“Я числюсь по России...”

Поэт, определенный по окончании Лицея в Коллегию иностранных дел, так никогда и не побывал за границей. Но его влияние на европейскую образованную аристократию несомненно

Сигурд Оттович Шмидт с 1949 года преподает в Историко-архивном институте, кумир многих студенческих поколений. Академик Российской академии образования. Возглавляет Археографическую комиссию РАН. Член государственной комиссии по подготовке и проведению юбилея А.С.Пушкина. Давний друг нашей газеты.

Сегодня мы расскажем о малоизвестной стороне жизни поэта, которой он очень дорожил и которая, увы, во многом определила его трагическую судьбу. Итак, Пушкин и дипломатическое общество той эпохи – соль соли”, “элита элит”, столь недосягаемое по высоте и низости одновременно...
Между тем поэт никогда не бывал за границей: по меткому определению (кажется, Андрея Битова), Пушкин – “первый наш невыездной”. Безусловно и то, что он не принимал практического участия ни в осуществлении международной политики России, ни в обосновании ее.
Но Пушкин волею судеб оказался связанным многими нитями с российскими и иностранными дипломатами и членами их семейств, с чиновниками коллегии иностранных дел и ее архивов.
На дипломатической службе за рубежом были великие современники Пушкина – Грибоедов и Тютчев. Другие известные литераторы того времени начинали служебную карьеру в Московском архиве коллегии (позднее Министерства иностранных дел) – МАМИДе.
Да и сам поэт, вспомним, по окончании Лицея был определен переводчиком в Коллегию иностранных дел. А затем, когда Пушкин вознамерился заняться историей России XVIII века, Николай I в 1831 году снова “велел его принять в Иностранную коллегию с позволением рыться в старых архивах для написания истории Петра Первого”.
Напомним, что в ведомстве иностранных дел служили обычно в то время либо родовитые дворяне, либо иностранцы. Аристократическое происхождение и служебная принадлежность Пушкина в значительной мере предопределяли и круг его знакомств, во всяком случае светских.
О том, как служат молодые люди переводчиками Коллегии иностранных дел, Пушкин мог узнать еще в детстве от мужа своей тетки Елизаветы Львовны М.М.Сонцева (Солнцева), начинавшего там служебную карьеру, а затем близкого к литературным кругам бонвивана, известного объекта эпиграмм московских остряков...
В Царскосельском лицее первый его директор В.Ф.Малиновский прошел дипломатическую службу и в сочинениях своих предвосхитил идею создания общеевропейского совета из представителей разных народов, задачей которого были бы “охрана общей безопасности, предупреждение нарушений мира и разрешение международных споров”. Сын его Иван – близкий к Пушкину лицеист первого выпуска.
В МАМИДе служили отец, а затем и брат другого совоспитанника, считавшегося затем “лицейским старостой”, М.Л.Яковлева. Из выпускников первого – пушкинского – выпуска Лицея семерых, включая поэта, определили в Коллегию иностранных дел (в их числе В.Кюхельбекера – будущего литератора и декабриста). Впереди всех в списке – князь А.М.Горчаков, впоследствии многолетний министр иностранных дел. Поэт не раз упомянет однокашника в стихах, а сам Горчаков сохранит запрещенные стихи его.
Пушкин еще совсем юным принят в круг участников литературного кружка “Арзамас”. Там сходились и будущие министры Николая I, и будущие декабристы. Большинство их в те или иные годы служили в дипломатическом ведомстве. Поэт Батюшков едет в русскую миссию в Неаполе. Посланником в Филадельфии стал в 1817 году острослов Полетика (тогда любили повторять его слова: “В России от дурных мер, принимаемых правительством, есть одно спасение: дурное исполнение”).
В период сближения Пушкина с литературно-политическим кружком “Зеленая лампа” (1818–1820 гг.) друзья собираются у его сослуживца по коллегии и приятеля Никиты Всеволожского. В коллегии служил в ту пору и Грибоедов (встречи их возобновятся в 1828 году, и Пушкин оставит несколько рисунков с его изображением). А когда Пушкину грозило наказание за его вольнолюбивые стихи, ему многим помог Каподистрия, возглавлявший – совместно с Нессельроде – Коллегию иностранных дел: предполагаемую ссылку в Сибирь или Соловки заменили служебным переводом в Бессарабию.
В Москве поэт общается со служившими в МАМИДе “архивными юношами”. Так прозвал их тоже числившийся там на службе С.И.Соболевский, знаменитый своими эпиграммами и библиофильством. Пушкин жил в его доме и в память о том заказал Тропинину портрет в домашнем халате, ныне всем знакомый с детства. В архиве в молодые годы служили многие литераторы – знакомцы Пушкина: поэт Веневитинов, исторический романист Лажечников, историк литературы и поэт Шевырев, автор “Путешествия по святым местам” Андрей Муравьев, знаменитые славянофилы братья Иван и Петр Киреевские, Кошелев.

***

Служба в ведомстве иностранных дел почиталась тогда особенно престижной для молодых аристократов, и, по выражению современников, “архивные юноши” были в чести не менее, чем гвардейские офицеры времен Екатерины II. Пушкин вспоминает о них не только в “Евгении Онегине” (“архивны юноши толпою // на Таню чопорно глядят...”). И если в неоконченной повести “Рославлев” так пишет о “сословии тогдашних франтов” кануна войны 1812 года: “...он считался в Иностранной коллегии и жил в Москве, танцуя и повесничая”, то в набросках, отражающих события конца 1820-х – начала 1830-х гг., писал, правда, не без иронии: “Эти люди одарены убийственной памятью, все знают и все читали, и стоит их только тронуть пальцем, чтобы из них полилась их всемирная ученость”.
Еще в большей мере это заметно в столице. Пушкин снова оказывается в литературно-музыкальном салоне Лавалей, где собирались более тридцати лет и дипломаты (об этом пишет первый посол США в России Дж.Адамс, будущий президент), и литераторы: в 1820 году Пушкин читал там оду “Вольность”, позднее – “Бориса Годунова”. Дочь хозяев, жена князя Трубецкого, была первой из русских женщин, последовавших за мужьями-декабристами в Сибирь. При русских миссиях служил прежде муж знаменитой мемуаристки Смирновой-Россет, в салоне которой так любил бывать Пушкин.
Посланником начинал карьеру и высокосановный Кочубей; в доме его Пушкин навещал престарелую Загряжскую, рассказами которой о прошлом веке “заслушивался”. Посланником в Испании, Швеции и Турции в 1805–1822 гг. был ослепший затем граф Г.А.Строганов, взявший на себя расходы по похоронам Пушкина. Молодыми чиновниками МИДа были и оба князя Гагариных – Григорий Григорьевич, художник, иллюстрировавший произведения Пушкина, и Иван Сергеевич, привезший поэту из Германии стихотворения Тютчева. Через него Чаадаев передал Пушкину свое “Философическое письмо”. Экс-дипломатом – князь Б.П.Козловский, привлеченный Пушкиным к участию в “Современнике”.
В дневниковых записях 1833–1835 гг., которые можно рассматривать и как заготовки будущих мемуаров Пушкина, постоянно встречаем сведения о беседах с иностранными послами, о посещении посольств: Пушкина и его жену приглашают на официальные приемы; с дипломатами он встречается в гостиных и кабинетах общих знакомых, в театре. Особенно тепло принимали его у австрийского посла Фикельмона, жена которого, Долли, была другом поэта. В том же доме в более ранние часы собирались в салоне ее матери, издавна очень расположенной к Пушкину, Елизаветы Михайловны Хитрово, дочери великого полководца Кутузова и вдовы русского поверенного во Флоренции. “Вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах”, – вспоминал Вяземский.
В обществе иностранных дипломатов Пушкин чувствовал свою принадлежность к европейской интеллектуальной элите. С ним разговаривают на равных самые выдающиеся современники – Карамзин и Сперанский. С Пушкиным заинтересованно беседует великий немецкий географ А.Гумбольдт и стремятся встретиться принятые в высшем свете иностранные писатели и ученые.
Английский моряк Фрэкленд, побывавший в 1830–1831 гг. в Петербурге, где его ввели в высший свет, отмечал в книге, изданной уже в 1832 году, что разговор Пушкина “занимателен и поучителен. Он, по-видимому, основательно знаком с политической, гражданской и литературной историей своей страны, а также вполне осведомлен о погрешностях и пороках русского управления”. Даже Фаллу, известный позднее французский политический деятель и историк, посетивший в 1836 году Петербург и близкий тогда к Дантесу, назовет Пушкина в своих воспоминаниях “кумиром России”.

***

Особо уважительное отношение истинной русской интеллигенции к Пушкину, его великому таланту, месту в общественной жизни (недаром Пушкин ответил в 1829 году на вопрос о месте службы: “Я числюсь по России”), несомненно, тоже учитывалось иностранными дипломатами, даже теми, кто не мог читать по-русски сочинений Пушкина. Не все были столь невежественны и недалеки, как Дантес и российские поклонницы его красоты. Среди иностранных посланников встречались и литераторы – Фикельмон и памятный не только по пушкинскому тексту, но и по опере Чайковского “Евгений Онегин” “посол испанский” (с которым разговаривала Татьяна) – Паэс де ла Кадена. Французский посол Барант – знаменитый историк, член Французской академии. Он предлагал Пушкину совместно перевести его “Капитанскую дочку”. Жена английского посла леди Хейтсбери перевела стихотворение “Талисман” в 1829–1830 годах Стихи Пушкина переводил и саксонский посланник Люцероде, писавший, что после Гете и Байрона Пушкин может быть назван “первым поэтом современной эпохи”.
Не следует забывать, однако, что в верхах российской дипломатии встречались и безнравственные карьеристы, чуждые русской культуре, подчас худо говорившие по-русски. В салоне жены министра иностранных дел Нессельроде, ненавидевшей Пушкина и ненавидимой им, ковали гнусную интригу в последние месяцы его жизни, а мерзкий пасквиль о рогоносце – по мнению знаменитого советского дипломата Г.В.Чичерина (в молодые годы изучавшего материалы по истории МИДа пушкинского времени) – написан в окружении графини Нессельроде рукою дипломата Брунова, позднее посла в Лондоне, с самой отрицательной стороны охарактеризованного Герценом. Чета Нессельроде провела вечер после дуэли в доме нидерландского посланника Геккерна, усыновившего Дантеса – убийцу Пушкина.
Показательно то, что министр просвещения Уваров выговаривал за помещение некролога, начинавшегося словами “Солнце русской поэзии закатилось!”, “человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе”, а дипломатический корпус тем не менее присутствовал на похоронах, и в депешах послов немало места уделено этой трагедии. Хотя, конечно, отнюдь не все иностранцы понимали, подобно Адаму Мицкевичу, что “пуля, поразившая Пушкина, нанесла интеллектуальной России ужасный удар”. (Слова из некролога, опубликованного во французском журнале “Le Globe” в мае 1837 года.)

В основе публикации – выступление С.О.Шмидта в газете “Вечерняя Москва”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"