Тут ангелы штопают крылья

И одна секунда длится пять минут

Район, в котором я выросла, называли Кирпишный (из-за близости кирпичного завода). Это “шн”, нечаянно совпадающее со старомосковским “булошная” и “скушно”, всегда рифмовалось у меня с услышанным вскользь “прянишным домиком” (“Ой, какой домик, прямо прянишный!” – ахнула прохожая в центре – и очаровала меня этим суффиксом на все детство. Он был такой домотканый, уютный, этот суффикс – очень теплый, очень домашний звук).

Кирпишный был не хуже и не лучше других окраин. Ну нравы, конечно. На свадьбах – аккордеон, на похоронах – оркестр, на крестинах и днях рождения – небольшая поножовщина. Даже обладатели балконов сушили белье во дворе, чтобы занять день бдением у окна: “Уйди от моей наволочки!” Семечки. Любовь к мохеру с люрексом. Пластмассовые тюльпаны в дятьковском хрустале. За хлебом – в байковых халатах. Девушки не курят на балконах, зато в туалете –”да хоть укурись ты своей махоркой”. Слышь, Шура купила ковер, Валя не одобрила – синтетикой пахнет. Умная, что ли, Валя твоя. Аркашку снова посадили, а ведь парень – золотые руки.

Бытописательствовать дальше – уже цинично. Потому что они – там, а я здесь – в мире, может быть, еще более несовершенном, но явно мною не заслуженном. Поезд идет три часа, электричка – три пятьдесят, и женщина в тугом клетчатом платке радуется, узнав, что я “не совсем из Москвы” (к которой в моем городе относятся с презрительным снобизмом – “антикультурная деревня”, как выражалась моя бывшая соседка, работница мясокомбината). “А какая улица? Так вы с Кирпишного? Какая прелесть, у меня там когда-то жила свекровь – знаете, в военном доме, где аптека…” Знаю. К сожалению. К счастью. Слишком хорошо знаю.

Малая, значит, родина, которая смородина. Смородина жидковата была, повымерзла вся. Женщина в клетчатом платке везет домой смородиновые саженцы. Родня подарила. Превосходный сорт “Эвридика”. Эвридика – это еще ничего, я однажды слышала разговор цветочницы с офицером-десантником. Она протягивала ему пару абсолютно одинаковых пожилых и дряблых гладиолусных букетов и верещала: “Прямо сегодня с саду. Этот сорт – “Остановись, мгновенье!”, а этот – “Собака Баскервилей”, ой, нюхните, какая роскошь!” Десантник был не лыком шит и выбрал в пользу Гете.

Каждый приезд к родителям – как прыжок обратно в утробу. Животное чувство защищенности. Отчего же я делаю вид, что все такое чужое, чу-же-род-ное будто бы… я не такая, я жду трамвая… а братец по плечу как врежет: “Привет-привет, блудная сестрица!”, а я ему скажу: “Полегче, ты тоже не стационар”. И обниму счастливо рыдающую пуделиху Чизу, которая на одиннадцатом году жизни после тайной морганатической связи с дворнягой вновь испытала счастье материнства. Дома. То есть в гостях. То есть дома...

Мой бывший муж носил как орден свое место рождения – роддом имени Грауэрмана, что на Арбате. Плюс детство внутри Бульварного кольца. Плюс публикация своих детских рисунков (очень талантливых, честно говоря) в журнале “Пионер” 1970 года. Мне нечем было крыть, ибо что я могла предъявить в ответ? Тривиальный тополь под окном, поле, пруд и кладбище или ближний “частный сектор”, где притормозили танки Гудериана, за что город однажды наградили званием Героя? Брежнев приезжал, долго читал вслух в драмтеатре и вдруг пошутил: “Ну что же вы не аплодируете?” (Аплодисменты, оживление в зале.) Родители всё надеялись, что раз город стал герой, то снабжение улучшится, – ага, как же! Теперь на линии обороны – гаражи, курятники и баптистская не то адвентистская радиостанция в бело-красно-мраморном псевдоколониальном дворце.

Я плебейски стеснялась родины, которая торчала из-за моей спины, как ослиные уши. От слабофрикативного “г” до вечно извиняющегося голоса – все было во мне неправильно, все угнетало, и жаль, что это закончилось, потому что закончилось вместе с юностью и привычкой извиняться, когда мне наступали на ногу.

Три сестры, которые – “В Москву! В Москву!”, тоже не уважали малую родину. Вот и доигрались. Им надо было уехать так, как уезжал в столицу мой любимый платоновский герой Жмых. Брал четверть водки (четверть не литра, а ведра), ложился в телегу, накрывался тулупом. “По пути” разговоры разговаривал с разными встречными. Когда четверть заканчивалась – значит, уже Москва. Больше всего меня восхищало то, что Жмых немедленно поворачивал из Москвы –”дела ему в ней не было”. И кричал жене: “Марфа! Встречай гостя!”

Только такое путешествие может уберечь душу и сердце. Но, Боже мой, возможно ли оно без водочной четверти?

На родине, которая малая, одна секунда длится пять минут. Все как прежде. Почти все. Разве что продавщица Зоя, все мое детство торговавшая помидорами с черного хода, теперь рассеянно гладит пятнистые бананы. Интимным шепотом: “Дама, вот этот – мало гнивший”. Вчера утром мне было десять лет, я прыгала в “классики” у двери магазина, и Зоя, гремя ключами, прикрикнула: “Брысь, девчонка!” Сама ты дама, огрызаюсь я с обидой и покупаю две перламутровые селедки, а Зоя по инерции обсчитывает меня на рубль. Двадцать лет назад, когда я умела летать и плакать, она носила сиреневые барашковые кудри.

Здесь стоит время. Оно такое тяжелое, что если толкнуть его – даст сдачи, как боксерская груша. На козырьке нашего подъезда ангелы штопают крылья и думают, что они голуби. Но не будет вам ни хлебных крошек, ни горних приказов – вы останетесь здесь навсегда, глупые птицы, чтобы хранить всех жителей моей улицы и подкидывать им в форточку денег хотя бы на “Приму”.

В закатном луче вспыхнет все сразу: балконные двери, зеркальные шкафы и вилки-ложки в отмытых до цемента кухнях. Засияет застенчивой девичьей радостью и зубное золото Зои, по сравнению с которым золото Трои – дешевка, детская бижутерия.
О, Зоя, о. Мы с вами одной крови, не так ли? Правда, деньги меня не любят, но и ваша сельдь, честно-то говоря… я знаю, что у вас в подсобке – хорошие мандарины, понимаю: профессиональный рефлекс, на всякий случай. Но мне всего лишь килограмм, Зоя. Откуда я знаю про мандарины?

Потому что в прянишном домике – все на виду.