Если кто-то думает о человеке-дереве...

Когда мне было восемь, десять, двенадцать лет, отец, услышав, как я рассказываю о чем-нибудь, часто говорил: “Возьми Ожегова”. Я тогда неточно употребляла многие слова. Но ведь они растут, смыслы их колеблются, как старинные светильники, перевешиваемые с ветки на ветку. Некоторые ветки засохли и отвалились, но ведь когда-то они были там, и это можно почувствовать. Сейчас, когда мне бывает тяжело, я иногда забираюсь в словарь и думаю о том, о чем нужно было подумать раньше, но я не успела или испугалась, задвинула это в глубь себя.

“Абсолютный”. Это слово значит для меня очень много. Смерть перевязана, запакована в ящик вместе с одеждой и пока лежит в камере хранения. Подожди, я попытаюсь тебя заговорить. Когда мама объяснила, что значат странные фотографии в черном конверте (мне было шесть лет), что дедушка не болеет, а умер, я стала думать о том, что такое смерть. Мне нужно было на чем-то остановиться и закрыть этот вопрос, чтобы все могло продолжаться. Отец сказал, что когда человек умирает, он умирает весь. Я решила это проверить, представляя, как постепенно исчезает тело – ноги, руки, а с ними – возможность ходить, что-то трогать, делать и, наконец, туловище, голова. Тела нет, ничего больше нельзя сделать и воспринять – и, поразившись тому, насколько ярки самые мелкие впечатления, я увидела темноту и в ней пульсирующую желто-зеленую точку, похожую на микроскопическую лампу в приборе для прогревания горла. Я поняла (но только сейчас могу это описать), что она – память, где останется все, что я успею пережить, и как ни пыталась ее погасить, чтобы подтвердить сказанное отцом, она не гасла.

Если бы я не забыла об этом на столько лет, многое было бы другим. Я забыла, мне было не на что себя нанизывать. Я до сих пор не научилась просветлять боль, она все еще притягивает самой простой возможностью разрушить фальшь, которая закрадывается из-за страха перед людьми. Сейчас я не думаю, что если бьют и нельзя уйти, нужно быть жертвой, я давно уже сильнее, но привычка осталась. Я помню, откуда это взялось, но что из того? Анализ неврозов превращает настоящее в тупик, лучше сразу признать, что все это мелочи, что это не важно. Страх перед людьми и особенно сверстницами – да, это было и есть, это лечит только любовь, ну так люби и забудь, и все же мне нужно понять это до конца.

Однажды во время субботника девочки – лидеры нашего класса вместе со свитой (то есть почти все девочки) собрались за школой, чтобы меня проучить – не за что-то конкретно, а “вообще”, а три троечницы, которые часто просили меня что-нибудь рассказать во время пропавших уроков и в моменты вспыхивающей травли робко защищали меня, об этом не знали и сажали цветы перед школой, а мальчишки (с ними мне всегда было легче) работали в парке, далеко.
Они наломали длинных прутьев и собрались меня проучить. Было за что, они прекрасно чувствовали то презрение, с которым в раздевалке перед физкультурой я слушала их состряпанные из десяти тыкающихся друг в друга слов истории о фальшивых эротических приключениях и жадное обсуждение конфуза с Ивановым, у которого спустились тренировочные во время кувырка. За фиолетовыми губами и нарумяненными до ушей щеками я не смогла увидеть их человеческих лиц, и значит, “было за что”, мама оказалась права, когда – за них – ответила мне только это.

Они стали кругом, впихнули меня в центр, начали с оскорблений, я успела ответить всем (как была смешна и унизительна эта защита), но самая маленькая девочка в нетерпении уже начала похлестывать прутом под коленями, и через пару минут, потеряв себя, я развернулась и изо всех сил толкнула ее, и она упала на асфальт. Это было хуже всего, она была единственной, кого я среди них не боялась, а то, что было потом, я уже не могу восстановить, это была каша, свалка.

С какой-то травяной горечью я думаю о том, почему я не вспомнила об этом раньше. Сколько я могла сделать, если бы не потратила столько сил на страх. Я была ничуть не лучше их, я сама была той же крови.

Почему я раньше... Время – самое сомнительное из понятий, придуманных человеком; мне давно кажется, что в чем-то главном его нет, хотя под рукой всегда есть смерть, чтобы не слишком отрываться от времени. Я иногда отрываюсь, ухожу – но куда? Никуда. Это здесь реальный мир, но воспринимаемый слабым, дальним чувством, может быть, мир не с точки зрения человека или вообще живого. Можно ли вообще сказать “человек”? То, как он связан с обществом, широко изучается, но разве эти связи, которые он сам эгоистично ограничивает, могут по большому счету его определять? Они ведут к его отдельным частям – рассудку, телу. Но даже это тело не живет только комфортом и пищей.

Даже тело может жить без еды, поддерживаемое сумасшедшей целью или любовью. Кто объяснит мне, где находятся те, кого я люблю? Разве не внутри меня, а я – не в них? Если действительно любить все, разве не будешь везде? Если бы мы понимали это, мы бы видели и последствия своих действий. Со мной творятся странные вещи, когда кто-то думает обо мне, а мама до сих пор лежит пластом, когда я болею. В присутствии некоторых людей я погибаю от нехватки воздуха. Что это за воздух? Может быть, человек – что-то вроде дерева или слова, и его связи со всем похожи на ветки или щупальца, как их рисуют у инопланетян; может быть, эти “инопланетяне” – мы сами, увиденные кем-то более пристально.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"