“Сегодня интереснее анализировать рекламу, чем поэтический сборник”

Наталья Борисовна Иванова – известный культуролог, литературный критик, заместитель главного редактора журнала “Знамя”. Ее перу принадлежат книги «Смех против страха, или Фазиль Искандер», «Точка зрения. О прозе последних лет», «Хроника остановившегося времени», «Гибель богов». Н.Б.Иванова – член Академии русской современной словесности.

– Весна наступает, а кризис не отступает. Не боитесь, что в этом году не сумеете почувствовать ее такой же острой и волнующей, как раньше? Как в детстве...

– Не боюсь, нет, – радость “весны света”, как называл ее Пришвин, все равно нас не минует, хотя, конечно, не так сильно, как в детстве. Признаюсь, что с возрастом я больше полюбила зиму, мне начинает не хватать ее черно-белой графики. Русская зима прекрасна, я особенно остро почувствовала это, когда однажды провела несколько часов на швейцарском горном курорте: ели, снег, торжественный пейзаж… Господи, подумала тогда, у нас-то любоваться этой красотой можно 3–4 месяца!

– Если зима – графика, то что для вас весна? Ручьи, капель, клейкие листочки?

– Я коренная москвичка, городской ребенок, и смена времен года открывалась мне в маленьком московском дворе, окруженном двух-
этажными домами: первый этаж кирпичный, второй – деревянный. Весна с восторгом переживалась тогда, когда девочки начинали прыгать “в классики”, крутились скакалки, а мальчик-сосед выводил свой двухколесный велосипед и позволял покататься. Несмотря на пропаганду, несмотря ни на что, все во дворе праздновали Пасху, я и сейчас чувствую запах тех куличей… Чувственная, сенсорная память ребенка гораздо сильнее, чем у взрослого. Я тогда жила у крестной и помню, как просыпалась утром от особенного запаха сырых поленьев, которыми топили печку. Помню, с каким удовольствием ломала носком ботинка ледяную корочку, которой к вечеру схватывались весенние лужи, потрескивание, хруст тонкого ледка. Детство было бедное и неустроенное, но вспоминается со счастьем.
– И при всем том детство ваше наверняка было книжным…

– Да, я научилась читать очень рано. Как – не помню, может, по вывескам… Но прекрасно помню первые книги: шеститомник Гоголя. Мраморная обложка, дивная бумага, прекрасные иллюстрации – я и открыла-то книгу потому, что она сама по себе мне понравилась. Впечатления были завораживающие: “Страшная месть”, “Майская ночь”… Так в мою жизнь вошел Гоголь – раньше Пушкина, прежде всего. Из поэтов первый был Лермонтов. Я рыдала над его судьбой, над тем, что так рано погиб, над его стихами. И много лет спустя, когда я дочери читала “Смерть поэта”, то опять плакала, детская потрясенность вновь оживала. Вообще, когда ты маленький, то прочитанное воспринимаешь так, словно все это случилось только что и с тобой, с твоими близкими.

– Родители поощряли любовь к чтению?

– И очень горячо. Почти каждую субботу мы с папой отправлялись на Кузнецкий мост за подписными изданиями, важно, торжественно… А еще поэзия входила через романсы: бабушки замечательно пели, я училась в музыкальной школе, так что поэзия и музыка были вместе.

– А сейчас, по вашим наблюдениям, действительно ли дети не читают, юность не знает поэзии?

– Трудно ответить – молодежь такая же разная, как и люди моего поколения. Я встречаю немало молодых людей, которые читают очень много, активно и на разных языках, свободно ориентируются в мировой литературе. Нам это было не дано. Для них же все открыто… Но кто – “они”? Дети, выросшие у читающих родителей, естественно воспринимают эту ролевую модель. Традиции семейного чтения чрезвычайно важны. Но сейчас в связи с общей атмосферой трудной, нервной жизни накапливается усталость, возникает желание забыться, отвернуться от трудностей, и чтение используют как способ отключения, переключения сознания. Отсюда запойное чтение детективов, дамских романов… Это можно и нужно понять. Что же касается тех молодых, которые вообще отворачиваются от книги, то это объясняется грандиозной ломкой, которая потрясла нашу жизнь. Так уж получилось, но вместе с советской властью были выброшены и многие ценности, на которых мы воспитывались. Религией моего поколения была великая русская литература. Сейчас влияние литературы сузилось. Но ведь и Пушкин не был таким всемирным моральным авторитетом, каким потом стал Лев Толстой. Тираж пушкинского “Современника” был совсем невелик, около тысячи экземпляров. Но можно ли сказать, что во времена Пушкина мало читали?

– Подписываться на толстые журналы раньше было совершенно необходимо. Это было прямо-таки святое, некий заветный знак.

– Да еще и подписаться было трудно. Помню, что для моей учительницы музыки голубой томик “Нового мира” был настоящим счастьем. Обидно то, что традиционная аудитория читателей толстых журналов резко сократилась, но, быть может, именно потому, что литература перестала быть нашим всем. Сюжетность перетекла из литературы в реальность, в политику. Политические потрясения заставляют внимательно следить за ними, этот процесс затягивает. Каждый день масса сюжетов для нового Достоевского! А для чтения каждый сейчас волен выбирать нечто свое, и это прекрасно.

– Не кажется ли вам, что сегодня другим стал смех? Светлый юмор куда-то из нашей жизни ушел, а его место заняли мрачная, тотальная ирония, кривогубая усмешка.

– Пошлый юмор существовал всегда, но никогда, кажется, не занимал таких позиций, какие отданы ему сейчас. Где произошла катастрофа, так это в смене ролей. Великие ушли из-под света юпитеров. Деятельность стали оценивать по успеху, а не по качеству. Но ведь успех бывает антикультурным, разрушительным. Это первое. Второе – так называемый стеб. Стало как бы неловко проявлять открытое, искреннее чувство, прямую эмоциональность. Стало неловко, неуютно без насмешливой обертки. Неловко откровенно и прямо высказываться. Во многом это связано с тем, что в какой-то момент исчерпался пафос, в огромной степени присущий шестидесятникам. Я сейчас не принимаю ни холодного цинизма, ни бурного пафоса. В современной прозе, к сожалению, слишком часто находится место для циничных шуточек, но не находится для просветляющей улыбки, которая была и у Пушкина, и у Гоголя, и даже у Достоевского. Где все это сегодня? Из сегодняшней жизни вымывается и фольклор, культура анекдота. Не могу вспомнить ни одного острого, смешного, точного анекдота, который бы услышала в последнее время. Но, впрочем, мы не рецепты выписываем, мы имеем дело с тем, что есть, и должны понимать и анализировать реальную ситуацию.

– Визуальная культура заметно потеснила традицию чтения. С чем это связано, на ваш взгляд, и к каким последствиям может привести?

– Напор визуальной культуры вполне объясним. В сущности, мы без нее оголодали. А поскольку воспринимать слово гораздо сложнее, чем изображение, то естественно, что рынок завоеван визуальными средствами воздействия. Я допускаю, что культурологу сейчас интереснее анализировать рекламу, чем поэтический сборник, что реклама больше говорит о нас сегодняшних. Но ведь дело не только в телевидении, в рекламе. Отход от литературоцентризма совершился, и это не так уж плохо. Открылось много новых художественных галерей, творческие поиски очень интенсивны. То визуальное искусство, которое делалось средствами литературы (вроде живописи соцреализма), не имело будущего, а то, которое создается своими собственными, адекватными средствами, очень интересно.

– Интересно? В “Записках об Анне Ахматовой” Лидия Чуковская заметила: “Это термин, недоступный моему пониманию”. В чем для вас заключается смысл феномена “интересный”?

– Мне интересно прежде всего то, что имеет отношение к моей профессии. Интересно, как человеческий интеллект вступает в схватку с художественной реальностью. Он далеко не всегда побеждает, но всегда высекаются искры. Мне интересно, что происходит сегодня со словом, с аудиовизуальной культурой. Вы заметили, телевидение сейчас жестоко эксплуатирует ностальгию по советскому периоду? Человек может, не выходя из собственного дома, ощутить себя в советской реальности. Разве с этим явлением не интересно разобраться? В последние годы у меня появилась возможность побывать во многих странах. А так как я путешествую только по делу, то другие страны и культуры открываются мне через мою работу, это совсем иные, гораздо более интересные переживания, чем переживания туриста. Категория интересного включает для меня весь мир. Даже так – я не понимаю, что такое скука. Жизнь бывает тяжелой и грустной, да, но неинтересной не бывает.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"