Ритуал повседневности

Человек находит в себе силы жить даже тогда,
когда рушится вселенная. Что держит его?
Что защищает среди беды?

Паутинка

Катастрофа – реалия совершенного вида. Она или в прошлом, и тогда реакция на ее одномоментность – шок. Или в будущем. Тогда всякая мысль о ней приходит с тошнотворным спазмом страха.
Повседневность, наша Present Indefinite, наоборот, несовершенный вид. Скука, рутина, автоматизм, постепенная атрофия надежд на какое-то особое, совершенно невероятное будущее и веры в чудеса. Но когда под видом катастрофы осуществляется очередной натиск хаоса, то в роли “космоса” выступает не какая-нибудь “гармония сфер”, а именно этот несовершенный вид нашей жизни, всем набивший оскомину... Повседневность выясняет свои отношения с катастрофой, оплетая клокочущий хаос своей незаметной серенькой паутинкой, растаскивая его по частям, ассимилируя, заглатывая, переваривая, приспосабливая к своим ничтожным, но многочисленным нуждам. Так рождается уродливый гибрид – катастрофический быт, повседневность большой беды. Истерический выкрик: “Сколько можно жить в режиме катастрофы?!” – вдруг теряет всякую силу, обессмысленный ответом, пришедшим из глубин этой новой жизни: “Живем...” А тем временем продолжается процесс переработки хаоса в полезное сырье.
В “Записках блокадного человека” Лидии Яковлевны Гинзбург есть эпизод, почти кинематографический по своей подробности и зримости, – о том, как человек собирается на работу: “Из хаоса тела, из хаоса вещей выделяются и обрабатываются некоторые участки... Завязывается галстук. Галстук высится над хаосом, загнанным в глубину. Перед зеркалом Эн приглаживает волосы щеткой. Приятны автоматические жесты, уцелевшие от прежней жизни”. Особая роль этого автоматизма у Гинзбург описана почти в категориях древнейшей мифологии. Галстук, зеркало, пиджак и расческа превращаются в космогонические образы, потому что противостоят хаосу. Механизмы “житейщины”, показанные “в работе”, обнаруживают свою вселенскую природу.
Наверное, здесь обнаруживается нечто объединяющее “Записки...” Гинзбург с другим памятником времени и места – лекционным курсом “Введение в теорию античного фольклора” Ольги Михайловны Фрейденберг. Собственно говоря, именно время и место и объединяют в первую очередь двух женщин, писавших каждая свою летопись “повседневности в экстремальных условиях, со страшным подтекстом ежеминутно грозящей гибели”. “...Мы свыклись с фронтом и забыли о тыле. Я стала его бояться. Мне страшно туда ехать, как в страшилище, сутолоку и давку. Мы разучились ласке и улыбкам. Мы отвыкли от людей и быта, от рынка и меню, от того, что планируется и разыгрывается в четыре руки... Мы питаемся дикими травами и подножным кормом, мы делаем огонь и тепло, добываем согрев мемуарами и полом, и проза оказывается горячей стихов, на истории вскипает чайник... “Завтра” нет для нас. Я спросила, когда придет телеграмма. “Я не знаю, что будет с вами и мной через десять минут», – ответила телеграфистка” (Ольга Фрейденберг – Борису Пастернаку).

XX век раскручивает историю в обратную сторону

У обеих исследовательниц был общий предмет исследования. И общая сверхзадача – “утверждение бытия”, поиск аргументов в пользу жизни.
При этом единственная отсылка к современности в лекциях Фрейденберг – маленькое предисловие автора, даже не предисловие, а объяснительная записка, в которой указано, что курс “систематически составлен и написан во время осады Ленинграда, в 1941–1943 гг.”. В остальном это подробнейший анализ мотивных структур архаических мифов, выполненный для того, чтобы сказать, что “первобытный человек вообразительно жил в особом мире”, что он обладал иным сознанием и что вообще человек может быть абсолютно иным. Эта аксиома вовсе не кажется нейтральной в те исторические моменты, когда обстоятельства в очередной раз задают задачку о границах человека, выход за которые означает изменение “вида” и “видовой программы” – скажут материалисты; “Божественного замысла” – скажут богословы. Но и те и другие имели бы в виду один и тот же вопрос: какова сила давления среды, при которой человек может перестать быть человеком и чем он может стать тогда?
Наше столетие, как никакое другое, продвинулось по пути ответа, используя неутешительный опыт и массовость потрясений. Катастрофы как будто раскручивают историю в обратную сторону, обнаруживая тонкость культурного покрова, в благополучные времена представляющегося застывшей толщей. Катастрофы показывают, как легко этот покров рвется, и тогда обнажается первобытный костяк.
Если мы вспомним людей, коротающих дни в Учреждении, описанном Лидией Гинзбург, то, пожалуй, самым запоминающимся их общим признаком будет отсутствие страха смерти и то, что люди вынуждены скрывать не этот страх, а именно отсутствие. Они (по словам Ольги Фрейденберг, описывающей людей с первобытным, мифотворческим сознанием) тоже «ни живы, ни мертвы», пребывают в теряющей реальные очертания местности «на горизонте неба-земли: “Повторность, возобновляемость ситуаций атрофирует постепенно импульсы страха. И никто в этой столовой (если только не посыплются стекла, не обвалится потолок, т.е. не изменится в корне ситуация) не станет кричать и метаться при виде упавшего рядом снаряда”. (“Записки блокадного человека”, ч. 2).

Архаическая интеллигентка

Персонажи “Записок блокадного человека”, если им присвоить героическое звание “борцов с хаосом”, покажутся еще менее героичными и еще более мелочными: они сплетничают, склочничают, хвастаются, жалуются, просто говорят, лишь бы поговорить.
Подробность, с которой Лидия Гинзбург воспроизводит эти беседы в блокадных столовых и на рабочих местах, придает этой почти беспрерывной речи сходство с заклинанием, с каким-то магическим обрядом: “Немцы стреляют по городу. Пространство, отделяющее немцев от Ленинграда, измеряется десятками километров – только и всего. А механизм разговора работает, перемалывает все что придется – мусор зависти и тщеславия, и темы жизни и смерти, войны, голода, мужества и страха, и горькие дары блокадного быта”. Логос борется с Хаосом. Люди “заговаривают” беду, загоняют ее в рамки привычного, в которых она не может существовать уже по самой своей природе, и тем самым заставляют ее видоизменяться, превращаться в полуфабрикат нормальной жизни.
И здесь на первый план выходит еще одна особенность катастрофических периодов. Чем, собственно говоря, отличается нормальная жизнь от ненормальной, если отбросить внешние трудности? Твердостью оценок и устойчивостью иерархий. В благополучные времена людям кажется, что они точно знают цену всему, в том числе друг другу. Всякая стабильная ситуация демонстрирует свою стабильность при помощи огромного количества способов оценки. Смысл человеческого бытия в таком случае замещается оценкой выполнения поставленных задач. И чаще всего общественный приговор оказывается безжалостным. По крайней мере люди со всей серьезностью уверены в том, что в состоянии судить о том, для чего каждый живет и для чего делается та или иная работа. “Тяжелые времена” расправляются с этой уверенностью в два счета. Но те же самые времена приоткрывают (хотя бы на уровне намеков или мгновенных озарений) загадку подлинного смысла. Вот один из типичнейших примеров, описанных в “Записках блокадного человека”: “И. преодолела тяжелую дистрофию, была ужасна на вид, но не прекращала интеллектуальной жизни и научной работы. Это очень маленькая научная работа, но она относится к ней со всей серьезностью архаической интеллигентки. Когда-то ее ближайшая приятельница Д. рассказывала, что в пылу каких-то пререканий И. сказала ей: но ведь я научный работник, а вы нет. (...) Следовательно, И. ощущает свое поведение как героическое (и она в своем роде права) – она ходила страшная, голодная, но она продолжала изучать литературу XVIII века. “Вопрос о смысле и ценности этого изучения в данной ситуации для нее не стоял”. Дальше читаем: “Для нее самое дорогое (свидетельство ее жизненной силы) то как раз, что она продолжала прежнее по возможности без изменений. И надо сказать, это все же высшая ступень по сравнению с теми, кто использовал катастрофу как внутренний предлог, чтобы отбросить все, требовавшее умственного усилия”.
Когда “продолжать прежнее по возможности без изменений” превращается в формулу подвига, такое превращение означает не только то, что обстоятельства катастрофы обязательно занижают планку, а точнее – совсем не то. Наоборот, возрастают акции привычного и незаметного. Не в смысле “что имеем, не храним...”. Открывается экзистенциальное измерение всего сущего, измерение, которого в обычных обстоятельствах мы не видим.

Герои и лары

Ольга Фрейденберг в своих лекциях объяснила, как сливаются героическое и повседневное, рутинное “продолжать прежнее по возможности без изменений” и великолепная однократность поступка: “Римляне переводили греческое “герой” через “lares” – лары...”. То есть язык уравнял в правах и породнил скромных хранителей жизни “несовершенного вида” и тех, кто по роду занятий обязаны “совершать необыкновенные подвиги и восхищать публику, вызывая катарсис”. Хотя, по обыденным опять же представлениям, герой – это антиобыденность и антиповседневность, он потому и герой, что не такой, как другие, это как бы и не человек уже, настолько он лучше. Но, как написал один из исследователей древнего сознания, “появление героя стабилизирует образ человека”. А кроме того, “первоначально герой нисколько не соответствует тому значению, какое мы вкладываем в него теперь. Воинственный, отважный характер герой получает впоследствии, и это вытекает из его подвигов в преисподней, где он борется со смертью и вновь рождается в жизни”. (О.Фрейденберг. Лекция VII.)
Так что границы человеческого в человеке охраняют не только героичные по своей природе идеалы, но и второсортные божки домашнего очага. Более того, герои и лары – не просто родственники, они – двойники.
Неизбежность смерти – общее место, аксиома адаптации сознания к “вечным истинам” здравого смысла. В периоды потрясений, смут и катастроф на первый план выступает настоящая вечная истина – неизбежность жизни. То, что жизнь – явление несовершенного вида...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"