Вероника Долина: «А раньше я думала, что отдых – это только перемена стиля»

Вероника Аркадьевна Долина – поэт, композитор и певица. Она создала свой, особый, уникальный жанр авторской песни, любимый по меньшей мере двумя поколениями слушателей. Голос, гитара и стихи Вероники Долиной неизменно говорят “про любовь, только и всего”...

– Как вам живется сейчас, в конце зимы, в конце тысячелетия, в слякотной Москве? Что радует, что тревожит, что отвращает?

– Мне живется бурно. Большая семья, подросшие дети – все это живет, и работает, и дышит очень интенсивно, и я вместе с ними. Радует меня больше всего наш самый младший член семьи. Тревожит состояние здоровья матери. Не могу сказать, что меня что-нибудь отвращает. Гидре отвращения я просто не даю к себе приближаться. К политике я отношусь как к театру и сужу ее по театральным моделям. Утешаюсь литературой. Чувство брезгливости вызывает у меня попсовая культура. Я говорю себе: да, есть и такое кино, и такая музыка, и, вероятно, это кому-нибудь нужно, но всего этого безумно много, и я стараюсь держаться поодаль. Однако если живешь в центре Москвы и работаешь в искусстве, то держаться поодаль от всего этого попсового переизбытка достаточно трудно.

– Не возникало ли у вас желания восстать против масс-культуры, побороться против пошлости?

– Нет, нет! Ломать не строить, это растрата сил впустую, я по природе созидатель, любая разрушительная деятельность не для меня. Я за то, чтобы каждый что-то созидал, а не боролся. В созидании и будет, если угодно, заключаться противостояние пошлости.

– Вы сказали, что за политикой следите, как за театральным представлением…

– Да, и сужу политиков по законам актерского успеха. Если сказать банально и буднично, то я острейший поклонник Ельцина. Это настоящий актер, это мой актер.

– Но каким образом моральные нормы включаются в это представление?

– Тоже по законам искусства. Мы помним сказанное Пушкиным: “Гений и злодейство – две вещи несовместные”. Помним максиму Станиславского: “Не верю!” Кто будет хорош как актер, кто убедит и заставит поверить, тот будет хорош и как политический деятель. Во всяком случае, у него шансов больше. Разумеется, я имею в виду настоящее владение ролью, а не примитивное клоунство, не дешевые кичевые выходки. А впрочем, что касается политики, то ее всегда было слишком много, раньше она стояла перед нами серой “китайской стеной” Политбюро, сейчас окружает пестрым базаром, но, может быть, довольно об этом?

– Ваше творчество начиналось в так называемые годы застоя, вспоминаются ли они теперь как время своеобразного уюта, некоей уверенности, стабильности? Есть ли у вас ностальгия по семидесятым?

– Мы жили под пятой у государства, но тогда казалось, что на его ладони. Все было неизменно гармонично устоявшимся. Зима – это елка, лыжи, лето – это море, отпуск. И так год за годом. Это было мило. Это было государство. В сегодняшней нашей жизни закономерностей крайне мало. Мы одичали. Вероятно, для особой породы сильных людей это не только сносно, но и привлекательно. Сильных – таких, наверное, как фермер-первопроходец где-нибудь на Диком Западе – сам себе закон, винтовка у изголовья… Мы наблюдаем ежеминутное утверждение идеи Людовика XIV: “Государство – это я”. А мне всегда хотелось, чтобы государство – это было государство, а я – это я. Есть прелесть в том, когда тебя опекают. В какой-то мере в прежние годы эта опека существовала, а сейчас – тю-тю. Сегодня все – школьник, банкир, вор, обыватель – просыпаются и засыпают с чувством, что государство – это я. Революция зреет в каждом подъезде, и воплощать ее в жизнь собираются вовсе не люди в рабочих спецовках. В нашем подъезде люди в роскошных шубах ходят с подписным листом, чтобы оградить свое государство размером в один двор: давайте перегородим въездную арку цепью, призывают они, чтобы свои заезжали, а “те” – нет, давайте снесем “те” гаражи-ракушки и построим свои. Я отказываюсь все это подписывать и выдвигаю резоны: какая же это бесплодная трата сил, пусть заезжают и те, и эти! Я хочу, чтобы человек не боролся и запрещал, а строил что-то свое.

– А гитара теперь звучит иначе, чем звучала прежде?

– Да, конечно. Гитара, она ведь отчасти медицинский прибор – градусник, тонометр… Гитара выявляет, вытаскивает наружу наиболее очевидные вещи, даже если их пытаются скрыть. Но скажу и так: можно без гитары. Разнообразие жанров сейчас очень увеличилось, мы на другом уровне живем, есть множество других средств художественного контакта. Когда-то стоял единственный телефон-автомат на углу, и все к нему бежали, а теперь чуть не у каждого мобильник в кармане. Я не собираюсь делать вид, что гитара – это трубка единственного телефона-автомата, и в этом смысле не цепляюсь за гитару. Я держусь за гитару по старинке, потому что семью кормит. Я привыкла думать, что есть некий неизменный природный уровень интереса слушателей к гитаре – ровно такой, чтобы мне прокормить свою семью, не больше, но и не меньше.

– Это шутка или мистическое открытие?

– И ни то, и ни другое. Когда я говорила так после трех лет работы, это была еще шутка, после десяти лет – подтвержденный эксперимент, сейчас, через двадцать пять, – наука.

– Расскажите, как вы начали писать свои песни? Что было вначале – музыка или слова, была ли первая песня открытием, потрясением, чудом? Кто были первые слушатели?

– Не было ничего такого особенного. Хоть нарочно придумывай историю! Не было… Середина детства нашептывала мне что-то, дедушка мой, талантливый, яркий человек, сообщил мне что-то изначальное о связи музыки и слова, искусства и науки. В четырнадцать-пятнадцать лет у меня сразу стали складываться песенки, это быстро во мне расшевелилось. Я не священнодействовала, не задыхалась – это было легко. Пела родным, подругам. Я очень прислушивалась к своему старшему брату – ему было двадцать лет, он лучше меня знал поэзию. Но я понятия не имела, кто еще поет свои песни, кто есть кто, кого слушать. Со временем познакомилась с песнями Матвеевой, Окуджавы, потом Галича, но это знание только просачивалось. У меня долго не было ни их пластинок, ни книг.

– Как вы можете определить воздействие на вас творчества Булата Окуджавы и его личности?

– Не могу сказать, что испытала мощное влияние. Примечала – да. Но в поэзии у меня были другие кумиры. Ведь тогда в большой серии “Библиотека поэта” вышли Мандельштам и Цветаева. Если девчонкой я гадала по книге – ставила свою судьбу на строчку стихов, то снимала с полки синий томик Цветаевой. Нет, конечно, я научилась боготворить Окуджаву, но когда нас познакомили в 1976 году, он для меня был “дядя”, чужой дядя с усами, которого все вокруг превозносят. И я не без чувства растерянности наблюдала образ жизни небожителей: ишь как небожители-то живут! Он был очень взыскателен, не всегда милосерден, а я, закомплексованная, искала милосердия. И вот, с одной стороны, я закрывалась, замыкалась, но с другой – внутренне крепла, много выступала. В чем он был немилосерден? Ну например. Я прихожу с идеей издать маленький сборник стихов, но Булат Шалвович как отрезал: “Зачем тебе? Да брось ты!” – ”Почему же – брось?” Он замялся и ушел от ответа: “Н-не знаю…” Потом, в свое время, появился, конечно, и сборник, но как же мне хотелось в те ранние, прежние годы, ужасно хотелось защиты, поддержки… Вы говорите, зависимость? Да я всю жизнь мечтала о зависимости! А разве есть такие женщины, которые не мечтают об этом? Зависеть – это резервировать в себе детство, знать, что есть кто-то старший и сильный, кто защитит и поможет. Да я в ужасе от своей независимости, но другой жизни уже не будет.

– Вы живете в очень напряженном ритме. Хлебников сказал, что время измеряется не минутами, а ударами сердца. Как вы выдерживаете этот учащенный пульс?

– Меня с детства будоражила категория времени. То, что оно идет, уходит, приводило меня в ужас. Я не умею остановиться и передохнуть. Я и детей своих выстраивала так, чтобы создать себе отдых, передышку. Я слышала, что носящая ребенка и кормящая женщина становится замедленной и плавной, но я только ускорялась. Слово “отдых” просияло мне из облаков два года назад. Я поняла, что отдых существует и что он мне сейчас необходим. А раньше я думала, что отдых – это только перемена стиля, как кроля на брасс при плавании, но теперь поняла, как устала и как хочу отдохнуть.

– Как вам удавалось в детстве встраиваться в общепринятые рамки школьно-пионерского существования? Прошли ли вы через подростковый негативизм?

– Со школой я не была в больших ладах, хотя некоторое количество троек уравновешивалось некоторым количеством пятерок. Мои родители были суровы, но справедливы, но я не входила с ними в тесный контакт. Однако у меня не было и нет сознательного противопоставления своих принципов воспитания детей родительским. Да, с родителями у меня не всегда были гармоничные отношения, но в последние пять-шесть лет я с умилением вижу, как во мне проступают их черты – внешние и внутренние. Никакой методики воспитания у меня никогда не было, главным было, чтобы дети восприняли некоторые базовые понятия свободы. И тут-то великая литература всегда помогает.

– В начале разговора вы сказали, что утешаетесь литературой. Что вы сейчас читаете? Интересуетесь ли современной русской прозой?

– Боюсь, что современная русская литература утратила свою речь в мировом пространстве. В прозе Европа нас по всем статьям обставила. Впрочем, и двадцать пять лет назад романы Макса Фриша больше для меня значили, чем романы Астафьева, что же говорить о нынешнем положении. Я прочитала Пелевина и Сорокина, даже не без некоторого интереса, а Кундера разорвал, а потом снова сшил мне сердце.

– Правда ли, что вы начали писать прозу, но скрываете это?

– Я бы очень рада, но некогда. В мою нынешнюю жизнь невозможно встроить еще и прозу. Я ничего или почти ничего не скрываю. Да, мне бы хотелось написать повесть… две, три… Надеюсь, когда-нибудь… Но сейчас мне необходимо выступать. Я этим кормлюсь. Я – такая бабка у метро с панорамой сигаретных коробок на груди, и раз сигареты покупают… Но оставлю этот тон. Если я пишу сколько-нибудь сносные стихи и на них есть спрос, то это справедливо. Сейчас я запела по-французски, это такая резервная площадка. Помогает думать, что мне полморя по колено. Вот если запою еще и по-английски, то море будет по колено целиком. Уже вышли шесть моих компакт-дисков, на подходе еще четыре. Пространство обживается интенсивно, но пространство – то же время, и на прозу его не остается.

– Не приходилось ли вам сталкиваться с тем, что ваш слушатель, любящий вашу раннюю манеру, не принимает сегодняшнюю? Не появилась ли с годами трещина в отношении со слушателями?

– Нет, нет, я с этим не сталкивалась. Мой слушатель – мое доверенное лицо. Годы идут, я улучшаюсь, стихи все крепче, голос увереннее. В последнее время я побывала в Свердловске–Екатеринбурге (через 15 лет), в Тагиле (впервые). Меня принимали так тепло, так искренне, что я готова была восклицать от восторга и благодарности. Я же не попсовая, я не могу обклеить весь город афишами или повесить транспарант полоскаться поперек проспекта. Мне это и не нужно. Я приезжаю и тихо отправляюсь в свою гостиницу. Хотя все “висят”, а я – нет, люди приходят, и мы понимаем друг друга.

– О чем пишут вам ваши слушатели?

– Пишут – куда? На деревню дедушке, Константину Макарычу? Я и на концертах записки отсекаю. Писать мне бесполезно, а точнее, вредно, я сама все напишу.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"