|
ОТКРЫТЫЙ ДНЕВНИК
Тихий дождь над парадом Победы
Из фронтовых дневников Александра
Довженко
 Когда
летом в Вологду привозят туристов, их везут от
вокзала в сторону старинного центра, к
небесно-прекрасному Софийскому собору, к речной
панораме и музеям. А если от вокзала пойти в
другую сторону, перевалить через горбатый мост,
на остановке сесть в дышащий жаром старенький
автобус и поехать до конечной по пыльной дороге,
то там откроется другая Вологда – тоже
прекрасная, но очень тихая и горестная.
Сколько ласковых, по-северному округлых слов
будет перекатываться рядом с вами, пока автобус,
пыхтя и переваливаясь, будет тащиться по шоссе.
Сколько белого и голубого вокруг! Белых
платочков и голубых, чуть выцветших глаз. Сколько
ветхих сумочек и корзинок на коленях, сколько
терпения и уступчивости...
На правой стороне шоссе – мемориал ленинградцам.
Здесь похоронены около десяти тысяч блокадников,
которых сумели вывезти из Ленинграда, но не
успели спасти. Целое поле могил... Стоя в этом
поле, невозможно представить, что и у нас в
России, и на Украине, и в Прибалтике, по всей
Европе есть еще сотни таких русских полей.
Нет, не нужно нам далеко ехать, чтобы
почувствовать неизбывность своего горя –
достаточно подойти к обелиску в центре деревни
или прийти на окраинное кладбище.
Вологжане в память об умерших в эвакуации
ленинградцах несколько лет назад издали книгу
“Реквием”. В ней – небольшое предисловие, а
дальше – список умерших, мартиролог. В книге –
два тома, в каждом почти по шестьсот страниц. И
мелким шрифтом – имена, имена... Кажется, нет на
земле более скорбной, пронзительно-печальной
книги.
Откроем наугад. Четыреста восемьдесят вторая
страница...
Козлов Александр Васильевич, 6 лет
Козлов Анатолий Павлович, 9 лет
Козлов Петр Алексеевич, 4 года
Козлова Валентина Михайловна, 3 года
Козлова Галина Петровна, 5 лет
Козлова Зоя Григорьевна, 6 месяцев
Козлова Людмила Николаевна, 1 год 9 месяцев...
А сколько детей и взрослых не успели и назвать
себя, и некому было о них ничего сказать... Вот по
телеграфу короткие записи медсестер: “Славик...
русский... умер 24 февраля 1992 г., возраст 4 г...
Ленинград”
“Женя... 5 лет... поступил в больницу 5 апреля 1942 г.,
умер 20 апреля 1942 г.”
“Неизвестный... 13 лет,.. умер 19 января 1942 г. Снят с
поезда 420. Мальчик, лицо белое, одет в старое
хлопковое пальто, ботинки...”
 Господи,
как долго мы давали себя обманывать, когда нам
говорили: “залеченные раны войны” и “быстрое
восстановление страны”. Нет, такие раны залечить
невозможно. Такое не лечится. А у нас – у
искалеченного, замученного и на четверть убитого
народа! – у нас и дня горести официально до
недавних пор не было. Двадцать второе июня в
календаре ничем не было отмечено. Нас научили
прятать свое горе по домам, чтобы никто не слышал,
не видел, что русские умеют плакать.
Стыдясь своих слез, не всегда умея пожалеть своих
стариков и умудряясь в невоенное время терять
сотни и тысячи солдат, мы и весь мир приучили к
тому, что советский народ – то ли железный, то ли
чугунный, он в сочувственном внимании не
нуждается.
А началось это все опять же с войны и с парада
Победы в сорок пятом. У великого кинорежиссера
Александра Довженко (публикацию фрагментов его
дневника мы завершаем сегодня) есть
поразительная запись от 24 июля 1945 года: “Я был
вчера на параде Победы на Красной площади. Перед
Мавзолеем стояли войска и народ. Мой любимый
маршал Жуков прочитал торжественную и грозную
речь Победы. Когда вспомнил он про тех, что пали в
боях в небывалых в истории количествах, я обнажил
голову... Шел дождь. Оглянувшись, я заметил, что
фуражки и шляпы больше никто не снял. Не было ни
паузы, ни траурного марша, ни молчания... Мне стало
горько, и я уже после не интересовался ничем...”
“Никто не забыт, и Ничто не забыто”. Эти скорбные
и высокие слова остались на старых обелисках, но
все реже можно услышать их даже 9 Мая. Кто-то уже и
не помнит, что они принадлежат Ольге Берггольц.
Старые ленинградцы до сих пор зовут ее ласково и
торжественно: “незабвенная утешительница”...
Весной я ехал в поезде на Урал, соседями по купе
оказались усталая, молчаливая женщина и ее дочка
– девятиклассница Люба. Всю дорогу Люба читала
“СПИД-инфо” на верхней полке, а дорога за окном
была такая удивительная, переменчивая от
солнечных бликов, что я иногда отрывал Любу от
познавательного чтения: “Ну посмотри, как
здорово!..” Люба поворачивалась к окну и ныла:
“Ну и чо тут интересного?.. У нас и дома, в Печорах,
то же самое...”
– Так, значит, тебе повезло...
– У-у, как все надоело. Уехать бы куда-нибудь.
– Куда же можно уехать от такой красоты?
– В Москву, а лучше за границу. У нас в классе все
хотят уехать.
– Почему?
– А чего тут делать?..
За окном поля и полустанки бегут, лес весенний
дымится. Кругом вода – ручьи, канавки, вспухшие
реки... Стог сена накренился и вот-вот уплывет.
Раскисшая дорога то исчезает под водой, то снова
объявляется. Школьный стадион у станции похож на
пруд. Девочка в красном плаще машет поезду...
А наш вагон в такой вечер, в таких лесах, наверное,
кажется чуть запотевшим сосудом, не хрустальным,
но светлым.
Дмитрий ШЕВАРОВ
1942
13 июля
Случилось то, чего нужно было особенно бояться.
Немцы гонят нас на Сталинград. Уже выехало туда
политуправление и движется туда же КП. Мы уже не
ЮЗФ, а Сталинградский. Придется отступить еще 500
километров. Там далее уже некуда. Там будет дан
последний бой народов.
7 августа
Богатое государство, которое создают бедные
люди, – абсурд!
Мы проехали от Саратова до Тамбова. Бедность,
серость такая же, как и повсюду.
По тротуару проходят люди. Ни одного красивого
лица, приветливого выражения, ни одной стройной
четкой фигуры. Обтертые старики и молодые ходят
без каких-либо знаков человеческого достоинства
в позах. Они напоминают расхлябанные муляжи.
– Как называется эта речка?
– Эта?
– Да.
– Да так как-то... Течет себе.
Ночевал в селе у красивого русского деда
Бородина. Дед похож на древнюю икону святого, с
чудесными тонкими чертами, тонким носом и
классическою долгой бородой. Внуки одеты под
босяков, как и все. Как жаль, что нет старой
деревенской русской одежды.
“Да так как-то. Течет себе”, – фраза чудесная.
Истинно русская.
И война у нас “как-то течет себе”, и кровь.
...В Тамбове и Рязани были прекрасные русские люди
– глава облисполкома Тамбова и секретарь обкома
Рязани.
Много-много хороших людей у нас, и хочется самому
до самой смерти творить им добро. Как оглушила
всех война, как напугала всех, и как хочется
очиститься от причин наших кровавых бедствий.
Много доброго заложено в нашем народе.
14 августа
Москва
 С
кем ни пробовал я из “руководящих” людей
говорить на тему народного учителя как главного
де-факто виновника наших неудач – никто со мной
не соглашается. Это еще раз меня убеждает, что я
не ошибаюсь. Ведь если б они давно знали, что это
так, то давным-давно упадок воспитания был бы
выправлен и забыт. Итак, напишу обязательно и
отошлю т. Сталину.
Пусть тогда печатают и задумаются хоть немножко,
пусть злятся, лаются, только б не молчали и не
шептались по темным углам раздвоенной души.
Пройдет еще год войны. Страшнейший, кровавейший и
голодный. Падет немецкий фашизм, завоевав всю
Европу и нас, аж до Кавказа.
Мир будет удивлен нашей силой, и крепостью, и
героизмом.
И сами мы забудем свою страшную и бесстыдную
бестолочь, и неумение, и свои напрасные потери
из-за дурости, темноты, сатрапства и подхалимства
лукавого, и, выперев грудь, на костях миллионов
погубленных наших людей будем верить, и
хвастаться, и подводить под все выгодную
диалектическую причинную базу, и будет все у нас
по-старому, ибо мы сами уже давно не новы...
ОСЕНЬ 1943
6 ноября
Чем больше я смотрю на Киев, тем больше вижу,
какую страшную трагедию он пережил. Населения в
Киеве фактически нет. Есть небольшая группка
убогих, нуждающихся людей. Нет детей, нет девушек,
нет юношей. Только бабы и калеки. Картина
потрясающая.
А ведь Киев был миллионным городом. Сейчас на
руинах тысяч пятьдесят.
28 ноября
Запрет “Украины в огне” сильно подавил меня...
И все ж таки думаю: пусть запрещается, Бог с ними,
она все равно написана. Слово произнесено. И я
верю, что, несмотря ни на что, несмотря на
гражданскую смерть, “Украина в огне” прочитана
и будет на Украине из-за этого недоуничтожена не
одна сотня людей. Я верю в это, и ничто не собьет
меня с этой веры. Я знаю: меня обвинят в
национализме, в христианстве и всепрощенчестве,
будут судить за игнорирование классовой борьбы и
ревизию воспитания молодежи, героически
бьющейся на грозных фронтах. Но не в этом суть. А
суть в том... что мы, освободители, все до одного
давно забыли, что малость виноваты перед
освобождаемыми. А мы считаем их уже
второсортными, нечистыми, виноватыми перед нами
дезертиро-окруженцо-приспособленцами. Мы –
славные воины, но у нас не хватило обычной
человеческой доброты до своих родных людей.
ЗИМА 1943–1944
3 декабря
Не подлежит сомнению, что в первый год войны,
когда мы откатились Бог знает куда, на
оккупированной территории люди не верили в наше
победоносное возвращение, не могли верить. Они
думали, что произошла всеобъемлющая катастрофа и
в ее результате началась новая тяжелая эра. Что
“граница на замке”, “малой кровью”, “на чужой
территории” оказались блефом, и поразительное
моторизованное нашествие Европы с листовками, с
радиокриком, дисциплиной и
материально-техническими ресурсами
парализовало воображение и подавило, и сломало
сознание огромного множества, если не всех,
людей. Потому сегодняшние наши освобожденные
фактически вернулись к нам из другой эпохи, “не
существовавшей”, но, безусловно, мыслимой как
реальность. Этого никто из наших не знает; ведь
про это никто не скажет, опасаясь обвинений в
“приспособленчестве” или духовной измене, сами
же наши не способны понять и презирают
освобожденных как “трофейный” живой инвентарь.
5 декабря
Война достигла высшей своей ступени.
В Киеве рассказывали, что немцы уже не верят в
победу. И, вконец ошеломленные своим положением,
спрашивают порой наших людей:
– Объясните, как и почему вы воюете? Мы абсолютно
этого не понимаем. Если бы у нас все было бы так
разрушено и разграблено, мы давным-давно сложили
бы оружие.
Очевидно, немцы еще провоюют год, удерживаясь
дисциплиной и силой приказа. Мы вступаем в
тяжелейший и жесточайший год мировой истории.
6 декабря
Украина разрушена, как ни одна страна в мире.
Разрушены все города. У нас нет ни школ, ни
институтов, ни музеев, ни библиотек. Сгинули наши
архивы, искусство, скульптура, архитектура. У нас
почти нет ученых, ничтожно мало художников...
8 декабря
Произведения искусства нужно слагать в память
мертвых и во имя ненарожденных. Только таким
образом мы замыкаем жизненный круг, принимаем
участие в том, что было, есть и будет.
9 декабря
Передо мной фотографии из газет – конференция
трех союзных держав в Тегеране. Сталин –
Рузвельт – Черчилль. На другой фотографии – они
же на фоне Ворошилова, Брука, Кенингхема и
адмирала Леги.
Я долго разглядывал эти фотографии. Мне почему-то
вспомнилось, как когда-то в школе проводились
беседы по картинкам. Я думал по фотографиям. Я
читал их вместо статей... Они мне сказали больше,
чем все коммюнике и прочая газетная эзоповщина.
...Рузвельт чувствует себя главным постановщиком
предприятия. У него деньги, реквизит,
пиротехника. У него в достатке благородства,
довольства, спокойствия и величавой ясности
безошибочной, заранее подсчитанной с
подведенным балансом страшной игры. Его душа
витает в “возвышенных” сферах. Он цивильный, он
не то, что Сталин. Он воюет капиталом. Его люди
умеют умирать на войне! О! Они умеют умирать в
наименьшем количестве. Чего им закрывать
животами амбразуры вражеских пулеметов, как это
делают большевики, которые, безусловно, жить не
умели, ведь разве условия их жизни можно назвать
жизнью? Ну, так и пусть они умирают, раз это у них
так кинематографично выходит. Да, мистер Сталин,
ваши солдаты бьются о’кей, и вы, о, вы,
самешательный полководець, фы настоящий военный
хений, фы толжны пытыся то полного уничтожения
наших врагов... Да, к слову, фам бы не помешало
начать войну с японом, что есть тоже фашим врагом,
плиз. Савтра же начинайте, плиз. Работа ваша,
консервы наши...
Черчилль потонул в кресле, убрал голову в плечи.
Он расселся, будто старый хищник, будто старый
кондор. Это сидит старая Англия, холодная, хищная,
разумная. Она презирает нас. У нее гордо обвисли
щеки. Глаза ее смотрят далеко вдаль и вперед. У
нее нет американского спокойствия. Ей трудно. Она
два раза ездила к сатане за помощью. Черчилль
готов облететь всю планету хоть пять раз,
добраться до самого дьявола, сочинить с ним
договор, продать ему душу, лишь бы спасти свою
великую, мудрую владычицу моря и земель Англию.
Сталин уперся в кресло ногами и руками, будто на
корабле в шторм. Он чужой. Ему нужно улыбаться. И
он это делает с колоссальным трудом. Он не умеет
этого. У него несвободные руки и картуз повернут
не в ту сторону. Он для них отдельный. Низшая
грубая сила. Рузвельт даже отвернулся от него,
покривившись. Он кажется простоватым среди них.
Ворошилов хочет поддержать его вес. Он надулся и
грозно выпятился. Пусть никто мне не говорит, что
на этой конференции была дружба или душевное
единство... Это разные миры, персонифицированные
в разных символичных персонах, сидели на разных
стульях, думая разное зло про других во имя
спасения своих государств от грозы и разрухи.
16 декабря
Моя поездка в освобожденный Киев неожиданно
вместо счастья и радости принесла мне такую
горькую грусть, такую душевную рану, что не знаю,
оправлюсь ли от нее скоро...
18 декабря
...Потом мы поехали по Софийской улице на
площадь Хмельницкого. Метались пожарные. Горел
университет. Пламя вырывалось из окон с треском и
глухим гудением. Рвались мины в центре пожара...
Но больше всего поразили меня не здания в огне, не
горы мусора и не дымный воздух. Больше всего
повергли меня в незабываемую грусть, и отчаяние,
и тоску киевские люди. Их не было. Город был пуст.
Я видел их всего около ста человек. Это были в
основном старики и калеки. Они кидались к нам,
узнавая Хрущева, вздыхали, плакали, что-то
выкрикивали. Это были люди из неслыханного
унижения и бесправия, и той опасности, ежедневной
и ежечасной, что низводит человека до состояния
полубезумного, растерзанного существа. Но и этих
людей было так мало, что делалось страшно...
Жуткую картину представлял собой Крещатик и
ближайшие к нему улицы. Это была груда кирпича.
19 декабря
Вчера был на приеме в чехословацком посольстве
в связи с приездом президента Бенеша.
Поздоровался и немного говорил с В.М.Молотовым,
тоже пришедшим на прием. Он расспрашивал меня про
Киев, про Украину, и за одно уже это, за эти
вопросы спасибо ему.
Чехи всегда производили на меня глубокое
впечатление. После войны нужно будет обязательно
пожить в Чехии и Югославии. Это славяне моего
сердца.
31 декабря
Жизнь народа – в зернах полей, в виноградных
гроздьях, в улыбке неба и в слезах его – дождях и
росах, падающих на плоды садовые. Оно не в законах
администраций, а в труде и любви.
Я написал про любовь, а не про ненависть, и за это
начали меня ненавидеть и презирать.
2 января
...Потом я расспрашивал еще многих людей и узнал,
что не немцы уничтожили центр нашей обесчещенной
столицы, а мы сами. Наши дурни перевыполнили
программу и на этот раз, верные своему стилю
геростратов. Это мы напугали немцев, взорвав
несколько десятков фашистских офицеров вместе с
нашими обывателями, что не брались, конечно, в
расчет. Однако я про это никому в жизни не скажу,
ибо нужно говорить, что снесли наш прекрасный
милый Киев фашистские нелюди. И что Лавру,
святыню всей Руси, взорвали тоже они.
7 января
В минуты душевного упадка и слабости думаю: что
я так убиваюсь о судьбе украинского народа,
почему боюсь за него, кричу про его трудности и
страдания? Может, их нет. Может, все, что делается
около меня, есть нормальный жизненный процесс.
Может, народ не требует моих забот, кстати, он и не
знает про них ничего. Не обычный ли я Дон-Кихот с
химерными мечтаньями? Не выдумал ли я в
болезненном своем воображении все эти ужасы, про
которые пишу в своих никому не нужных книжечках?
Не сошел ли я с ума? Не впал ли в гордыню, в манию
величия и мессианства?.. Не знаю. Может, и так.
Простите меня. Одно скажу в свою защиту: быть
может, все мои химеры и привидения, хоть
маленькая частица их, когда-нибудь в тихую и
счастливую пору вдохновит молодого поэта или
незлобную душу исследователя черновиков эпохи
на добрую мысль. И, быть может, тогда крупица моих
скорбей заблестит как наименьшая звездочка в
небе, как искра в поле при дороге хоть на минутку
тихим светом.
...Будут обманы, предательства, продажность,
дипломатичный блуд и множество событий в
жестоком 44-м году. Полетит Гитлер со своим
гитлеризмом в трубу, вынырнут другие немецкие
псы, сторгуются с англо-американскими тузами, и
станет перед советским великомучеником-воином
на Западе дымовая отравленная завеса, которую не
пройти и не проехать. И будет много печали от
несправедливости и много страданий и трудностей
житейских после невиданной щедрости нашей на
кровь и смерть в Великой Отечественной войне.
19 января
Смотрел два фильма – “Конференция в Тегеране”
и “Суд идет”. Обе картины, каждая по-своему,
оставили тяжелое впечатление...
В сцене передачи английского меча я ощутил нечто
обидное для Сталина и для всего русского народа,
я бы сказал, что-то нахальное со стороны Черчилля,
что-то на грани унизительного для Сталина. Они
ставят его где-то возле Чан Кай Ши. И мы для них
полукитайцы, то есть не первая, а вторая половина
человечества, второсортная.
“Суд идет” – фильм потрясающий. Это суд над
немецкими палачами в Харькове. Это картина
эпохи...
Я задаю себе страшный и грозный вопрос: неужели
мы можем производить даже на немецких выродков
такое впечатление, что на нас может подниматься
чья бы то ни было рука и так уничтожать нас, не
впадая при этом в безумие? Почему они не творят
такого в Западной Европе?
Почему газовый автомобиль и все эти
апокалипсические смертные рвы, эти “бабьи яры”
и пропасти, заваленные трупами, – почему все это
у нас, а не в Европе Западной, где действуют те же
собако-немцы? Почему там им этого не положено?
Почему там они ограничиваются обычными формами
военного террора? Я думаю не только про
нечеловеческие планы Гитлера относительно
Восточной Европы, а думаю про исполнителей этого
невиданного, неслыханного... Думаю про самое
страшное – а не утратили ли мы в массе своей
чего-то такого, что могло бы не дать даже немцу
никакой возможности поступать с нами так?
Игнорирование храмов, красоты зданий, улиц, хат,
цвета, одежды, человеческого внешнего
достоинства, памятников старины и многого
другого не превратило ли нас в массу, которую
можно с ходу отдать педантичным мерзавцам
цивилизованной Европы...
Русский народ должен выйти из этой войны
прославленным победителем, достойным лучшей
доли, высших почестей. Думается, что послевоенный
период принесет ему большие достижения в
искусстве, науке; должна начаться пора
послевоенного ренессанса.
С другой стороны, у меня вдоволь опасений. Ведь мы
утратили в этой войне в целом миллионов сорок, а
то и больше людей – если считать утраты суммарно,
с не рожденными за эти три года. Эти гигантские
потери и громадный размах инвалидности и
разорений, и нехватка лошадей, коров, одежды,
материалов, и бюрократическая наша надутость и
безразличие к потребностям житейским обычных
людей – как бы все это не выявилось после войны в
форме великого обессиливания страны,
безысходной бедности. Меня поразила одна моя
беседа с бойцом-шофером, молодым, славным
сибирским юношей: “Плохо живем. Так плохо, что
думать не хочется, до чего обеднели деревни в
Сибири. Разве можно сравнить с тем, что было. Я
очень часто думаю, да и не только я, все мы так
думаем: эх, если б проехался наш т. С. по деревням
да посмотрел на истинную правду, он бы этого так
ни за что бы не оставил. Разве можно так
бесхозяйственно и бедно жить? И все мы, знаете,
ждем, чтоб были какие перемены и пересмотры нашей
жизни. Все мы ждем. Все. Только этого не говорят”.
ВЕСНА 1944
9 апреля
Вся Россия едет сегодня на бабе. То, на что
оказалась способной русская женщина,
непостижимо.
Именно так непостижимо и исполнено величия наше
наступление. Наступление советских войск в это
бездорожье – больше, чем чудо. Это непосильный,
немыслимый труд. Люди будто боятся, что уляжется
их священный гнев, и стремятся быстрее его
реализовать, не щадя ни усилий, ни жизни, ни
страданий.
Что скрыто в грязном, некрасивом, непричесанном
русском человеке? Извечная жажда чуда,
стремление к великому и лучшему, к всеобщности...
3 мая
Закрытый распределитель бессмертия.
Страшная мысль пронзила недавно мое сознание. У
нас лишь сильным дано право на бессмертие –
вождям, великим художникам, полководцам или
героям, небольшому меньшинству сильных.
Огромное же число малых людей, тех, что добывали в
поте лица своего хлеб, уповали на вечную жизнь на
том свете за достоинства свои – и вот это
огромное число обычного люда лишено теперь
перспективы и всякой надежды.
Оставь надежду, человек.
Земля ты есть, и в землю отойдешь, и только, и
больше ничего, аж вовсе ничего. У малого человека
отобрали что-то большое и важное. Страшно и
безрадостно ему стало. Стал он безысходен в
сердце своем, песчинкою в океане.
1945
24 апреля
– Почему вы победили? У нас в Америке все
думают: потому, что у вас каждый настолько беден,
что ему нечего жалеть и не жаль расстаться с
жизнью (мисс Чинтер).
– Глупости говорят в вашей Америке.
Разошлись понятия про счастье.
Счастье Спарты и счастье Афин.
30 июня
Объединились все украинские земли. Будет одно
стадо и один пастырь. Не будем уже польским
быдлом, ни румынским, ни чешско-венгерским. Не
будем презирать галичан за то, что они
основательнее и культурнее нас. Галичане не
будут бояться нас за то, что мы большие и жестокие
“несамостоятельные” люди, не европейские и не
азиатские – “отдельные”, как сказал тот дядька.
Узнаем Закарпатскую Украину, про которую у нас не
было написано ни одной книжечки, ни одного
рисуночка. Жили мы бок о бок тысячу лет, не сказав
один другому слова, мы, “великие украинцы”.
Оденем разноцветную Буковину, прекрасную нашу
славянку, в рабочий бушлат землистый...
Нет искусства войны.
Война – не искусство хотя бы потому, что победа в
ней чисто случайна. В то время, когда любое
произведение любого искусства исключает
случайность.
– Знаете, в искусстве войны...
– Я не знаю искусства войны. Я знаю трудность
войны, ужас войны, позор войны, жестокость,
мерзость и разорение войны. Про какое искусство
вы говорите?
– Ну, это софистика.
– Это не софистика. Нет искусства войны. Позор
войны! Возможно, вы его имеете в виду?
Кстати, за военное время прибавилось толстых
людей, и это при общем обнищании.
КОНЕЦ ИЮНЯ
Разговор отца или деда с сыновьями-летчиками,
вернувшимися с войны.
– Расскажите ж, где вы были?
– Были всюду. Летали над всей землей.
– Над чьей?
– Над всей. Над целой планетой.
– И какой же он, мир?
– Малый. Маленький, отец.
– Маленький, говорите? Как жалко мне вас. Раньше
мир большой был. Такой большой. Бывало, идешь,
идешь до Кременчуга, а там еще степи на
Бессарабию... Огромный был мир.
24 июля
Я был вчера на параде Победы на Красной площади.
Перед Мавзолеем стояли войска и народ. Мой
любимый маршал Жуков прочитал торжественную и
грозную речь Победы. Когда вспомнил он про тех,
что пали в боях в небывалых в истории
количествах, я обнажил голову. Шел дождь.
Оглянувшись, я заметил, что шапки больше никто не
снял. Не было ни паузы, ни траурного марша, ни
молчания. Были сказаны будто между прочим одна
или две фразы. Тридцать, если не сорок, миллионов
жертв и героев будто провалились в землю, а то и
вовсе не жили, про них упомянули как про понятие.
Мне стало горько, и я уже после не интересовался
ничем. Перед Мавзолеем проходили солдаты,
генералы, несли немецкие рябые знамена, будто
загаженные птицами, вели собак, танки ехали,
пушки, одна другой грознее. Мне было жаль убитых,
Героев, мучеников, жертв. Они лежали в земле,
бессловесные. Перед величием их памяти, перед
кровью и муками не стала площадь на колени, не
задумалась, не вздохнула, не сняла шапки. Может,
так и нужно. Или все же нет? Почему лились с неба
слезы? Отчего ж плакала весь день природа?
Неужели пророчествовала живым?
15 августа
Закончилась мировая война. Народы начнут
зализывать свои раны и ставить памятники
полководцам и их лошадям. Мир...
В крови и трупном смраде завершило человечество
свою трагедию открытием атомной бомбы. Атом
разорван, вселенский грех сотворен. Бомба кинута.
15 августа
Закончилась мировая война. Народы начнут
зализывать свои раны и ставить памятники
полководцам и их лошадям. Мир...
В крови и трупном смраде завершило человечество
свою трагедию открытием атомной бомбы. Атом
разорван, вселенский грех сотворен. Бомба кинута.
Перевод с украинского
Андрея РУСАКОВА
По книге: Олександр Довженко.
Щоденник (1941–1956)
Київ, 1995
В оформлении использованы кадры из фильма
Александра Довженко “Земля”
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|