Поколения, связанные страхом

Одно из расхожих заблуждений: если помнишь себя молодым, то и найдешь контакт с молодыми. Я помню. И что?..

Лет двадцать назад с подачи властных структур были модны безличные обороты. Например, есть мнение. Оно, это мнение, как бы повисало с небес и не принадлежало лично ни генсеку, ни рядовому комсомольцу.
Так вот, есть мнение, что воспитание в семье процентов на восемьдесят происходит бессознательно и спонтанно. То есть не в виде мероприятий (взбучек, задушевных бесед), а как невольное копирование, впитывание стиля общения и пластической, что ли, нравственности. Отец может прочитать долговязому сыну длинную лекцию об искренности, но сын вправе сличать его суждения о гостях, высказанные в глаза и за глаза. Иначе говоря, прекраснодушные речи обеспечиваются поведением, как валюта – золотым запасом. Это понятно.
Простое соображение, что я воспитываю своего старшего сына, принимая своих гостей или разговаривая по телефону, навело меня на грустные размышления. Не то чтобы я гнусно лгал или сквернословил – это были бы хорошо различимые грехи, и я принялся бы с ними бороться. В определенном смысле дело обстоит хуже: подростку непонятно и неинтересно то, что интересно мне.
Посетив ряд знакомых семей и понаблюдав за их детьми, я понял, что мои проблемы не только лишь мои. Вспоминая, с другой стороны, собственное детство и отрочество, я не сумел ощутить подобного провала. Нет, меня всегда тянуло к старшему поколению, и мой интерес так или иначе вознаграждался.
Давайте сличим сферы внимания.

– Вот пройдет поколенье,
кончатся все заморочки,
Вот пройдут заморочки,
кончится всё поколенье... –
написал однажды пермский
поэт Дмитрий Долматов,
умерший совсем молодым

Нам – мне и моей компании, смею обобщить, людям моего возраста и круга – нравится говорить о прошлом во всевозможных ракурсах. Нашим отцам (шестидесятникам) до сих пор жгуче любопытно, палач, например, Бухарин или все-таки жертва. Нам не столь важен Бухарин, мы скорее присматриваемся к Радищеву или Пестелю, силясь понять, откуда пошла язва социализма. Общим, однако, является базовый принцип: мы обсуждаем далекое и не зависящее от нас как близкое и насущное. Различные категории мы примеряем, как одежды. Нас до сих пор будоражит, какие все-таки злодеи были Ленин и Сталин.
Мы способны часами беседовать на профессиональные темы. Причем в свободное время и бесплатно.
А еще мы готовы говорить о воспитании детей – уже на излете, переходя к сугубо бытовым вопросам. Раньше на этом месте значилось где что достать. Теперь данная проблема потускнела, хотя и обсуждается по инерции (магазины при фабриках, оптовые рынки). Действительно, интересно, где достать деньги. Наступает момент, когда разговор сползает к этой теме, но не в конструктивном ключе, а так, к ворчанию и вздохам.
Удивительно ли, что сын без особой жадности прислушивается к звуковому фону из-за тонкой стены и не без раздражения ждет, когда освободится телефон? Тут я его понимаю.
Но вот телефон освобождается, и он набирает номер приятеля. Теперь уже я краем уха схватываю нехитрую суть их разговора. Сквозь хохот и в меру остроумные замечания пристрастно разбирается какой-то футбол (понимаю! понимаю!). Мальдини, Рональдо, Зидан. Но где-то к двадцатой минуте возникает подозрение, что футбол не настоящий. Речь идет о какой-то компьютерной игре, имитирующей настоящую, но все равно игре. Этот трижды слитый бульон реальности привычно бесит меня.
– Кончай трепаться! Садись за алгебру!
Он тяжело вздыхает, достаточно быстро сворачивает диалог и раскрывает постылый учебник. В алгебре сын не видит даже того жалкого процента реальной жизни, который есть в телефонной беседе о виртуальном футболе. Я не говорю, что его (процента) там нет. Я говорю, что подросток его не видит.
Должны быть точки схода. Чтобы найти их, введем промежуточное звено: мы в их годы. Одно из расхожих суеверий: если помнишь себя молодым, то и найдешь контакт с молодыми. Я помню. И что?
Меня интересовал футбол, но не виртуальный, а всамделишный, в который я сам играл или который смотрел. Мы напропалую читали фантастику, которая так или иначе была связана с предположениями о будущем.
Можно обобщить, что нас интересовало будущее. Оно представлялось нам устойчивым и просторным (вовсе не сплошь лучезарным). Надо было определить в нем собственное место.
Мы очень много говорили о смысле жизни.
Возможно, лично мой интерес к людям постарше как-то вытекал из интереса к будущему. Особенно ярко это проявилось в двадцать два года, когда из жесткого круга ровесников (класс, курс) я попал в разновозрастной коллектив лаборатории. Ничто не мешало мне стать вот таким через пять лет, вот таким через десять, а таким – через двадцать. В стоячем воздухе восьмидесятых такие гипотезы были вполне оправданы.
Сегодня юношам глупо присматриваться в этом отношении к устаревшим отцам. Ситуация быстро меняется. Где и в каком виде окажутся они лет через двадцать – тридцать – тут спасует самый разнузданный фантаст. Здесь и примерно в такой же... скажем мягко, социальной и экономической стадии развития... возможно, но так же удивительно, как и в любой другой точке.
Различие тогда и сейчас примерно как между обсуждением тенниса и игрой в теннис.
Двигаясь по этой логической схеме, мы можем подумать, что интерес к будущему у них заменяется интересом к настоящему. Так в теории. На практике они отворачиваются от настоящего. Правда, их можно понять.
Еще одно наблюдение: наш интерес был и остается в какой-то степени позитивным. То есть, если я смотрю фильм, значит, он мне нравится. Неприятие носит эпизодический характер. Можно охнуть, проходя мимо телевизора. Но нельзя смотреть и охать.
У них – наоборот. Мои знакомые молодые люди презирают Сташевского, но именно из-за этого никогда не пропустят его клипа. То, что этот феномен брезгливого интереса не случаен, отражено в массовой культуре. Урод Мэрилин Мэнсон, сериал “Элен и ребята”, Жириновский и особенно Бивис и Батхед – все они так или иначе ориентированы на такую реакцию.
Наверное, это как-то связано с самоутверждением.
Мы, если честно, в наши сорок лет умеренно боимся будущего. Надо быть окончательным придурком, чтобы его бояться сильно или совсем не бояться.
В их годы мы, интеллигентные мальчики из хороших школ, опасались шпаны.
Они боятся похода в магазин, формальностей при получении паспорта, очереди в регистратуру в поликлинике. Не знаю, впрочем, как это прокомментировать.
Единственный общеупотребимый страх – армия. В состоянии ли он сплотить поколения? Интересный и глубокий вопрос...
И последнее серьезное отличие.
Представим себе место работы типа клерка в банке, то есть: нетрудное по процедуре, денежное, ненужное людям и нетворческое (говоря точнее, никак не связанное с самореализацией). Так вот – для них решающими являются достоинства такой работы, а для нас – недостатки. Мы предпочли бы место доцента в вузе, если бы (будем честными до конца) там все-таки платили деньги. Как сказано у Островского, есть такие суммы, за которыми замолкает людская молва. Помолчим и мы.
Остается надеяться, что важнейшие человеческие константы, как биологические, так и духовные, одолеют быстротекущее время. Положимся на Экклезиаста – его угрюмые слова сегодня звучат ободряюще.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"