Свободный
и потому всегда неожиданный

Александру Володину – 80 лет

Александр Володин – человек непредсказуемый. После войны он закончил сценарное отделение ВГИКа, но впервые стал известен как драматург. После непривычно дерзкой для того времени “Фабричной девчонки”, которая вызвала столько нападок и столько восторгов, появились “Пять вечеров” – пьеса нежная и грустная. О долгом ожидании, о нерастраченных чувствах.

И так всегда. Все ждут от него одного, а он непременно выдаст другое. Получив признание как драматург, он вдруг уходит в кинематограф. “Похождения зубного врача”, “Фокусник”. Сценарии с непривычной интригой, со странными, чудаковатыми героями. С прекрасными, загадочными женщинами.

Когда театры перестали ждать, а новые поколения зрителей знали его в основном как автора “Осеннего марафона”, неожиданно появились его необычные пьесы. Две из них, может быть, лучшие – “Две стрелы” и “Ящерица” – до сих пор, на мой взгляд, не нашли равного себе сценического воплощения.

А какие стихи он пишет! Простые, ясные. Где каждая строчка продиктована чувством, по слову его любимого поэта Бориса Пастернака.

А чего стоят его поразительные “Записки нетрезвого человека”! Или “Попытка покаяния”, с несколькими главками из которой “Первое сентября” знакомит своих читателей.

...Повинуясь только велению души, живой, абсолютно честный перед собой и потому свободный, и потому всегда неожиданный для нас Александр Володин.

И вот пожалуйста – ему исполнилось восемьдесят!

Вот это да! Вот удивил так удивил!

Александр Володин

“Попытка покаяния”
Главы из книги

А над ним – ангелы

В телефонном разговоре журналистка спросила: “Какое произведение искусства произвело на вас самое сильное впечатление в эту неделю?” Я сказал, что об этой неделе – не могу, телевизор смотрю редко... Сказал бы о Пастернаке, об Иисусе Христе, но они не в эту неделю жили.

Но, вспомнил, недавно я сделал открытие: знакомая подарила мне книгу Венедикта Ерофеева “Москва – Петушки”, которую я, к великому ее изумлению, никогда прежде не читал. Замечательная книга только сейчас попала мне в руки. Я читаю ее, как стихи. Герой ее – пьющий, дивно одаренный человек, над которым как бы парят доброжелательные ангелы. К чему они его привели, я пока не знаю: книжка еще не дочитана. Но я и сейчас могу сказать, что этот алкоголик был куда выше многих наших самых высоких политиков, над которыми, по-моему, все-таки нет ангелов.

Булат Окуджава

В песнях звучала невероятная его душа. И тем самым он пронзал души многих и многих – и нонконформистов, и коммунистов, мещан и поэтов, даже номенклатурных миллионеров. Да и теперь души некоторых “новых русских”.

Чем пронзал? Болью своей души и в то же время – ощущением счастья единственной жизни, подаренной нам. Почти каждого в самой глубине души эти чувства нет-нет, а посещают. Своим существованием он объединил, сроднил друг с другом самых разных людей, то есть сделал то, чего никак не могут нынешние президенты.
У Булата в песнях женщины были прекрасны, совершенны, идеальны. Мне они представлялись в белом одеянии. “Ты появишься у двери, в чем-то белом, без причуд. В чем-то впрямь из тех материй, из которых хлопья шьют...” Это Пастернак. А у Булата – “Ваше величество женщина...”

Были у него тяжелые состояния, были. Звонил по телефону: “Шура (так меня звали в детстве, откуда он мог знать?), я к тебе приду? Только гитары у тебя нет?” Разлюбил петь!..

Годы, годы... Встречи в Москве, встречи в Ленинграде, мне казалось, что это вся жизнь наша прошла рядом. Писать обо всем, что роднило нас, и трудно, и нескромно.

И вот половины моей души без него не стало. Как буду жить с оставшейся?

В последнее время он болел. Но как-то позвонил: “Когда сможешь – приезжай. Я выздоравливаю. Снова начинаю писать, хоть несколько строчек в день, о себе. Да и все мы, в конце концов, пишем о себе...”
Я приехал.

Он дал почитать небольшую новеллу о том, как он в какой-то маленькой стране стоял на улице и вдруг мимо проезжает машина, в которой – королева этой страны. Он узнает ее по фотографиям. Королева оглянулась на него. Потом еще раз оглянулась. Булат написал ей письмо с вопросом, почему она на него оглядывалась. Она сразу же ответила: “Потому что вы не сняли шляпу”.

Мы знаем, что есть две сверхдержавы: Россия и Америка. А не вернее было бы считать, что есть, скажем, одна сверхдержава, например Швейцария. Люди там живут хорошо и ни с кем не воюют. Простите, это к слову.

А про шляпу – это юмор снова пробуждался у выздоравливающего Булата.

Светлым он ушел от нас, оставив многим частицу своего света.

* * *

Вот уже и близится время прощаться с моим театром двадцатого века.

Я полюбил его неистово еще в школьные предвоенные годы. Низкорослый желтенький домик на Таганской площади (филиал Малого театра – теперь Театр на Таганке). Спектакль “Без вины виноватые”. И горло стиснулось в ниточку, и слезы, слезы... У меня так же было, как у Незнамова, – ни матери, ни отца. Я еще раз прорвался на этот спектакль, и снова – слезы, и в третий раз – опять... Потом выяснилось, что есть МХАТ! “У врат царства” Гамсуна, где заглавную роль играл Качалов! “Дни Турбиных”... Уже и Хмелева мы не увидим.

Тошно было видеть спектакли о войне. К примеру, это: стук каблуков кирзовых сапог по деревянным доскам сцены. А где – глина, снег, болота?..

Когда кончилась бесконечная война, я получеловеком вернулся “в гражданку”. Двадцатый век перевалил на вторую свою половину. А театр? Впервые после войны я ринулся в театр. Блистающие ярусы, очень хорошие артисты... а театра на сцене нет! Он был убит войной. Долгие годы он пытался ожить. Это сразу же пресекалось начальством. Олег Ефремов говорил мне: “Если меня посадят, ты будешь носить мне передачи, если тебя посадят, я буду носить тебе передачи”.

Но далее начались отдельные взрывы: театр Товстоногова, театр Любимова на Таганке, театр Эфроса. А теперь – это всем знакомо – Марк Захаров, Олег Янковский, Александр Абдулов – любимые мои. А в зале – “новые русские” с сотовыми телефонами.

Появились театрики и в подвалах – ростки двадцать первого века. Печальные или нет? Неизвестно.