Виртуальные сны  вечной молодости

– Если перемены, произошедшие в девяностые годы с обществом, государством, экономикой, действительно кардинальны, это не могло не отразиться в нашем языке. Вам не кажется, что пока мы живем в безъязычии: старый не годится, неадекватен, а нового нет?

– Ситуация парадоксальная: оглушительно гремят слова, но есть в этом какая-то пустота. Либо говорящим важен сам знак говорения, либо они не столько сообщают что-то другому, сколько заглушают что-то в себе. Хоть бы какой-то новый поворот, подход, что-нибудь привлекающее взгляд, мысль... Странное болтливое безъязычие.

– И читатели газет остались глотателями пустот... Хорошо хоть теперь можно выбирать между типом и направленностью банальностей – между газетами, телевизионными программами.

– Конечно. Но надо признать, этот поток банальностей среди прочего несет первичные понятия цивилизованности: некоторые представления о демократии, о принципе разделения властей и так далее. Да и аудитория уже другая. Прежде она была массой, которую следовало мобилизовать, организовать, направить, – в 1996 году с выборами Ельцина, по-моему, был исчерпан последний резерв способности власти мобилизовать людей на что бы то ни было. Теперь масса из объекта мобилизации становится массой потребляющей, даже если на реальное потребление средств не всегда хватает. Повсюду, кроме как в самых глухих углах, старушки знают, все сорта сыра и кофе, знают то, как действует новейшая бытовая техника и какая мебель нынче в моде. Развивается дегустирующая установка сознания: если бы у меня были деньги, я бы... Именно в этой “лингвистике потребления” язык обогатился чрезвычайно – не только названия новых товаров и услуг, но и связанные с ними новые модели поведения, части и частицы новых образов жизни.

– Но жизнь не сводится к потреблению. В других сферах, тоже новых, но еще не обжитых, трудности с языком – это и есть трудности с моделями поведения, образцами, представлениями о должном и запретном в принципиально новых ситуациях. Какая может быть рыночная психология, пока не забыли само слово “спекулянт”? Это же не просто название определенного занятия, тут его оценка и норма: этим заниматься нельзя, стыдно.

– Я могу много областей назвать, где нормального языка нет. Только предельно агрессивные оценки. И откуда новому опыту, новому языку за несколько лет взяться? Для серьезных конкретных решений с дальними последствиями: переехать ли и куда? сменить работу? начать новое дело? Для них нет образцов и ориентиров. И тогда из-под нового слоя языка, представлений тут же вылезает старый. Хотя мы и отказались от старого общества, оно никуда не делось, оно все еще с нами, это мы и есть.

Массовое сознание можно сейчас так представить: сверху – свежий, рыхлый потребительский пласт; ниже – тяжелый, спекшийся советский; ниже – традиционалистский, еще тяжелее, со своими глубинными моделями отношения к жизни и смерти, к труду и деньгам, к мужчине и женщине; к “чужим”, “другим”, которые непременно ниже, хуже, менее развиты. Отсюда ксенофобия, она не только советского происхождения, она еще и от традиционализма. Не надо забывать, что мы только двадцать – тридцать лет назад перестали быть деревенским обществом.

– Но ведь не читатели газет вырабатывают новый язык для новой реальности. И массовая культура не приспособлена к такой работе, у нее и средств для этого нет...

– Вся беда в том, что сфера, для этой работы прямо предназначенная, сфера смыслового поиска, свободной философской мысли, науки и всяческих искусств – вся эта сфера съеживается на глазах, как шагреневая кожа. Нынешняя система не создает условий для того, чтобы мирно сосуществовали массовая и высокая культура, чтобы у каждой было свое пространство, своя аудитория, свои каналы воспроизводства. Нет, сегодня усиленно воспроизводится именно массовый человек. Опять одинаковый. Все меньше становится читателей массовых библиотек, посетителей театров, музеев и выставок – это статистика. Только один канал работает на полную мощность – телевидение.

Общеизвестно, что меньше всех других групп читают книги малообразованные и старшие, но сегодня быстрее всего растет доля нечитающих среди молодых и образованных. Читателей детективов и боевиков всегда было больше в образованных слоях, но сегодня активнее всего к ним подключаются представители слоев малообразованных. Крайности начинают сваливаться в середину. Там-то и находится человек массовый, усердный потребитель массовой культуры. Мало того, что телевидение облучает людей с невиданной мощностью продуктами массовой культуры, – эта мощность постоянно растет. Книгоиздание почти полностью переместилось туда же: оно работает сегодня почти исключительно на новинках, но три четверти книжного рынка принадлежит беллетристике (и учебникам), а 90 процентов составляют любовный роман, детектив, исторические “тайны” и сенсации. То есть телевидение задает интересы, книгоиздание их поддерживает, и люди хотят того же самого больше и больше: система постоянно воспроизводит массового человека.

Два обстоятельства тут самые важные. Раскрошены, размыты этические категории, опираясь на которые человек оценивает свою жизнь в целом как проект, как биографию. И еще. Видение себя и ситуации сегодня не включает возможных дальних партнеров, дальнего прогноза на будущее. Все это – зоны неопределенности.

– Это очень серьезно, когда нет ни критериев оценки, ни рамы, в которую вставляется картина нынешнего дня...

– Еще бы... Все плоское и куцее, как утренние новости. Постоянный герой рекламы – молодой человек с небольшими проблемами, которые мы сейчас поможем ему разрешить, и все будет в полном порядке. Он будет вечно молодым. Все значительные события происходят в кругу самых близких (по признанию большинства респондентов, они доверяют сегодня только своим близким и больше никому) и планируются не более чем на завтра. Ну послезавтра. Дальше не заглядывают. Поэтому практически нет долгих вложений денег, инвестиций в будущее (образование, науку, новые технологии): выигрыш должен быть немедленным. Так ведут себя все: политики, бизнесмены, обыватели – никакой стратегии. Как у плохого тренера: лечить некогда, симптомы снимем анаболиками, подхлестнем допингом, там видно будет.

– В 1995 году в предисловии к сборнику статей об интеллигенции вы с социологом Львом Гудковым говорили, что наступает время профессионалов. Значит, развивается язык профессионалов?

– Если бы! С прогнозом тогда мы явно поторопились. Образованные слои по-прежнему не выполняют своей работы. Язык собственно профессиональный – в философии, социологии, культурологии – развивается очень слабенько, преобладают эпигонство, адаптация. Приток сюда новых людей просто ничтожен.

Авторитет занятий, связанных с наукой, искусством, падает, группы, занимающиеся наукой, мельчают, импульсы к культуротворчеству гаснут. Да, кто-то продолжает работать: здесь появилось интересное эссе, там прозвучала неординарная лекция, вдруг событие в кино – и что? А ничего, все это изолированные вспышки; магнитного поля, в котором все это только и может взаимодействовать и развиваться, не образуется...

Разрывы в крошащемся обществе преодолевают иронией; но это хворост, которым сверху заваливают глубокие щели до тех пор, пока цемент подвезут, а мы в эти щели проваливаемся. Структура общества распадается, и я не вижу, чтобы кто-то трудился над новой системой переходов, увязок, мостков. С реальными проблемами мало кто работает – но они же от этого не исчезают, они бросают тень на безудержное словоговорение, проявляясь в нем подспудно, как негатив.