисловие – “Несколько отрывочных мыслей” – к своему первому собранию сочинений. Уже вскоре, выстояв длинные ночные очереди на подписку, читатели возьмут в руки первый том в памятном коричневом переплете.

Полным-полнехонька аудитория, где выступает писатель. Пришли и студенты Литинститута, в стенах которого более десяти лет вел он семинар прозы. Константин Георгиевич курил, вглядываясь в устремленные на него глаза. От общего дыхания быстро запотели оконные стекла. Смеркалось рано.

На исходе был первый год “оттепели”.

– Смена поколений неизбежна, – говорил Паустовский, – и мы должны прислушиваться к голосу литературной молодежи, мы – поколение старших писателей. Потому что мы не хотим уйти и услышать вдогонку насмешку “обманутого сына над промотавшимся отцом...”.

Звучало непривычно: чаще с ними разговаривали, поучая, в лучшем случае снисходительно.

“Как жаль, что нельзя передать интонацию!” – огорченно восклицал Гарин. Магнитофоны еще не были в ходу, да что там: и стенограмма не велась. За первой партой сидел мало кому пока известный Чингиз Айтматов. Оказавшись вместе с критиком Александром Исбахом совсем близко от Константина Георгиевича, Гарин пытался записывать за ним слово в слово. Но, разумеется, не поспевал.

Поезд стоял в Полтаве полчаса. Федор Захарович словно медлил расстаться с записями, которые берег столько лет. Обрывочные, наполовину из многоточий и вопросов, они занимали несколько листков, волновали неизвестностью, но и смутно напоминали о чем-то. О чем?..

Сухой ветер лениво теребил неправдоподобно яркий желто-голубой флаг у входа в вокзал. Тополиный пух кружил над нами, вился у ног поземкою, а я уже не могла избавиться от почти физического ощущения знобящего воздуха иной эпохи.

В этом воздухе полынная горечь минувшего смешалась с хмелем новых надежд. Сама Жизнь, должно быть, помолодела тогда.

“Большинство людей плыло по воле событий с одним только желанием прожить подольше, чтобы увидеть, куда повернет историю и к какому берегу прибьет наконец Россию”, – пишет в ту пору Константин Паустовский, оканчивая книгу “Время больших ожиданий”.

Рвется проволока лагерей, в железном занавесе прорубается окно в Европу. Летом 1956 года из одесского порта отходит теплоход “Победа” с партийными деятелями высших рангов в комфортабельных каютах и небольшой группой деятелей советской культуры, размещенных куда более скромно. В числе последних – Паустовский и ленинградцы Нина Катерли, Даниил Гранин, Леонид Рахманов, режиссер Николай Акимов.

Более месяца длится круиз. Участники его впервые видят европейские берега, города, страны, людей. Видят, однако, по-разному. Лицом к лицу сталкиваются два мира соотечественников – пассажиров одного рейса.

Обладатели кают первого класса и сами есть не что иное, как класс, безраздельно правящий страной и ее народом. По возвращении на родину Паустовский заговорит об этом вслух, награждая “их” обобщающей кличкой “дроздовы” – по имени персонажа только что увидевшего свет романа В.Дудинцева “Не хлебом единым”.

“Если бы не дроздовы, были бы живы Мейерхольд, Бабель, Сергей Третьяков и множество других людей!..” Это была целая речь – обвинительная и, казалось бы, неожиданная в устах “тихого лирика”, как порой именовали его, а оттого еще более пугающая. Президиум был в смятении – обсуждение романа Дудинцева проходило в многолюдном зале Дома литераторов, но все попытки остановить Паустовского удачи не принесли. Груз пережитого и передуманного, долго таившийся в глубинах души, рвался наружу гневом, сарказмом и болью, рождал беспощадные формулировки.

Текст речи “тихого лирика” стремительно расходится в списках-перепечатках, появляется в листовках на стенах Варшавского университета. Очевидцы утверждают, что и самиздат наш начался именно с нее.

Но не крамолой единой венчается первая встреча Константина Паустовского с манящей Европой. Федор Захарович Гарин, к счастью, ошибся: стенограмма выступления Паустовского на ВЛК 13 декабря 1956 года велась и уцелела. Сотрудники РГАЛИ помогли мне отыскать ее в переданных им на хранение архивных материалах Литературного института.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"