Мифотворец,

Или кадры из хроники гонок по вертикальной стене

Два красивых человека – пара (не часто о жене и муже хочется так сказать) – выходят на верхнюю площадку десятиэтажного, когда-то самого высокого в Москве особняка Нирнзее, что в Гнездниковском переулке. Здесь приютилось издательство “Советский писатель”, которое пригрело меня – да призадумалось... Многоточие это не к делу, причина задумчивости пусть останется в стороне от этой заметки – попытки портрета одного из самых ярких поэтов современности. Пара – это Григорий Корин с Инной Лиснянской. Гриша знакомит меня с женой, и та хрипловатым нежным полуголосом восклицает:

– Какой вы благородный человек!

Я... не то чтобы теряюсь, но все же недоумеваю.

– Ну как же! Ведь вы Леонов, а приставили к себе ич! Ведь так часто поступают наоборот...

Тогда я еще не прочел поэтического исследования Флоренского об именах и не мог знать о губительности псевдонимов, равнозначных порою отречению от себя. Ульянов-Ленин сходит с ума, Коба Джугашвили-Сталин входит в силу...

– Ну что вы! – До меня доходит смысл моего “благородства”. – Это кто-то придумал, да и фамилия польская.

Уже по дороге домой я догадался, откуда ветер. Я женился на еврейке, да, у меня много друзей, одаренных этой замечательной кровью, но через два года мы расстались. Я помню и читаю стихи Бориса Чичибабина, частого гостя нашей “Магистрали”:

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,
не водись я с грустью снеговой и горькой,
не ночуй в канавах, счастьем обуянный,
не войди я навек частью безымянной
в русские трясины, в пажити и в реки, –
я б хотел стать сыном матери-еврейки!

Какое дыхание! Боратынский!.. О моей женитьбе знал и Межиров. Ныне, на восьмом десятке, в таинственной для меня Америке он вернул себе отчество Мордухаевич...

Да, он мастер не только по слову, но и по живому существу, по живой судьбе. Прав его черновик, где он, как папа Карло, печально глядит на свое рукоделие, на несколько игрушек: Галек, Женек, Беллок и Андрюшек и сокрушается, как Пигмалион:

На колени не перед кем встать.

Передо мной он встал на дыбы, чтобы стоптать, но то был черный, отчаянный час его жизни, требовалось разделить с ним одну его фантазию, чего я не сделал. Ах так... Оставим и это многоточие. Есть гремучие смеси нравственного порядка – тема романов и никак не статеек в газету.

Вопрос пробуждения совести заслуживает романа – его строчки. Меня он хотел... выдать замуж. Я не оговорился: красивая, умная, одинокая, богатая и фригидная к тому ж. Выхожу и чохом решаю свои проблемы. Но я учуял замысел Игрушечника, и нож его заскреб по камню. Так самшитовый корень обволакивает камень или железо: попробуй-ка вырезать что-нибудь из такой болванки!

За Тютчевым умные люди записывали его mots – набралась “Тютчевиана”. Межирова растаскивали кому не лень. Я узнаю его парадоксы в чужих устах.

Первая же морщина его убьет – слышу Межирова – раскавыченную цитату... Дорогой мой, так же нельзя. Приходится спрашивать: Межиров?

Он напечатал больше, чем написал.

Убийственное: ему ничего не стоит написать гениальное стихотворение. Не сумев меня выдать, он постриг меня в монахи, что произошло на Крестовой горе над Мцхетой, где высится Джвари (Мцыри), увековеченный Лермонтовым в “Мцыри”.

– Пострижетесь? – спросил.

– Постригусь, – отвечаю из озорства и по ритму беседы знаю, что никогда этого не случится. Игра есть игра.

И тут он дарит мне строчки:

Звучат сквозь чад весенний
Под клиросом в тени
Четырнадцать прошений
Сугубой Ектеньи

– и любуется рифмой тени – Ектеньи.

Что греха таить – толкнулся я в отчаянный час в один монастырек... Правда, в женский. Правда, трудником.

Келии смиренный обращают взор
в тот же неизменный монастырский двор –
только ясень вечный с высоты крестов
смотрит в даль, в заречный солнечный простор.

То был высоченный правый берег Унжи, городок Макарьев, был чад весенний, а за тем солнечным простором видел я Город, а в нем Ее, ту женщину, ту самую, о которой Джек Лондон пишет: это начало и конец всего... До пострига ли тут?

На войне это был храбрый офицер.

Армия моя не уцелела...

От людей знающих знаю я это. И надо освободить от постороннего вяканья стихи, с которыми шли в бой и ложились в землю.

И не встать под огнем у шестого кола!

И еще:

Долг и право, долг и право, долг.

По Долгу защищать Родину такие, как лейтенант Межиров, и вставали под огнем. И он же мне говорит, понижая голос:

– Боюсь Фирсова...

Межиров – Фирсова? Иное дело Межиров – Межирова. Как Смеляков – Смелякова. Поэзия есть свобода, за стихи сажали и убивали. Чугунные метафоры так и остались в долгом ящике у Смелякова. То, что Пушкин не был под запретом, как и Шевченко, до сих пор меня удивляет.

Ленинградский мальчик, которому в 1934 году исполнилось 11 лет (26 сентября) и который в 1935-м уже годился для расстрела по Указу ЦИК – СНК от 7 апреля. Дух переведу... Не могу взять в толк этих иродовых указов... Уцелевший мальчик уцелевших родителей предрасположен был к фантазиям: правда каралась. И он сочинил себе цирковую семью, мать-акробатку, сочинил себе номер – гонки по вертикальной стене, сочинил героев, один из которых Мао Цзэдун. Как так? А другой... но вырваны эти страницы из молодой его книги “Возвращенье” – так мне она и подарена. Какими надеждами, какой прекраснодушной дурью жили те, кто вернулся с войны, – мне ли судить?

Дождь пошел... Мы вышли на балкон,
вымокли до нитки... и уснули –
юные, в неведенье благом –
в сорок пятом – Господи! – в июле...

То была Шура, то была каморка на Калужском шоссе, восторг и жизнь. И потому по всей музыке рвалось это Господи! – но прорваться на страницу не могло: религиозная пропаганда.

И я рад был – а он мучился заменить слово при мне – никак оно не заменилось, не могло нырнуть под псевдоним.

Пускай богоотступничество мне в вину вменяют
и грозят расплатой –
когда на свете о моей вине
Ты ведаешь один, мой
Бог Распятый.

Это из Ираклия Абашидзе или нет? Какая разница. Актер, игрок (отлученный за мастерство высшего порядка от нью-йоркских биллиардных), протей и мифотворец, он сохранил дар прямой речи – невозможность переврать главные слова.