Вознесение Спасской Губы

В эти места я заехал в поисках ответа на вопрос:
когда все умирает, можно ли жить?
Не выживать – жить в данных тебе обстоятельствах,
решая противоречия. Не бежать от ситуации,
а вырастать из нее, складывая с детьми новые формы жизни.
В конце старого века должны возникать формы нового.
Но где они?
Чтобы ответить, нужно найти возвышенность, откуда виднее.

Спасская Губа

Ориентировка на местности

Поначалу я ничего не увидел. То есть что место необычное, почувствовал, но этих, летящих над озером, не разглядел и только подумал: чудесное место. На повороте когда-то стояла церковь, отсюда – Спасская. А Мунозеро по-саамски “муноярвинлахте” – утиные яйца.
Здешний поэт и историк-топонимик Вячеслав Агапитов (к слову, “агапи” по-гречески – любовь) утверждал, что места эти плохо изучены. Старшеклассница Татьяна Иссар некоторые пробелы заполнила. В петровские времена место явно было не захолустьем. Процветали металлургические заводы, разрабатывалась мраморная ломка в Белой горе, а малиновый гранит поставлялся ко двору. В Марциальных Водах, где сам царь поставил часовню, – уникальный целебный источник, первый в России курорт. Крепостной неволи местный народ не знал. Был мастеровит, умел работать с железом. Занимался извозом по озерам в Онегу: тут находились склады над водой, возили на лодках грузы, шла оживленная торговля. В начале века место называлось Спасопреображенская волость, а после семнадцатого – райцентр Петровского района (в честь не Петра I, а комиссара Петрова).
Большое было село, рассказывали старожилы. С собственной типографией, санаторием, больницей, от которых остались одни развалины. Славилось знаменитым петровским хором, в котором пели сто человек, да и теперь, хотя нет руководителя, временами собираемся и поем, рассказала Александра Федоровна Дорофеева, проучительствовавшая тут полвека. И даже спела для меня вместе с учениками и обаятельным школьным директором Раисой Эймоновной Дьячковой частушки о Спасской Губе, где в магазине пусто, а в школе холодно, хоть раздевайся и пляши.
В учительской, где мы сидели, было самое теплое место, да и вообще чувствовалось, что в этой глазевшей на озеро, деревянной, с огромными свисающими с крыши сосульками школе жизнь теплится. Стены в коридоре были оклеены обоями и любовно расписаны узорами, в школе имелась карельская горенка с собранной в селе утварью, на уроках изучался карельский и финский, а на двери кабинета истории было написано учителем на листочке: “Вместо нового говори полезное”.
Понятно, решил я. В чистом виде “бывший очаг культуры”. Так я когда-то сформулировал для себя жизненную ситуацию, которую видел в разных местах России. Некогда процветавшие, а затем пришедшие в упадок городки, села. Культурные традиции еще живы, история местности уникальна, но вокруг все падает, разваливается, умирает. Школа пытается сохранить угасающие традиции, как-то противостоять действительности. Проблемы смягчаются, но не разрешаются. Происходит просто отсрочка культурной, духовной деградации... А что еще можно тут сделать – я не знал.
И так бы и уехал в неведении, если бы школьный директор Раиса Эймоновна на пороге уже не обмолвилась про каких-то кузнецов крылатых. Сначала я решил, что это фольклор, который изучают у них в начальных классах, спросил про источник. “Какой источник?” – удивилась она. “Ну этих сказок”. – “Да это не сказки, люди у нас живут”.
Тут я внимательнее поглядел на место. Оно было чудесное. Завораживающее озерным разворотом, на котором располагалось село с бревенчатыми карельскими избами, дымками труб, прорубями, лесами, горками. Одна звалась Мишиной...

Мишина горка

Одни в деревне зовут его Маугли, другие – Левшой, третьи – Карлсоном. Внешне Миша Караваев точно из лесу вышел – худющий, с длинными патлами, весь в гари и копоти. У горки на краю села его кузня, там Миша-умелец чудодействует. Оттого – Левша. А третье прозвище – за вращающийся пропеллер за плечами, обычное Мишино средство передвижения. Выглядит это так: встает на лыжи, надевает рюкзак с мотором от бензопилы “Урал”, к которому прикручен винт, – и понесся со скоростью шестьдесят километров в час. Зрелище, особенно издалека, не для слабонервных: винта не видно, руки скрещены на плечах, как у индийского философа, – и летит что-то по озеру. Бабки крестились: “свят-свят”, а дети сразу назвали – Карлсон.
Появился он тут четыре года назад. Вроде как случайно – заехал на горке покататься и остался. Миша – странник. Из своих тридцати шести лет двадцать странничал. В юности не сошелся в каких-то материях с родителями и очень им благодарен, что не стали хватать за фалды, отпустили (родители у него потомственные педагоги, дед учительствовал всю жизнь, пока за ним из ГПУ не явились).
Восемь лет Миша был, как говорит, в ссылке на острове Кижи, плавал по Енисею... Образование приобрел разностороннее. Художник-реставратор по металлу “с допуском к самостоятельной работе с историческим материалом” (это значит – может вести раскопки, и если какую-то железку откопает – реставрировать). Врач-педиатр, хирург, хоть и недоучившийся, но и сейчас, если понадобится, может удалить аппендикс или зуб вырвать в кузнице местным способом. Подрабатывал акварелями (“это я бросил, для меня плоский мир перестал быть интересен”). Самое последнее занятие – кузнец; поставил кузню с горном и кует, что заказывают: ограды, каминные приборы, самолетный винт может сделать, холодное коллекционное оружие. Еще – тренер по горным лыжам и мотоспорту, саксофонист... “Ну это так, – говорит, – я дипломы получал автоматически, просто был увлечен, чем занимался”.
– А теперь, – спрашиваю его, – определился?
– С чем, с профессией, – уточняет он, – или концепцией жизни и деятельности?
Еще и философ... Концепция такая: с детства хотел дело, которое по душе, а не рабский труд. Теперь он здесь, и все получилось. Сейчас самолет строит и скоро полетит. “А как же кузница?” А это, объясняет он, часть, просто мастерская, где можно гвоздь сделать, чтобы подняться на своем самолете. Заостряться на кузнице не стоит, это гарь, дым, ожоги. “Если ребенка посадить только в кузницу, – говорит Миша, – он скорее всего сбежит, и правильно сделает”.
Постоянных у Миши тут одиннадцать учеников, которые днюют и ночуют, куют что-то. Катаются с горки на горных лыжах, которых раньше в глаза не видели. Смотрят горящими глазами на Мишины виндсерфинги, летающие пилы, мотопарапланы...
Педагогические взгляды Караваева таковы. Главное – не навреди. Прежде чем их с горки спустить, испытай сам, пару раз голову сломай. Личный пример выше всяких догм. Упаси Бог вдалбливать им что-то. Но поставить железные условия: если да, будем дружить, а нет... “Школьный педагог, – говорит Караваев, – из меня бы не получился, я сам придурок порядочный...”
Большой дистанции между ним и подрастающим поколением, в общем, не наблюдается. Он был и рокером, и бритоголовым, и тусовался, и нюхал, и бегал по острову Кижи с топором (“искал собеседника”), и ходил по городу Питеру с мечом под мышкой – хотел наводить порядок (“Потом я пришел к тому, что не могу никого тронуть. Пришел к добру”), так что шум молодости у него еще не настолько из головы выветрился, чтобы не понимать пацанов и чтобы они его не поняли. Смотрят на него пацаны, куют что-то в кузне, летать учатся и до чего-то доходят. “Что можно жить, – говорит Миша, – что есть некие ценности... Потом приходят домой и говорят: можно жить, что вы водку пьете”.
С отцами ему тоже приходится, а то бы, считает, сожгли горнолыжную базу на горе, которую Миша сторожит. Ну это он, по-моему, себе в оправдание. А кто не пьет? Дети знают, но думают, что Караваев делает это как-то по-другому, потому что он не такой, как все.
Деревня его приняла благодаря детям. Ему говорят: мой тебя больше всех уважает. Если надумаешь церковь строить, только скажи. В день своего тридцатитрехлетия Миша поставил на горе поклонный крест – так до сих пор стоит, никто не тронул. Теперь по правилам надо часовню ставить. Губа-то Спасская.
Хотя святость деревенской жизни преувеличивать не стоит. И дети растут, как придорожная трава. И народу все меньше, в прошлом году двадцать человек умерло, ни один не родился. Летать тут надо бы поменьше, замечает Миша, не мозолить глаза. Люди небось думают: вон они живут, летают, а мы умираем...
Хотя находятся и последователи. Местный почтальон Яков долго ходил к Мише, присматривался к виндсерфингу, потом выдернул жердь из ограды вместо мачты, натянул верблюжье одеяло и помчался в деревню Мунозеро. Там Мишин знакомый у окна сидел, видит, несется что-то к избе со страшной скоростью, подлетело к кустам – тррах! Ну, отвернулся от окна, чтобы не стеснять человека. Потом стук в дверь: почтальон Печкин.
Новые виды транспорта осваиваются понемногу. В другой раз Яков взял, как Миша, пилу, но сделал на свой манер: вырезал из доски винт, тормоз от велосипеда поставил, но что-то там у него не сработало. Упал лицом в снег, пропеллер крутится, рев, дым – вся деревня сбежалась. “Почему я почтальона Якова не знакомлю с Чупиковым, – объясняет Миша, – боюсь, он самолет из дерева сварганит – деревня сгорит”.
Командир эскадрильи Чупиков – еще одна здешняя достопримечательность. Вместе служили с Мишей в армии, а через десять лет встретились здесь. Чупиков прилетает в деревню на истребителе-перехватчике Су-27, делает над озером свечку и рисует на небе “ромашку” – доброе утро, мол, люди.
Раз сапог скинул. В общем, компания подбирается.

Сашина горка

В Мунозере, куда можно добраться за четверть часа на Мишином пропеллере, на всю деревню пара дымков, один – местного деда, а другой – Саши и Лены Петлеваных. Приехали сюда из Ленинграда, когда родилась дочка. Саша устроился в заповедник охранником, а потом занялся берестой – изготовлять сувениры. И так здорово стало получаться, что в магазинах, на ярмарке Сашины берестяные товары шли нарасхват. Тут подросла дочка, пошла в школу на лыжах (шесть километров туда и шесть обратно со второго класса с мамой ходит), и новый директор Раиса Эймоновна пригласила Сашу позаниматься с учениками. В селе ничего такого нет, никто даже корзины не умеет плести. И вот Саша с Леной, мастером спорта по плаванию, начали учить детей народному промыслу. (Стоит заметить, что эта история при всей ее незатейливости – фантастическая. Горожане-петербуржцы селятся в деревне и создают народный промысел. Но кто знает, как появились Палех или Хохлома, были глушь или дороги, кто стоял у истоков, откуда учитель?)
В общем, стали учить деревенских детей работать с берестой, делать игрушки, все, что умели, потихонечку на детей переносили. Начали с маленьких, сейчас они уже подросли.
В отличие от Миши, склонного к философии, Саша Петлеваный немногословен, молчалив, говорит только по делу. Меня принял сначала настороженно, не понял, зачем приехали. Телевизионщики порывались фильм снять – отказался. Жизнь у них тут, а не кино. Разговор о детях – другое дело. Саша даже поехал с нами в Спасскую Губу на ночь глядя – отпереть мастерскую в школе и показать, что дети умеют делать.
Ходит к нему постоянно тридцать учеников – это половина спасогубских, а так больше, мест не хватает, работают стоя. От каждой сделанной вещи один экземпляр оставляют на выставку. Ярмарку организовали, покупали и учителя, и родители – даже не хватило. Но смысл не в этом. Он лично против конвейера. Важно, что делают своими руками и понимают – стоит столько-то. А это не продадим (много изделий оседает дома, хотя сами полуголодные).
Ничего сложного в работе с детьми, по его мнению, нет. Гораздо проще физики или математики. Ребенок приходит, полностью тебе доверяется. “Как в руках”, – замечает Саша Петлеваный, сплетая из бересты мне в подарок северную розу. Прекрасная, она дрожит на тонкой ножке, но долговечна. И бесценна, как эти вещи, сделанные детьми, – букет хризантем и роз, лукошки, бусы, куклы, картины в берестяных рамках с необычными пейзажами из засушенных цветов и ягод...
Село угасает? Все развалено? Да не в этом дело. Болезнь, говорит Саша, у людей в голове. Можно что хочешь сделать, от человека зависит. Вот Раиса, говорит он про школьного директора, другие до нее плакались, а она пришла – людей зажгла. Откуда-то швейцарцы появились. Посмотрели и создали фонд друзей Спасской Губы. Дали немного денег, в школе их сразу превратили в материалы, краски, расписали голые стены. Те удивились: так быстро?
“Вы спрашиваете, что делать? – говорит мне мастер Петлеваный. – Мы три года с детьми занимаемся, все им показали. Те, что к нам ходят, – они уже мастера. Могут вещь сделать, продать изделие, к жизни готовы – на любом этапе, если что, он берет в руки топор, нож, и уже не погибнет”.
Бересту мастер берет с сухих, валеных деревьев, живые не обдирает. Живет он в чудесном месте, прямо у озера. Провожая, не утерпел, показал, какой тут вид открывается. Завез на свою горку высотой девяносто метров. Он ее сам обмерил.

Ветер-помощник

И еще есть возвышенность... Тоже вроде не больно заметная, а пока доберешься со всеми пожитками, попотеть придется. Метель заметала тропу, и, проваливаясь по колено в снег, я брел на огонек. Созвездия висели над селом внизу, горка стояла над ними. Была она обитаема. На ней топили баню. Пели под гитару прекрасные песни. Слетали с детьми на горных лыжах, на сноубордах, на парапланах...
Лет десять назад несколько семей – когда-то студенты университета, заводилы, стройотрядовцы, а теперь педагоги, врачи, инженеры – вычислили эту горку по карте. Надоело ютиться на чужих, выпрашивая место под солнцем, решили найти свое. В перестроечные времена горка ничего не стоила, они зарегистрировали свое общество – горнолыжный семейный клуб “Луми” (по-фински снег) и начали обустраиваться.
Таскали на горбу бревна для дома, тянули провода для бугельного подъемника, расчищали склоны – горка вышла замечательная. Делали они это для отдыха, себя и детей, а вышло большее. В двух словах объяснить трудно. Нужно тут пожить, тогда почувствуешь атмосферу, ту, что они называют общенческой средой. Поскольку среди них много педагогов, они рефлексируют и говорят, что эта их среда развивает и воспитывает детей и взрослых.
Я прожил на горке только два дня с несколькими семьями (а вообще в этом их сообществе, считая друзей в клубе, двести человек в возрасте от четырех до пятидесяти и две собаки – пудель Багира и спаниель Буран) и скорее догадывался, прислушиваясь к разговорам и воображая, как тут бывает, когда соберутся все вместе. Праздник общения... Улыбка, шутка, человеческое тепло. И никому ничего не надо напоминать, каждый старается сделать что-то для других – на огороде, на кухне, на склоне. Каждый может попробовать себя в чем-то, и обязательно найдется кто-то, кто поможет научиться прыгать с трамплина, лететь на серфинге или лыжах под парусом... Что-нибудь всегда происходит на горке. И дети перенимают то, что происходит, и поют те же песни, и у них такие же глаза, и они так же стараются перехватить, сделать что-то для другого.
“А бывает, отлынивают?” – спросил я у педагога из Кондопоги Элины Романовой. “Это наш образ жизни, – ответила она, – куда они денутся?”
Утро, все уже встали. Общий любимец спаниель Буран кладет голову мне на грудь, но лицо не лижет – тактичный. “Он обычно есть хочет, – сообщает мой новый знакомый Виктор Вийри, – а вчера ласки хотел”. Виктор, военный летчик, парашютист, а теперь строитель, напоминает Саню из каверинских “Двух капитанов”. Спускаюсь по скрипящей лестнице, огромное багровое солнце поднимается над горкой, как аэростат. Пролетает, нежно посвистывая, стайка свиристелей – птичка эта живет только на горке. Здесь много чего встречается: трехсотлетняя липа, кедр, королевский клен, елки и сосны, с чем-то скрещенные. Ландшафтный заказник... Перед походом на Северный полюс тут тренируются полярники – те же метели, торосы. Когда-то был детский санаторий, туристические маршруты с просеками, тропинками, избушками, забивавшимися с первым снегом студентами. Теперь все это заброшено, но один приют у подножия семейный клуб начал восстанавливать, и уже есть лагерь для ребят из Петрозаводска и Кондопоги. “Луми” – сообщество открытое, тут не только собственные дети.
Деревенские приходят на горку. Детский сад приводили в гости к Деду Морозу (обычно он приходит к детям, а тут они к нему самому). Педагог от Бога, как его называют на горе, учитель физкультуры Анатолий Мещанский привозит из города трудных ребят. В семейном клубе всегда несколько детей из специальных школ с проблемами в развитии (“Иногда это просто запущенные дети, – считает Мещанский, – попади они сюда раньше, может, и проблем не было”). Двух детей взяли с церебральным параличом, поставили на лыжи, потом в Канаде на олимпиаде ребята получили медаль. Каждого такого ребенка на горке соединяют со здоровым, и они все время вместе. Дети из полных семей и неполных, любимые и брошенные, тепличные и растущие, как сорная трава, – здесь, на горке, может быть, единственное место, где они не чувствуют себя ущемленными.
Ветер надувает оранжевый параплан. Виктор Вийри, похожий на Саньку из “Двух капитанов”, готовится к прыжку. Леха, Катя и другие стажеры от девяти до двенадцати лет присматриваются, как управлять стропами. “Всего тридцать секунд лететь, – объясняет мне председатель клуба Володя Дербенев, – но для ребенка это, конечно, необыкновенно, такого не купишь”.
Мне объясняют, что как на лыжне привыкаешь к снегу и он становится теплым, так тут – к ветру. На серфинге или параплане относишься к ветру как к помощнику. Дети на горке все время прислушиваются, высчитывают: откуда ветер, какой силы. Чтобы взлететь, нужно уловить миг, почувствовать восходящий поток.
А так жизнь у них – не на горке – как у всех. Обвальная. Не могут, как раньше, попутешествовать, свозить детей на море. Даже сюда из Петрозаводска стало накладно приезжать каждую неделю. Главврач районной больницы ездит в отпуск на заработки, строит с друзьями из разобранных карельских изб горнолыжные пансионы. Педагог работает посудомойкой. Но какие бы подарки жизнь ни подбрасывала, они не становятся ожесточенными. Может, потому, что есть возвышенность, на которой строят другую жизнь.

Просится самолет

“Я – медитатор, посредник”, – говорит Миша Караваев, имея в виду тех на горе и деревенских. Его избушка стоит у подножия, на краю села, те заходят и эти. Миша – посредник. Хотя, с другой стороны, он – “божественный эгоист” по Ричарду Баху, которого мне цитирует: “Всякий, кто хоть что-нибудь дал миру, был божественным эгоистом”. То есть, комментирует на свой лад Миша, сам, своей башкой пробиваешь брешь, а если образуются ученики – хорошо. В буддизме сказано: лучше всего учить тому, чему тебе самому надо поучиться.
“Уча других, учимся сами” – переводит на русский, хозяйничая у плиты, Мишина жена Оля. Миша привез ее сюда из шикарного дома в городе. Здешний домик у озера, купленный у канадского финна, некогда опрометчиво прибывшего в Союз по путевке Коминтерна, не столь шикарен, но есть в доме столетняя печка, висит медное блюдо с крестом, что-то домотканое, по стенам картины – жилище со вкусом. Оля занимается карельской росписью, и в рекламных туристических проспектах в Кижах, где проводит лето, она указана как объект, который непременно надо посетить. “Когда Оля там, – говорит Миша, – домовой совершенно распоясывается. Скрипит, вещи переставляет, занавески дергает”.
В ответ на мое недоумение наливает сто грамм и ставит в укромное место за печку – “утром увидишь”.
Место здесь, конечно, волшебное. Тишина, покой. Может быть, это людей и тянет. Чувствуют сердечком, как говорит Миша, есть возможность сохранения жизни. Ему много приходится кататься по разным местам, и когда натыкается на какого-нибудь придурка, который все бросил и остался, то очень радуется.
– Я думаю, – говорит Миша, сидя на корточках у горячей печки и подкладывая поленья, – это главное, что российский менталитет начинает изменяться сам в себе, чтобы жить.
– Но жизнь-то от этого не меняется.
– Меняется. Человек просыпается, осознает, что свободен от скотских догм, и так радостно становится.
– Но избы, – киваю за окно, – остаются, как в прошлом веке.
– Избы деформируются под придурка. Мне, например, нужен самолет – я строю ангар. Другому еще что-то – он берет топор и начинает избу перекраивать. Жизнь можно перекроить только под себя.
– Тебе кажется, то, что происходит в стране, ведет к другой жизни?
– К другому человеку ведет. Кое к чему придется вернуться. А кое-что наверстать. Здесь никогда не будет всеобщего Интернета, хороших дорог, но зато мы научимся летать... без помощи любых технических средств. А может, и летать не понадобится, просто лечь, закрыть глаза...
– Вот это скорее, – замечаю я.
Миша смеется, подкладывая в огонь полено. Это необъяснимое древнее восприятие огня, дерева в огне – возвращаемого солнца. Может, мы и правда язычники? И будущее России однозначно не технократично. Экологически чистый транспорт. “В ступе с помелом, может быть, будут летать над этим лесом, – говорит Миша. И добавляет: – И весь мир будет нас бояться”.
Нет, серьезно, себя лично в “Мерседесе” с сотовой связью он не видит. Ему бы лучше в рубище, в землянке. А если и тут достанут – ветряк на плечо и в леса...
“Но вообще-то я думаю, – утешает меня Миша, – все у нас получится в Спасской Губе потихоньку. Годы пройдут, у детей внуки появятся. Гора, если с места своего не сойдет, так она и будет”.
И о другом:
“Знаешь, есть способ: берешь ручку, пишешь, что тебе нужно, собираешь в мешок, а остальное оставляешь. А что нужно? Топор, кованый гвоздь, дрова... Да на плечах голова – помнишь сказку? – и заметь, среди этого нужного нет ничего для войны. Что бы ты сделал в кузнице? Топор. Ни в коем случае не меч. Потому что в лесу дикому зверю можно посмотреть в глаза, и он не тронет”.
“Как, – спрашиваю я Раису Эймоновну, зашедшую на огонек, – может быть, возьмете это в школу в качестве концепции развития?”
Она смеется (но что-то, видимо, берет, все они, на разных горках, пишут, в сущности, одну концепцию).
“Ни в коем случае, – серьезно говорит Миша, – к этому надо прийти самостоятельно: как сделать следующий шаг, не наступив другому на горло”.
– А вообще буддизм гласит, – подытоживает он, – человек до двадцати лет – ученик, до сорока – воин, до шестидесяти – хозяин дома. И только после этого свободен.
– Ты не свободен? – удивляюсь я.
– Нет, я сейчас воин. Все эти железки, пропеллеры – это борьба с самим собой. Я сейчас размахиваю кувалдой. Когда обрыднет, поставлю в угол, пойду в огород.
– Наконец-то баню поставишь, – замечает Оля.
– Я воин, хотя ловлю себя на мысли, что приятно в земле копаться. Будь я при нынешнем образе мысли ортодоксом, сказал бы: Мишуля, отстранись от педагогики лет на сорок. Вот когда научишься в земле копаться, тогда иди к детям.
Дети вертятся вокруг Миши, а он вокруг своего будущего самолета с двигателем от бензопилы “Урал”. А что такое “Урал”? Миша говорит, что это слово у Виктора Пелевина в “Чапаеве и Пустоте” расшифровывается как условная река абсолютной любви. Условная... А тут пила “Урал”, мотоцикл “Урал” – создатели этой техники забили в нее одноразовые программы. Десантная одноразовая машина, чтобы автоматчикам доехать в зону артобстрела и выбросить. Пила – чтобы зекам свалить триста стволов и бросить. Все было одноразовое. А он, Миша Караваев, дает моторам вторую жизнь, которая им как бы не предназначалась. Находит на свалке изувеченную пилу, дарует жизнь, и она, эта пила, начинает по-другому работать, в ней душа оживает и в конце концов превращается в человека. Даже сам создатель, инженер, замечает Миша, не мог представить, чтобы на этой бензопиле летать по озеру.
К пиле Миша Караваев прилаживает новый винт, он его уже сделал – лежит на подоконнике. Крылья – от дельтаплана. “У Ричарда Баха есть, – говорит, – хочешь самолет – обязательно будет. Или детали станешь находить или наследство свалится. Он, как ребенок, просится, самолет...”

* * *
Теперь, когда я думаю, что же тут происходит, в Спасской Губе, то представляю себе такую картину. Человек забирается на гору, привязывает крылья, прыгает и, если не расшибется, может взлететь – над деревней, озером, лесами, горками, вознестись из обыденной жизни к небесам, подняться над самим собой, и ради этого стоит жить.
И ведь не один, не два взбираются на горку, прибывают в эти края. Что это за место, где они все собираются? И что тут делают, спасая детей, себя, Спасскую Губу, или, может, она спасает их, давая и нам надежду?
Село угасает?.. А это как посмотреть. Тут рождается новая жизнь. А что нового? Еще пока неизвестно, но все остальное умерло вместе с государством – эти леспромхозы, лагеря, ссылки... Приходят новые люди. На ту горку, на эту.
Что-то сюда тянет. Может, и мне остаться?