Он говорил, что талантливы все

Философское путешествие в педагогику по стопам Эвальда Ильенкова

На свой страх и риск

Десять лет назад “Политиздат”, еще не взявший себе в то время нового красивого имени “Республика”, решил устроить советской интеллигенции праздник: фундаментальная серия “Мыслители ХХ века” должна была дать советскому читателю полную картину мировой философии нашего века. Время к тому обязывало. И ожидания сбылись – вскоре мы держали в руках книги Лосева, Розанова, Сергея Булгакова, Камю, Хайдеггера, Ясперса, Фромма, Бердяева... То есть тех, кого прежде читали в машинописи да в ксерокопиях.

Одна из книг этой серии, впрочем, могла вызвать у читателя-дилетанта некоторое недоумение. Я имею в виду “Философию и культуру” Эвальда Ильенкова, трагически окончившего свои дни в марте 1979 года. Дело в том, что книги, соседствующие в серии с книгой Ильенкова, – это книги оппонентов марксизма, и оппонентов очень сильных. А Ильенков – марксист. Марксист безусловный и убежденный.

Его появление в этой компании можно попытаться объяснить некоторой оппозиционностью всех предпринимаемых начинаний той поры. Оппозиционностью по отношению ко всему, что было у нас до... восемьдесят какого-то года. К временам, другими словами, внешней несвободы. Марксист Ильенков никогда не был в особенных ладах с квазимарксистской властью. Гибель ее он пророчил. Но если этим еще можно объяснить издание трудов Ильенкова на рубеже девяностых, то для сегодняшней его популярности такое объяснение давно неактуально. Однако каждый год собираются люди (и их немало) на Ильенковские чтения. Одно за другим появляются воспоминания о философе. Ильенков цитируется, его мысли обсуждаются в философских работах (тиражи которых, правда, стремятся, говоря математически, к нулю).

Вот еще что удивительно. Во второй половине пятидесятых, в начале шестидесятых годов очень часто собирались вместе несколько молодых людей. Собирались, говорили друг с другом о важном. Душой этого своеобразного кружка был Ильенков. Потом кружок распался: кто-то эмигрировал, другие оказались в разных идеологических лагерях. Состав кружка менялся, но с большей или меньшей вероятностью к нему можно отнести (ряд будет, конечно, неполным) С.Бочарова, Гачева, Палиевского, Кожинова, Пажитнова, Карякина, А.Зиновьева, Коржавина, Шрагина... Всё имена, хорошо известные в современной русской культуре. Нынешние разногласия столь велики, что, пожалуй, кто-то кому-то из них сейчас не подает руки. Но в воспоминаниях о далеком времени, об Ильенкове все они сходятся и сходились (приходится употребить прошедшее время, потому что не все, к сожалению, сегодня живы) – воспоминания эти нежны, проникновенны. И очевидная ностальгия в них. Кожинов однажды писал о том, что вот был большой факел (это он об Ильенкове) и много людей вокруг него, а когда факел погас, каждый побрел со своим маленьким огоньком. Побрел на собственный страх и риск.

Философ без комментариев

Обо всем этом полезно поговорить. Поговорить сейчас и поговорить в нашей газете. Сейчас, потому что в феврале был юбилей Ильенкова – исполнилось 75 лет со дня его рождения. А в нашей газете, потому что Ильенков никогда не был кабинетным ученым, он был педагогом, практиком. На последних Ильенковских чтениях, прошедших в юбилейные дни, участники решили работать даже в разных секциях – собственно философской и собственно образовательной, педагогической. Понимая при том, что самого Ильенкова разделить нельзя – он всю жизнь занимался чем-то одним.

Канва его жизни небогата внешними событиями. Родился в Смоленске 18 февраля 1924 года. В 41-м поступил в легендарный ИФЛИ. Из института попал на фронт, был командиром артиллерийского расчета. Освобождал Белоруссию, брал Кенигсберг, Берлин. Кстати, никогда не называл Кенигсберг Калининградом – ему и в страшных снах не могло присниться, что город, в котором всю жизнь прожил Кант, мог бы называться Калининградом. После войны Ильенков, неплохо рисовавший, безуспешно пытался поступить во ВГИК, где его честные военные рисунки назвали излишне натуралистичными. Тогда он оказался на философском факультете МГУ, потом в аспирантуре. В сентябре 53-го года защитил диссертацию “Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале»”. Это был классический марксизм, и потому диссертация была настоящим вызовом псевдонауке, процветавшей в те годы на философском факультете. После защиты Ильенков приступил к преподаванию. Вспоминают, было такое ощущение, словно дверь с весенней улицы в затхлое помещение открыли. За Ильенковым и его другом В.Коровиковым гурьбой ходили студенты. Ильенков словно показывал: то, что у нас называют марксизмом, вовсе не марксизм. А вы посмотрите, каков настоящий Маркс. Прочитайте его, прочитайте без схоластических комментариев. И увлекитесь. Не увлечься просто не сможете. Начальство, разумеется, такой свободы не потерпело, началась кампания-проработка (их в жизни Ильенкова будет еще много). Из университета его убрали (идеологический диверсант!), он пришел работать в Институт философии. И здесь тоже сразу стал центром молодежи.

Интересно. Ильенков никогда не был записным оратором. Он говорил раздумчиво, надолго замолкая. Он и вообще любил молчать. Слушать других. И тем не менее к нему все время стремились люди. Один раз услышав его, прочитав его статью, пытались попасть в его квартиру в проезде Художественного театра (теперь этому проезду возвращено прежнее имя – Камергерский переулок). Это была знаменитая квартира. Из нее, говорят, вышла вся современная русская философия. Тут не в формальном ученичестве дело. В формальном смысле у Ильенкова учеников не было. Но каждый вечер в ильенковской квартире непрестанно звонил звонок, шли и шли люди, собирались в комнате, курили, спорили иногда до крика, почти до ссоры. Я все допытывался у знавших Ильенкова: объясните же наконец, в чем секрет этого обаяния, этого ильенковского магнетизма. “Ильенков даже в молчании, – сказал Феликс Михайлов, – заражал способностью мыслить нетривиально, творчески. В его присутствии нельзя было оставаться неоригинальным...” Ильенков был жестким логиком, не любил философской риторики и эссеистики, не любил всякой нестрогости мысли. И при всем при том умел говорить просто и ясно, не упрощая сути дела. Это трудно, когда говоришь о философии.

Ильенков обожал Вагнера именно за то, что вагнеровская музыка – это музыка напряженной мысли. Он слушал Вагнера всю жизнь, слушал с партитурой в руках. Написал о Вагнере одну из лучших своих статей.

Еще биографический сюжет. Ильенков не выносил фетишей (у одной из его статей говорящее название – “Об идолах и идеалах”), будь то в науке, в научном обиходе или в быту. Он мог заявиться в кедах на чопорное собрание академиков. По легенде (я так и не выяснил меру ее достоверности), даже о защите своей докторской диссертации Ильенков узнал из анонса в “Вечерней Москве”. Тут такая история. В шестидесятые годы Ильенков написал несколько историко-философских очерков в готовящуюся к печати (но так и не вышедшую в свет) “Историю диалектики”. Его близкие друзья и жена скомпоновали из этих очерков докторскую диссертацию, которая, пройдя необходимый формальный путь, и была представлена к защите. Эта защита (1968 год) собрала огромное количество людей, что еще раз показывает, какое мощное духовное, творческое влияние уже в конце шестидесятых оказывал Ильенков на современников.

С чего начинаются слова

Сейчас говорят, что Ильенков был удивительным человеком, однако путь его мысли – тупиковый путь.

Но многие его идеи бесспорны, потому что подтверждены практикой. Практикой педагогической. Ильенков говорил о тождестве бытия и сознания. “Нет мышления вне материи” – эту формулу многие помнят из курса диамата. Ильенков продолжал ее парадоксально: “Но нет и материи без мышления”.

“Разум (“дух”) предметно зафиксирован, – писал Ильенков, – прежде всего в продуктах его (индивида. – А.П.) труда, и потому индивидуально воспроизводится лишь через процесс активного присвоения вещей...” Лишь предметно и творчески осваивая мир, перенимая взрослые навыки, человек становится “субъектом высших психических функций”. То есть собственно человеком, существом разумным и ответственным. Сначала деятельность, а потом слово, великая литература, возрастание психики, духа. Но не наоборот.

Дерево для асфальтового сада

Из этих убеждений исходят претензии, предъявляемые Ильенковым традиционной школе. Да и дошкольному образованию тоже. Удивительно, как слова отрываются от своего смысла. Мы говорим “детский сад” и уже совершенно не помним, что первоначально обозначали эти два слова. Детский сад для нас – это бетонная коробка на асфальте, куда мы отправляем детей, чтобы они не мешали нашей взрослой жизни. Но немец Фридрих Фребель, придумавший и организовавший первые детские сады в начале прошлого века, подразумевал под детским садом нечто совсем другое. Детский сад, по его проекту, – это именно буквально сад, где собираются маленькие дети и под взрослым руководством возделывают землю, приобщаясь таким образом к материальной культуре. Это близко ильенковским мыслям. Фребелевское движение было очень популярным в дореволюционной России. После революции все (или почти все) оказалось забыто. Это случилось не сразу, но случилось.

Традиционная школа, говорил Ильенков, вместо знаний о предмете дает ученику набор фраз о предмете. Учебный процесс погружен исключительно в языковую среду, и ничего хорошего ждать от этого не приходится. Он называл это вербализмом, то есть существованием не в реальном предметном мире, в мире абстрактных понятий, почти не связанных с реальными вещами и действиями, которые они будто бы обозначают.

У Ильенкова мы найдем образ материнской утробы, за девять месяцев как бы повторяющей миллионолетнее физическое развитие человека. Ильенков хотел, чтобы школа стала такой “материнской утробой”, но предметно, материально повторяющей развитие духовное. До тех же пор, пока она оперирует лишь словами, это непосильная задача. Десяти лет для ее исполнения явно недостаточно. Может статься, что при таком подходе будет мало и ста.

Миг рождения души и таланта

Случай практически доказать свою правоту Ильенкову представился, когда он познакомился и подружился с А.Мещеряковым. А.Мещеряков был учеником И.Соколянского, создавшего до войны уникальную методику обучения слепоглухонемых детей. Харьковский детдом, где он этим занимался, не успели эвакуировать, и фашисты, фанатики арийской “полноценности”, уничтожили его питомцев. Уничтожили как “неполноценных”.

Дело своего учителя Мещеряков продолжил в Загорском доме-интернате для слепоглухонемых детей. Суть методики в идее совместно-разделенной деятельности. Все на первый взгляд необыкновенно просто: воспитателю следует тысячи, десятки тысяч раз повторять с ребенком, лишенным слуховых и зрительных образов, осмысленное действие. Вся трудность (помимо чисто физического страшного напряжения) – уловить малейшее проявление активности ребенка. Это очень важный момент. И опасный вместе с тем. Если воспитатель ошибся и недопомог ребенку, то ребенок, не получивший необходимой поддержки в своей попытке, впредь уже никогда не будет полагаться на себя. Если перепомог – тот же результат, активность ребенка подавлена в самом зачатке.

Бывший директор Загорского детдома А.Апраушев издал (к сожалению, мизерным тиражом) книжку “Педагогические этюды”, в которой рассказал об опыте этой работы, о ее результатах, об успехах и неуспехах. И каждый успех – это ясно по приводимым им примерам – был связан с предметной деятельностью воспитанников детдома. Сначала – связанной с низшими этажами психики, с навыками элементарного самообслуживания. С постепенным переходом все выше и выше. Директор предпринимал энергичные усилия, чтобы такая деятельность была возможна: строил теплицу, разводил кроликов, овец, кур, привечал в детдоме брошенных кошек и собак. Не всем воспитателям нравилось чистить клетки, ходить за травой, вязать веники. Но только они переходили на вербальные методы обучения (зачем мы будем с живыми кроликами возиться, когда можно книжку про кроликов почитать?!), как развитие детей мгновенно останавливалось. Это же самое происходило, когда серьезные люди из санэпиднадзора, обеспокоенные недостатком стерильности в детдоме, приказывали убрать животных с территории или уничтожить огородное хозяйство. И тогда на просьбу вылепить птицу, сидящую на ветке, девочка лепила птицу, которая на ветке сидела так, как она сама сидит на стуле, – свесив ножки...

А.Апраушев в своей книжке не один раз цитирует Ильенкова как бы в подтверждение своих наблюдений. Это о многом говорит.

Ильенков, с легкой руки Мещерякова, всерьез увлекся обучением слепоглухонемых детей, стал большим другом детдома. Многие не понимали его, удивлялись его увлеченности. Говорили: зачем он возится со слепоглухонемыми? Все это бесполезно. Любое поражение центральной нервной системы приводит к психической ненормальности; научить бы этих детей делать электрические розетки да иголки, и этого будет сверхдостаточно. Дело не в слепоглухоте, не соглашался Ильенков, а в формировании человеческого поведения. Знакомя с материальной, предметной культурой, мы это поведение формируем, а уже на его основе почти автоматически возникает знаковая и речевая деятельность... Он всегда подчеркивал, что слепоглухота не создает ни одной новой психологической и педагогической проблемы, но лишь обостряет старые, ставит их, как писал он, “в чистом виде”. Понятно, что решение их в столь “чистом” эксперименте доказало бы верность сугубо философских положений Ильенкова.

И они были решены.

Четверо воспитанников Загорского детдома поступили и успешно окончили психологический факультет МГУ, а один из них, любимейший ильенковский ученик Александр Суворов, стал вполне оригинальным ученым. Ильенков по-детски радовался их успехам как своим собственным. Впрочем, в каком-то смысле это и были его собственные успехи.

А скептики, предрекавшие неудачу эксперимента, униматься не собирались. Теперь они обвиняли Ильенкова в том, что чистота эксперимента была мнимой. Не бывает в природе, кричали они, стопроцентной слепоглухоты, какой-то процент слуха или зрения остается и у самых безнадежных в этом отношении детей. Говорили, что Ильенков обманул научную общественность...

В 1977 году в журнале “Коммунист” Ильенков опубликовал статью о загорских детях, она называлась “Становление личности: к итогам научного эксперимента”. В статье Ильенков высказывал очень смелое предположение, что “задатками таланта генетически одарен всякий новый человек”. Все дело в нашем неумении проявить этот талант. Он снова подчеркивал, что загорский опыт далеко выходит за рамки дефектологии. Что методика Соколянского и Мещерякова, вообще говоря, универсальна. Что школа, о ней ни сном ни духом не ведающая, будет по-прежнему воспитывать “удоборуководимых, но безынициативных, пассивно-безвольных и слишком послушных людей, как огня боящихся принимать самостоятельные решения и не умеющих их принимать, а тем более осуществлять”. Прогноз Ильенкова с пугающей точностью сбывается – в этом убеждаешься, глядя на современную российскую жизнь. Но, возвращаясь к загорским детям, Ильенков не в силах был до конца выдержать научный стиль: мы были свидетелями неправдоподобного таинства, – писал он, – чуда рождения души и таланта! Все-таки умел восхищаться чудесами этот марксист и материалист Эвальд Ильенков.

Он предлагал создать на базе Загорского детдома научный центр психолого-педагогических исследований в рамках Академии наук. Речь опять шла вовсе не о дефектологии, но об изучении фундаментальных законов развития человеческой психики. К сожалению, эта идея так и осталась идеей. Да и с самим домом-интернатом давно уже не все ладно. Ильенков умер, директоров-ильенковцев из детдома под благовидными, разумеется, предлогами выжили, и отношение к слепоглухим детям вернулось на круги своя. Научить бы иголки да электрические розетки делать, и то ладно. Потому как несчастненькие. Неблагодарный, знаете ли, педагогический материал...

На печальном ставить точку не хочется. Загорский опыт не единственное путешествие в педагогику философа Ильенкова. Не всегда эти путешествия очевидны, часто мы имеем дело с косвенным, что ли, влиянием. Как, например, в случае с системой развивающего обучения, уверенно нынче шествующей по свету. Не все знают, что один из творцов этой системы, В. Давыдов, был последователем Ильенкова и, создавая систему, в какой-то мере практически разрабатывал ильенковские опять же идеи. Их и вообще связывала высокая дружба. Ильенков очень любил Давыдова.

...Разговаривая со знакомыми Ильенкова, погружаясь в то время, вдруг начинаешь испытывать мучительную ностальгию. Кажется, что и все необыкновенное творчество его было возможно лишь в той атмосфере дружбы, духовной неуспокоенности и какого-то совместного горения, о которой мы вспоминаем всякий раз, когда речь заходит о шестидесятых годах. И которая, кажется, ушла безвозвратно.

Но остались книги. И среди множества – книги Эвальда Ильенкова. Не оставило бы нас желание читать эти книги.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"