По живому следу

Принято считать, что человек проходит жизнь от одной ситуации выбора до другой, и так складывается его путь, его биография. То же самое говорят о целых странах и народах. Но история и биография – это всегда прошлое, которое ретуширует трагедию, приводя ее к неким математическим основаниям и убирая из нее трепет свободы. И, может быть, именно потому история не может нас ничему научить...

Статья, которую сегодня вам предстоит прочесть, – попытка вырваться из этого мертвого контекста, где все заранее определено. Эта статья очень важна для нас, потому что создана человеком, прожившим яркую и насыщенную жизнь, в которой были и война, и годы лагерей, но в ней отражен совершенно иной опыт – опыт свободы. Этот опыт не передается в виде свода правил, его нельзя рекомендовать ни другому человеку, ни целому государству, потому что в свободе, как в воздухе, нет опоры. И чтобы опираться на воздух, недостаточно броситься вниз с обрыва – нужны крылья. А чтобы опираться на свободу, недостаточно ее провозгласить – нужно что-то еще. Нечто, превращающее свободное падение в полет.

Соблазны пессимизма

На первый взгляд кажется, что делать нечего – разве запасаться крупой – и даже смешно говорить о задаче отдельного человека в хаосе. Мы, простые люди без власти и богатства, – щепки, попавшие в водоворот. Я готов подробно перечислить все аргументы в этом духе.

Первый аргумент в пользу пассивности: не к кому примкнуть. Советская власть подавила все движения, способные стать ее наследниками, кроме одного: жизни во имя корысти. Воровство неслыханно распространилось в советское время, стало бытом: как туфта в лагерях, как дутые проценты на производстве, как незаконный вынос продуктов с колхозного поля... Каждый тащил что мог. И кто много мог, получал побольше. Постепенно сложилась коалиция теневиков и взяточников. Когда официальная коммунистическая система грабежа рухнула, катастрофа не затронула теневые связи, и мафия захватила львиную долю власти. Что может сделать честный человек против правоохранительных органов (охраняющих грабителей от возмездия закона)? Разве раз в четыре года выбирать, какой авторитет будет его ver – und zertreten (представлять и подставлять)? Даже если удастся выдвинуть настоящего демократа, что он сделает один в паутине коррупции?

Второй аргумент – социально-психологический. Западная свобода прошла через школу закона. В России учение было очень коротким и успело просветить только верхний слой, сметенный революцией. А масса веками колебалась от буйной воли к насильственному порядку. Масса не поняла собственной ответственности и по привычке ждала благополучия от кого-то сверху. А потому, не получив благополучия, ждет новой сильной власти.

Здесь, однако, начинается наша свобода: не поддаваться соблазну. Не то сейчас время, как в конце XVII века, не тот сейчас Запад. Тот был на подъеме и подхватил Россию. Этот живет по инерции добрых привычек, понемногу разъедаемых сладкой жизнью. Замечательный исследователь и критик постмодернизма К.М.Каграманов считает самым характерным для него – паралич воли. Для нас это смертельная зараза. Между тем продукты полураспада фаустовской цивилизации подхватываются как последнее слово современности и пошлость тиражируется телевидением. Автоматически, по инерции, без нашей творческой воли положение не исправится.

Надежды на Запад и евразийские сны

Преувеличенные надежды на Запад – это Сцилла. А с другой стороны – Харибда: почвеннические и евразийские сны. Последнее время они сплелись в одну идею: Россия – особая цивилизация, и надо вернуться к корням. Но что такое цивилизация? Если совершенно особый культурный мир со своими особыми формами религии, искусства, философии, права, то Россия таким миром никогда не была. Она примыкала то к Византии, то к Западу. Создание особой цивилизации было бы не продолжением традиции, а решительной революцией. Но цивилизации не создаются по-быстрому. Они складываются долго: Индия и Китай – тысячи лет, мир ислама и Тибет – несколько веков. У нас нет в запасе этих веков. И нет длинных караванных путей прошлого, естественно обособлявших один культурный мир от другого. Земной шар можно облететь за сутки, увидеть любой уголок на экране за несколько секунд. Неизбежно стирается обособленность даже старых культурных миров, а чтобы создать подобие нового, нужна граница на замке, то есть повторение советского опыта. И потом, где идея, способная объединить православных, мусульман и буддистов? В книгах Л.Н.Гумилева? Мир уже поделен между великими религиозными культурами, космизм (на который возлагаются надежды) не поднимется над ними. Активные евразийцы чаще всего полуязычники-полуатеисты и не понимают этого. Можно ли подняться над различиями великих религий? Экуменизм и суперэкуменизм пытаются сделать это во имя Святого Духа, веющего всюду. Святой Дух веет в России, веет на всем евразийском пространстве, но это дух вселенский, не местный. Одно дело – особенности евразийского перекрестка – это реальность; а совсем другое – евразийская цивилизация, создание новых форм религии и всего следующего за ней. Россия всегда только подхватывала формы, созданные другими (икона, роман) и наполняла их своим духом (об этом прекрасно писал Синявский). Россия могла превосходить своих учителей (как Толстой или Достоевский Стендаля и Бальзака), но не могла обойтись без учителей. Русская культура расцвела, когда русские учились у византийцев или западных европейцев, и хирела в обособлении.

Сегодня примыкать приходится к становящейся мировой культуре, основанной на диалоге Запада, ислама, Индии и Дальнего Востока; Россия имеет шанс стать мировой нацией (как ею становится Япония), одновременно принадлежащей Дальнему Востоку и Западу. А обособление и невозможно, и не нужно: это значило бы самих себя загнать в резервацию.

Наконец, что требует евразийская идея сегодня, сейчас от каждого из нас? Сидеть и ждать великих гениев, которые создадут новые оригинальные формы жизни? И тешить себя воздушными замками? Я не вижу в этой идее нравственного призыва к каждому.

Благосостояние и честность

Что делать? Прежде всего взглянуть реальности в глаза. Хаос – надолго и всерьез. Надо научиться жить в хаосе, спасая главное. А главное – это культура. Экономика – следствие культуры. Решает устройство головы и настрой головы (больше трудиться или больше созерцать?). Значит, решает тип культуры.

Обратимся к недавнему примеру. Экономика Германии в 1946 году была богата только железным ломом. Что оставалось нетронутым, вернее, слабо затронутым? Культура поведения, культура труда. Гитлеровцы ее несколько испортили, но за 12 лет нельзя совсем переменить людей; опыт России показывает, что на это нужно лет 70. Пожилые немцы и даже люди средних лет еще твердо помнили, как надо жить, как надо работать (не то что у нас, где консерваторы помнят как норму уродство ленинских и сталинских экспериментов). Оставалось вернуться к лучшим традициям старой Германии; у немцев хватило на это сил, и за несколько лет страна снова сделалась одной из самых богатых в Европе.

За последние годы я стал выездным, и мне бросилось в глаза, что дисциплина на улицах довольно точно соответствует благосостоянию.

Другая корреляция (менее бросающаяся в глаза, но очень важная) – между благосостоянием и уровнем честности. Там, где коррупция – проблема № 1, уровень благосостояния ниже. И это как-то связано с религией. Самые богатые страны мира – протестантские (или такие, где протестантизм уживается с католичеством). На втором месте – чисто католические, на последнем в Европе – православная Греция, где не было коммунизма, так что не в коммунизме здесь дело. Решает больший или меньший упор на нравственность. Там, где любят смиренных грешников, мирских благ поменьше.

Таинственная неизвестность

Только в 1998 году Гайдар понял и сказал в одном из своих интервью, что рынок без нравственных норм становится кошмаром. В 1991 году реформаторы этого еще не понимали. Реформы начались с призыва обогащаться кто как может, без понимания, к чему это может привести при очень расшатанном уважении к чужой собственности. Итогом стало разграбление народных богатств.

Реформаторы отбросили марксизм, но в них осталась марксистская убежденность, что первичное, определяющее – это экономика. На самом деле забота о том, как есть, пить и одеваться, безудержно захватывает ум только в уродливых состояниях, на краю голодной смерти. Это не норма, а патология. Норма – приоритет высших ценностей, приоритет святынь. Это первый парадокс.

Второй парадокс: культура – это живой след достойно прожитой человеческой жизни, верной своим святыням. Когда жизнь становится сложной, обрастает учреждениями, возникают и учреждения культуры. Но у аборигенов Австралии нет ни учреждений культуры, ни памятников культуры, а культура есть и сохраняется тысячи лет. Она держится на памяти предков. Во время своих кочевий австралийцы буквально стараются вступить в след предков, пройти мимо тех же камней, родников, рощ (запомнившихся старикам), где проходили предки, и этому придается великое значение. У других народностей настроенность на живой след не так очевидна, не так наглядна, но всюду в древности культура была живым примером старших, не отделилась от них в книги. Потом общество становится сложным, и во множестве следов легко запутаться, потерять всякий след, стать хамом. Появляются книги, по которым можно восстановить потерянный след, выбрать свой след (например, стать рыцарем или монахом). И в наше время, в дни, которые я помню, у Пастернака вырвались слова о живом следе:

Цель творчества – самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но погружаться в неизвестность
И прятать в ней свои шаги,
Как плавает в тумане местность,
Когда в ней не видать не зги.
Другие по живому следу
Пройдут твой путь, за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать...

 

Ветер отчаянья и боли

“...Постоянно вижу несчастные, загнанные глаза детей. Вы знаете, как мало сейчас Матерей?! Уничтожают, истязают с раннего возраста. Здесь процветают пьянство и разврат. Дети являются помехой. Иногда многим приходится ночевать в картофельных погребах, на ферме – зимой, на чердаках и в подвалах – летом. Третья часть школьников за партами сидят голодные. Приходят они к нам, учителям, мы стараемся их начинить программами своими. Они-то ждут совсем другого, чтобы хоть кто-то на этом свете не упрекал их, а просто пожалел. Иногда хочется выйти в поле, встать на колени и закричать в небо: видит ли Оно страдание детей? За что они мучаются? Что я могу сделать? Мое донкихотство вызывает усмешку коллег и родных, да еще придумали, что раз меня слушают, значит, обладаю колдовскими способностями. Вот кто я есть в деревне! Но ведь они слушают только на уроке, за партой, а когда выходят, то живут по законам зверинца. И только несколько человек, их можно сосчитать на пальцах, откликаются, но они начинают еще больше страдать. Прибегают ко мне домой, плачут, потому что их не принимает “стая”, дома возмущаются родители. Так что это большой вопрос: пользу или большой вред несу я? Что надо сделать, чтобы хоть чем-то помочь потерянным этим людям, чтобы проснулся в них естественный родительский инстинкт? Поэтому пока не еду в литературную гостиную (объединение, созданное в Ульяновске профессором Л.Н.Козловой. – Г.П.), там – о другом. Видимо, в своем становлении они прошли путь страдания и по-другому смотрят на мир. А может быть, так близко не сталкивались с горем. Ведь если бы я не попала сюда, то никогда не узнала бы таких бесчеловечных отношений. По четвергам езжу в воскресную школу от храма Всех Святых, бываю в церкви. Там черпаю силы. Хочу научиться молиться, просить Бога облегчить страдания детей, спасти их души от засасывающей мерзости болота. Примет ли он меня, бунтующую? <...>

Здесь страдающие, не знающие глубины придумывают свои “истины” и все более запутываются, от этого становятся еще несчастнее. Это и мятущиеся, знающие о глубине, но связанные множеством нитей с внешним миром, оттого страдающие. Воздух пропитан рыданиями, свищет ветер отчаяния и боли, разнося по всей поверхности тревоги и печали. И только единицам удается подняться над океаном, содрогаясь при этом от величайшего сострадания. <...>

Неужели этот путь открывается только величайшими страданиями? Неужели по-другому нельзя? У меня был такой сон: на поляне группа людей. Я отхожу от всех и останавливаюсь на краю обрыва. Через овраг виднеются небывалой красоты фантастические цветы и ни одного человека. Остановилась, не зная что делать дальше. Здесь тоже неплохо и есть люди, а там красиво, маняще, но одиноко. Видимо, сейчас стою перед выбором. Реально пульсирующий поток зовет. Чтобы не сгореть в нем, передаю детям. Больше ничего не умею. На конкурсе к 200-летию А.С.Пушкина мои дети заняли 1 – 2-е места по району, отправили в область. Затем был конкурс к 350-летию Симбирска. Писали о своем селе легенды, рассказы, притчи, стихи. Сейчас пишем по ним сценарий и начали уже репетиции по горячей канве. Хотим показать на литературной гостиной (в Ульяновске. Через “гостиную” мы с Раисой Григорьевной и познакомились. – Г.П.). Есть у нас в школе такой островок общения для детей с тонким мироощущением. Поэтому ежедневно после 5–6 уроков до 4–5 часов сочиняем, беседуем. Но поток не уменьшается. Постоянный зов. Особенно усиливается он, когда бываю в храме, на природе одна, когда читаю молитвы, Библию... А если еще включаю Баха, то вообще разрываюсь, испепеляющий зов терзает, но не могу проскочить в игольное ушко, уж слишком велик греховный багаж. Посылаю вам одну из работ победителя – мальчика-пятиклассника.

“ – Ура! Я родился!
Я жил в маленьком уютном домике. Целыми днями пил волшебный сок и размышлял:
– Как здорово иметь свой дом, пусть даже маленький. Иногда слышалось, как за его стенами бушует ветер, барабанит дождь, а здесь всегда тепло и тихо. Однажды, проснувшись, я потянулся: странно, что случилось с моим домиком? Ноги и руки уперлись в стенки. Трудно даже повернуться.
– Вот чудеса! Ладно, думаю, полежу, поразмышляю, как быть дальше. Надоело сидеть, скорчившись. Затекли ноги. Так хочется встать и потянуться.
А... Была не была! Встал, выпрямился, и, о ужас, мой домик затрещал и лопнул. Я разломал свой домик! Что теперь будет? От страха зажмурился. Стою оглушенный. Жутко глаза открыть и увидеть обломки родного дома. Пришел в себя и подумал: стой не стой, надо браться за ремонт.
Потихоньку открываю один глаз, затем другой. Что это? Где я? Ослепительная голубизна вокруг. Может быть, я умер и попал в рай? Или это сон?
Океан света, чистого прозрачного воздуха!
Прямо подо мной огромное сверкающее золотистое чудо. От него струится ласковое тепло. Оно заметило меня, протянуло лучик и бережно погладило по головке:
– Поздравляю с днем рождения!
– Какой неж-жный, – прожужжала пчела.
– Какой зелененький, – коснулся моей щеки ветерок.
– Поздравляем, – прощебетали ласточки.
– С днем рождения, – зазвенел ручеек.
– Здравствуй, сынок, – прошептала мама береза.
– Так вот оно что! Я не сплю, не умер, а родился?!
Ну конечно. Я ро-дил-ся! От радости закричал что было сил:
– Ура! Я ро-дил-ся! Здравствуйте все! Я вас люблю!
А вокруг все сияло, искрилось, звенело, источало нежность и любовь”.
Заканчиваю свое письмо. Храни Вас Господь!..”

 

Никто не мешает воевать с ветряными мельницами.
Хватит ли только сил?

Что будет с этими зелеными ростками? Чем кончится их поединок со стаей? Найдут ли они опору в Боге Иова, который не спасает от страданий и смерти, но делает большее: дает силу переносить страдания, принимать смерть? Сложится ли из них то, что Евангелие назвало солью земли?

Сегодня донкихотов не вызывают в КГБ и не гонят с работы. Никто не мешает воевать с ветряными мельницами. Хватит ли только сил? И придет ли помощь?

Раиса Григорьевна не знает, будут ли счастливы ее любимые ученики. И я этого не знаю. Некоторые будут сломлены и быстрее других погибнут, некоторые соберут себя и выстоят, и от них пойдет новый живой след. Это не просто. Я долго бился и путался, пока почувствовал, что мои впечатления и поступки сложились во что-то целое. Я был дважды потерянным: как читатель среди призывов разных книг и страшнее – как пылинка в бездне пространства и времени. Я повел себя как сумасшедший математик и начал с самого трудного: стал вглядываться в бездну бесконечности и пробовать эту отвлеченную идею живым сердцем. Меня захватывал тютчевский трепет пред “всепоглощающей и миротворной бездной” и его чувство человеческого достоинства пред вызовом:

Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба безнадежна...

Каждый раз сердце вздрагивало от последней строфы:

...Пускай олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец,
Кто ратуя пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.

“Человек слаб, как тростник, – говорил Паскаль. – Порыв ветра может сломать его. Но этот тростник мыслит, и если даже вселенная обрушится на него, она не может отнять этого достоинства”.

Что-то в таком роде сказал и А.Д.Сахаров в своей Нобелевской лекции:

“В бесконечном пространстве должны существовать многие цивилизации, в том числе более разумные, более “удачные”, чем наша. <...> Но все это не должно умалить нашего священного стремления именно в этом мире, где мы, как вспышка во мраке, возникли на одно мгновение из черного небытия бессознательного существования материи, осуществить требования Разума и создать жизнь, достойную нас самих и смутно угадываемой нами Цели”.

Это слова ученого, но они перекликаются с откровением, полученным св. Силуаном: “Держи ум свой во аде и не отчаивайся”. Не отводи глаз от черной бездны пространства и времени, от тьмы внешней, и ты почувствуешь вызов тьмы, брошенный человеческому духу. Многие на том и останавливаются – на том, что я пережил в юности: вызов жизни как Целого и ответ целостного существа, ответ из глубины сердца – утвердить свое хрупкое достоинство.

Один человек и Бог – это уже большинство

Во мне постепенно накапливались принципы, которые я почувствовал как свои. Из “Гамлета”: “Вы можете меня расстроить, но не играть на мне”. Из Стендаля: “Позиция автора обладает только одним недостатком: каждая партия может считать его членом партии своих врагов”. Из Достоевского: “Широк, слишком широк человек”. Такие афоризмы, как вехи, отмечали зарубки в сердце, к впечатлениям от книг прибавлялись встречи с людьми, успевшими собрать себя, опыт войны, тюрьмы, лагеря. Не беда, если Толстой говорил одно: “Нет в мире виноватых”, а Достоевский другое: “Все мы друг перед другом виноваты”, – в целостности личности противоречия становятся ипостасями (как три лица Троицы), – и складывался ум, свободный от насилия отвлеченных идей.

Этот процесс занял у меня лет 20, начиная с чтения Стендаля и ответа на вопрос “Кем быть?” – “Я хочу быть самим собой”. Я отчетливо чувствую это “хочу быть самим собой” в замечательном романе Александра Мелихова “Изгнание из Эдема, или Исповедь еврея”. Реальности Бога Мелихов не сознает, но в книге видна личность, искавшая и нашедшая свою собственную традицию. Свою способность различать добро и зло и служить добру – без надежды на награду. Я назвал бы этот тип людей стоическим.

А меня поиск собственной глубины увел в круг религиозных вопросов. Не положительной религии, но все более глубоких вопросов. А предельно глубокое и серьезное в любой области культуры – это религиозное. Так по крайней мере писал Пауль Тиллих, и, пожалуй, мой пример подтверждает его мысль. Пытаясь быть самим собой, я прежде всего стал отличать глубокое от поверхностного. Поверхностное легко увлекало, но так же легко уступало другому поверхностному впечатлению. Значит, это не мое, не подлинное, а навеянное, навязанное. Глубокие впечатления устойчивы, они могут блекнуть, но потом оживают снова. Значит, это истинно мое. И так постепенно, шаг за шагом годам примерно к сорока я твердо почувствовал реальность Бога, Божьего присутствия в мире и во мне самом. А один человек и Бог – это уже большинство, говорил Фрэнк Бухман, один из реформаторов нравственности нашего века.

Постепенно я научился чувствовать бездну радости, бездну творчества, в которой тонет бездна мук. И это дало мне новую силу.

Я научился чувствовать Бога в “благодати вечернего света”, вообще в природе, в ее поразительных ритмах. Я научился чувствовать Его в обоженных людях, и мне открылись священные книги и писания святых. И я начал угадывать чудо сотворения мира из ничего. То, что я перечислил, – три лика Троицы, начиная с третьего. Я выбрал этот порядок изложения, потому что легче пережить Бога в природе или Бога в человеке (и на иконе Рублева), чем созерцать прорыв вечности в пространство и время... Где? Всюду. Если пространство и время свести к математической точке, к нулю. Это можно созерцать только умом.

Чувство Божьего дара прерывисто: то есть, то нет его. Можно принять перерывы пассивно: авось еще раз озарит. Так жил В.В.Розанов. Где-то он написал: я мутная лужица, в которой плавают золотые рыбки. Я, дескать, остаюсь со всеми своими грехами, но верю, что Бог меня любит и вера меня спасет. К Розанову близок Венедикт Ерофеев; среди немногих его сочинений есть апология Розанова. Идеи Розанова развивал Синявский; он понимал Россию как страну Святого Духа, который веет где хочет, но нигде не принимает устойчивой формы. Но о Достоевском и Толстом этого нельзя сказать. Достоевский создал образ Мармеладова, Толстой – Акима, язык которого сводится к словам “тае” и “не тае”, но без активной творческой воли они не могли бы выстроить свои огромные романы. В обоих билась непокорная мысль. Оба пытались сотрудничать с Богом.

Можно развить розановскую метафору лужицы и сказать от ее имени: я лужица, но иногда в меня попадают брызги океанской воды, и я верю, что океан есть. Это один тип.

Я лужица, и я знаю, что во мне, оторванной от океана, вода загниет. Я рвусь к океану, я пытаюсь пробиться к нему, прорыть к нему канавку... Это другой тип.

Розанов, Ерофеев, Синявский – смиренные грешники. Достоевский, Толстой скорее подвижники, познавшие соблазн ереси. Я не сомневаюсь, что они ближе подошли к целостной истине.

Я не стремлюсь унизить розановский тип. Пьяный Мармеладов чище трезвого Лужина. Пока Россия держалась, хватало и мармеладовской веры. Но этой веры мало, чтобы восстановить Россию. Спасает воля – воля к живому следу живой жизни.

Интеллектуальная совесть

Спасение страны начинается со спасения отдельных людей, с того, что я назвал собиранием себя (у меня есть об этом курс лекций, напечатанных как книга). В прошлом люди находили себя в старшем поколении. Сейчас время так спешит, что родители, даже в странах, обошедшихся без нашей ломки, не поспевают, становятся банкротами. Я с 17 лет собирал себя и сейчас еще не кончил этого. Мне помогали книги, в которых запечатлен образ души, вырастающей в испытаниях, – у позднего Пастернака, в автобиографических главах “Архипелага...”, в замечательных воспоминаниях Петра Григорьевича Григоренко и Тамары Владиславовны Петкевич.

Я не отрицаю выстраданных рассказов о распаде души, отрицательный опыт имеет свою ценность, но на порядок важнее рассказы о победе над распадом, над хаосом. Выше всего то, что не только обнажает ложь, но прямо открывает точку истины, точку посередине груди, в которой мгновенно проступает целостная истина. Мне уже приходилось рассказывать, как я открыл ее в себе. Это было в 1936 году. Нам объявили, что социализм уже построен. И вдруг мама меня спросила: “Гришенька, неужели это социализм? Ради этого люди шли на каторгу, на виселицу?” Я свысока ответил: “Конечно. У нас ведь общественная собственность на средства производства”. И тут же почувствовал, что лгу. Без всяких доказательств и без возможности опровергнуть новое знание. Как это назвать? Я придумал термин “интеллектуальная совесть”. Но можно сказать и иначе: чувство целостной истины в повороте к нравственным вопросам становится совестью. Само по себе оно больше совести.

Толстой, сравнивая Ростовых с Болконскими, писал об уме сердца. У его героев либо ум сердца, либо отвлеченный ум. Наташа не удостаивает быть умной. У Достоевского иначе. Аглая, пытаясь понять Мышкина, сказала о главном уме. В полном своем развитии, у князя, он “пронзает” собеседников, высвечивает их. Как лучи Рентгена. Задача каждого человека, собирающего себя, поверять все идеи и все порывы чувства умом сердца, поддерживать зачатки “главного ума”. Ум сердца – это сердце культуры. Каждый поступок или проходит через ум сердца и получает его отпечаток – и тогда это живая жизнь культуры, или совершается механически, по инерции – и тогда культура приходит в упадок.

Ум сердца оживает от созерцания отрешенной красоты (безразлично – в природе или в искусстве), от любви, медитации, молитвы. Ум сердца съеживается от уныния и самодовольства.

Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но поражений от победы
Ты сам не должен отличать...

Пастернак написал это не только о людях с особыми талантами, напротив, о самых обыкновенных. Или иначе: не только о великих поступках, но о самых обыденных. Я примерно двадцать лет работал библиографом. У меня был свой особый интерес на этой работе: можно кое-что узнать и не надо лицемерить. Но зачем я тщательно отделывал каждую аннотацию? Чтобы не разрушать в себе чувство точного слова? Из сознания долга перед языком? Вполне можно было рассуждать и так: советская власть не дает мне заниматься тем, на что я способен. Загнала на работу почтовой лошади просвещения – чего стараться? Но разрешение на халтуру я чувствовал как фальшь. Я его совершенно не принимал всерьез. И когда мне удавалось в нескольких словах ясно выразить сложную и запутанную мысль, я испытывал чувство профессиональной гордости. Я гордился тем, что наша скромная библиография была названа в американской рецензии превосходной. Даже в лагере я постарался найти вкус в своей работе нормировщика и в правилах поведения, которые выработал в отношениях с начальником, с работягами, со старшими придурками (то есть заключенными, занимавшими административные должности). Правильное поведение было найдено вслепую, нравственным осязанием. К сожалению, это осязание не всегда работало, и многие мои привычки дурные; в старости, когда пришло понимание, очень трудно от них избавиться. Чехов говорил, что человек должен быть красивым во всем; можно сказать это другими словами: ни в чем нельзя халтурить.

Три истины

Каждый наш шаг оставляет след: на работе, дома, на улице, в автобусе, за обеденным столом. И эти следы – культура. След большой русской культуры складывается из миллионов следов миллионов маленьких людей. И никакие великие политики и гениальные экономисты не спасут Россию без нашей помощи. Культура – противоположность халтуры.

Наш телевизионный секс – халтура любви. Агрессия – халтура силы. Мы халтурщики в своем национальном чувстве и называем это национальным патриотизмом. Мы халтурим на производстве и называем это экономикой. И наша демократия – тоже халтура. Нужны десятки лет, чтобы освободиться от привычки халтурить. Иного пути нет.

Библиотеки, музеи, театры могут приходить в упадок без денег. Но деньги не властны над духом культуры, над живым следом живой жизни. Ни деньги, ни отсутствие денег.

История идет зигзагами. На смену плохим правительствам приходят еще худшие; или чуть-чуть получше. Но никто нам не поможет восстановить живой след и никто не помешает. Живой след великой русской культуры продолжался в сталинских лагерях; он жил в свободе мысли, в юморе висельников, во взаимной поддержке “врагов народа”. Я думаю, если подлинную культуру опять будут преследовать, она окрепнет в испытаниях. Если не потеряны будут ориентиры, если сохранится в людях ум сердца.

Культура – это живой след. Культура – противоположность халтуры. Культура – постоянно бодрствующий ум сердца. Эти три истины были забыты в ходе реформ. Ничего не получится, пока творческое меньшинство не вспомнит их и не потянет за собой всех.