Хор забвения

Живой Пушкин уходит от нас все дальше
и дальше. Живой – то есть таинственный

Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги...

А.С.Пушкин

“Ты сам свой высший суд”, – написал Пушкин в стихотворении “Поэту”. Он так и жил, так и относился к созданному. И как бы окончательный вердикт этого взыскательного суда незадолго до смерти успел сформулировать, дав тем самым пищу для больших соблазнов, – потомки в эти соблазны охотно впадали. Один из соблазнов заключается в том, чтобы судить о Пушкине на основании двух-трех его стихотворений и “молвы”, ссылаясь на собственноручный вердикт поэта. “Я памятник воздвиг себе нерукотворный”. И еще: “Слух обо мне пройдет по всей Руси великой”. В пушкинском “Памятнике” пять строф, и важнейшие вещи, прописанные в последней строфе, слух, слегка оглохший от громких деклараций первых четырех, воспринимает с трудом. Про то, что муза должна слушаться лишь Божьего веления. И принимать равнодушно хвалу, клевету и глупость. Пропускать их мимо ушей. С годами клеветы и глупости становится все меньше, но это вовсе не значит, что они понемногу исчезают, нет, они просто плавно перетекают в хвалу, хвала как бы вбирает их в себя. Хвала, равная “слуху обо мне”. Боюсь, всенародная любовь к Пушкину по большей части есть любовь к “слухам” о нем, о его творчестве. Кем-то придуманным и кем-то одобренным.

И это очень давняя история.

Россия, 1899-й

Знаете, как сто лет назад праздновали в Сибири столетний юбилей Пушкина? Я расскажу.

Задолго до юбилея пушкинская комиссия, созданная при императорской Академии наук, разослала по российским городам и весям специальное письмо, авторитетно поддержанное самим императором. Такое мягкое “высочайшее соизволение” было воспринято как формальное указание к действию.

Возникали, впрочем, и определенные трудности. Так, при обсуждении юбилейных вопросов в барнаульской городской думе городской голова принялся допытываться у собравшихся, “кто такой был господин Пушкин, которому надлежит праздновать юбилей, где он служил, какой имел чин, велик ли получал оклад”. Собравшиеся как могли разъясняли.

Веселее обстояли дела в Красноярске. В постановлении, принятом по поводу юбилея, заметны даже некоторые поползновения в филологическую область, хотя все они опять же не выходят за рамки “слухов”, обозначенных самим Пушкиным в “Памятнике”: “Именем Пушкина, – сказано, в частности, в постановлении, – объединятся все племена, наречия и состояния, входящие в состав Российской Империи”. На празднества дума выделила 300 рублей. Обсуждение этой суммы не обошлось без словесных перепалок, трое известных красноярских предпринимателей требовали пустить эти деньги на покупку соборного колокола, но остались в меньшинстве. В результате 26 мая в Красноярске был торжественный молебен, была панихида о поэте, был крестный ход. Крестным ходом ходили освящать место, предназначенное для памятника Пушкину. Как только юбилей закончился, о памятнике забыли.

Бурные споры финансовое обеспечение праздника вызвало и в Томске. Один из гласных предложил сумму в 100 рублей, остальные соглашались лишь на пятьдесят. “Нельзя же так, господа, – взывал просвещенный гласный, – нужен ведь бюст, портреты, хорошо бы раздать народу и детям книжки Пушкина!” – “Да ты возьми у меня, – закричал один из купцов, – “Житие Алексея Божия человека”, по грошу книжка, вот на три рубля весь город и одаришь!..”

Но самая показательная история случилась в Минусинске. Маленький незнаменитый Минусинск тоже захотел почтить память великого поэта, о чем формально известил губернатора: желаем, мол, “25, 26 и 27 мая 1899 года провести народное чтение с туманными картинами с целью ознакомления народа с биографией и произведениями поэта”. Оказалось, что прецедент уже был. Тверское земское собрание незадолго до этого интересовалось, можно ли устраивать народные чтения вне губернских городов. Комитет министров по этому вопросу принял особое постановление. Копия этого постановления и ушла в Минусинск в качестве губернаторского ответа. Само постановление стоит того, чтобы его процитировать. Итак: “Ходатайство об устройстве народных чтений может быть удовлетворено не иначе, как при точном, каждый раз, указании, применительно к установленным правилам, кто именно предлагает устроить чтение и при одобрении означенных лиц местным общеадминистративным, духовным и учебным начальством, и на будущее время предоставить министру просвещения, по предварительному каждый раз соглашению с министром внутренних дел и обер-прокурором Святейшего Синода, разрешать народные чтения в уездных городах и селениях с тем, чтобы таковые чтения производились под непосредственным наблюдением и ответственностью ближайших представителей духовного и учебного ведомства и чтобы нравственная и политическая благонадежность лиц, занимающихся устройством народных чтений, была надлежащим образом удостоверена”. Шедевр!

Разумеется, этот взгляд, почерпнутый из сибирских газет той поры, односторонен. Не всё в Сибири жили тупые чиновники и недалекие “столпы”, словно вышедшие из пьес Островского или романов Мамина-Сибиряка. Это ясно хотя бы потому, что сами иронические отчеты о думских заседаниях стали возможны. Журналисты, почти не скрываясь, издевались над городскими “отцами”, представляя тем самым противоположную точку зрения. Они словно говорили: дремучий чиновничий и купеческий народ не знает и не понимает Пушкина, но мы-то понимаем. Понимаем вот как. И вот за что следует почтить его память. Эти “как” и “за что”, впрочем, тоже были извлечены из пушкинского “Памятника”: “...в мой жестокий век восславил я Свободу...” “Прогрессивная” интеллигенция, читая отчеты, умирала со смеху и хлопала в ладоши. У нее был свой Пушкин, которому она в ноги и кланялась.

Но Пушкин ли это был? И не слышится ли за всем этим пушкинское: “Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!” Слышится. Слышится очень отчетливо.

СССР, 1937-й

Спустя тридцать восемь лет, когда в СССР с помпой отмечали столетие гибели Пушкина, не было уже и этого двоемыслия. Мысль стала плоской, абсолютно линейной. Андре Жид, путешествовавший по Союзу в том приснопамятном году, приводит в книге “Возвращение из СССР” слова одного из своих советских собеседников: “Во времена моей молодости, – говорил мне Х., – нам рекомендовали читать одни книги и не рекомендовали другие. Естественно, что эти последние привлекали наше внимание. Различие между тем и нашим временем состоит в том, что молодежь читает только рекомендованную литературу, ничего другого они читать не желают”.

И это замечательно видно по журнальной книжке, которую я сейчас держу в руках. Задержимся еще на некоторое время в Сибири. Передо мной один из номеров 37-го года журнала “Сибирские огни”, посвященный Пушкину. Тут много совершенно беспомощных, но идеологически выдержанных стихов. Тут на каждой странице цитируется партийное и комсомольское начальство. Тут несколько “исследовательских” статей. И огромная площадь отведена отчету о подготовке к пушкинским дням в Сибири.

Цифры, цифры... Литературно-художественный журнал ничем не отличается от газет, рапортующих о производственных успехах, о тоннах стали и километрах железных дорог. Всюду царствует вал. “Сибирские огни” с пафосом отчитываются, сколько было прочитано лекций, сколько поставлено спектаклей, сколько написано картин, сколько проведено радиопередач... Голова идет кругом, нечем дышать – будто из комнаты выкачали весь воздух.

И результаты такого массированного давления мы видим тут же, на страницах журнальной книжки. В стихах – партизаны поют Пушкина перед последней атакой на белогвардейских бандитов. В статьях – бессмертной вершиной Пушкина объявляется “Гавриилиада”. Пушкин все время что-то отвергает, против чего-то борется. Сознание на глазах дистиллируется. Окончательно дистиллированная мысль преподносится, как прекрасный пример для подражания. Токарь т. Яковлев заявляет: “Мне нравится Пушкин тем, что он в своих произведениях описывает, как раньше дворяне издевались над крестьянами, и тем, что шел против дворян за крестьян”. “Пушкин знал хорошо жизнь, – говорит чабан-орденоносец т. Балюк, – писал о ней, как она есть. Смело выступал против царя, архимандритов и богородицу высмеял, любил декабристов, смотрел в будущее и верил, что взойдет заря счастья. И вот она взошла над нашими селами. Мы теперь счастливо живем. Ах, нашу бы колхозную деревню увидал такой талантливый поэт! Вот бы яркие, радостные песни написал он...”

Большевистскому агитпропу можно поаплодировать. Все понятно: новой империи нужен был новый пантеон. Она его спешно (и успешно) создавала. Но при чем здесь Пушкин?

Поворот магического фонаря – и вот мы уже в Париже того времени. В Богословском институте идет торжественное заседание, посвященное столетию пушкинской гибели. Имена сплошь звездные – для нас, теперешних, звездные. С.Булгаков читает речь “Жребий Пушкина”, А.Карташев – “Лик Пушкина”, Г.Федотов – “Певец империи и свободы”, В.Ильин – “Аполлон и Дионис в творчестве Пушкина”... Нечто подобное происходит по всему эмигрантскому миру. Слов нет, по глубине своей эмигрантскую мысль о Пушкине не сравнить с откровениями “Сибирских огней”. И все же, все же... У внимательного Ходасевича были очень большие основания для того, чтобы написать: “По случаю пушкинского юбилея произведена была некая мобилизация наших сил... Дело кончилось тем, что одни, вместо того, чтобы говорить о Пушкине, с забавной и жалкой важностью говорили о себе; другие разразились напыщенной, но бессодержательной декламацией; третьи сбились на повторение старых, общеизвестных мыслей, верных и неверных”.

И снова за всем этим слышится насмешливый голос самого Пушкина: “Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!”

“До 6 июня осталось...”

Чуть ли не с самого дня пушкинской смерти Пушкина постоянно и старательно к чему-нибудь приспосабливают. Дело облегчается тем, что Пушкин – огромен, тут даже и очевидные натяжки иногда почти незаметны.

И эта история благополучно продолжается. Новый миф творится в этом навязчивом обратном телеотсчете дней: “До 6 июня осталось...” Пушкина вновь превращают в памятник, в знак.

А живой Пушкин уходит от нас все дальше и дальше. Живой – то есть таинственный Пушкин. В Пушкине есть глубочайшая тайна, вокруг которой не стоит слишком бряцать словами, связанными с решением вот таких-то и таких-то “очередных задач”. Быть может, совсем близок к ее постижению был тот же самый С.Булгаков, но даже его зоркости не хватило, чтобы проникнуть последнюю глубину этой тайны.

Это вовсе не значит, что двухсотлетний юбилей Пушкина мы должны встретить в торжественном и глубокомысленном молчании. О судьбе Пушкина, о его жизни, о его круге, о его книгах говорить нужно. Особенно с детьми. Но – как говорить?

Ради Бога, давайте хотя бы на время, хотя бы для начала оставим в покое пушкинский “Памятник”. “Памятник” и вообще не характерен для зрелого Пушкина, в том же 36-м году давшего поэтическую версию великопостной молитвы Ефрема Сирина, написавшего удивительного “Странника”, чуть раньше – переложившего с церковно-славянского на русский литературный язык “Житие преподобного Саввы Сторожевского”...

Пушкин, конечно, солнце. Но это солнце светит всем только потому, что светит каждому. А не наоборот, как нас пытаются уверить, склоняя к идолопоклонству. Живой Пушкин чудесно проявляется там, где есть личное отношение к Пушкину. Мне кажется (тут я с опаской оглядываюсь на язвительного Ходасевича – “одни... с забавной и жалкой важностью говорили о себе” – и все-таки решаюсь), о таком личном отношении и нужно рассказывать детям. Рассказывать тихо-тихо. Избегая общих мест и напыщенных деклараций. Не забывая читать вслух самого Пушкина. Как бы незаметно подталкивая маленького человека к тому, чтобы у него самого завязались личные отношения с живым Пушкиным. А вдруг получится?

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"