Мыслить – и не существовать?

Интеллигенция – это понятие,
которое рождается в споре и исчезает,
если спорить не о чем

САЛЬВАДОР  ДАЛИ. “ФАРМАЦЕВТ ИЗ ФИГЕРАСА,
КОГДА ОН НЕ ИЩЕТ СОВЕРШЕННО НИЧЕГО” (ФРАГМЕНТ)

Романские слова странно меняются в русском языке. Скажем, галльское intelligence, нечто среднее между умом, обаянием и согласием, превратилось в отечественную “интеллигенцию”, где ума чуть больше, чем обаяния, а на согласие нет даже намека. Интеллигенция, социальный ли слой, жизненная ли позиция, все ли вместе разом и навсегда, имеет сотни определений, о ней написаны тысячи эссе, монографий и памфлетов: то она совесть России, то смертельная болезнь нации, то ей клянутся как истиной и абсолютом, то как истина и абсолют она ускользает от всякого ясного описания – все равно словечко – ярлык, знамя, клеймо, но только не знак реальности. В оценке нет содержания, за ней лишь туман и миражи.
Интеллигент – отнюдь не всякий интеллектуал (кто посмеет назвать Победоносцева интеллигентом?) и отнюдь не обязательно интеллектуал (Чехов пишет об интеллигенции и для интеллигенции). Какой-то минимум образования здесь необходим, но не он решает дело. Порой кажется, что нам явилась тень нашего Отечества, которое тоже “не то, не то” – и не Азия, и не Европа, и, к сожалению, не Америка.
Итак, перед нашим взором проходят люди, объединенные не материальными корпоративными интересами (и рабочие, и библиотекари, и профессура, и даже некоторые военные), не духовной жаждой (какая там оборотная религиозность, сгинь, Сергий Булгаков, – и верующие, и неверующие, и народолюбцы, и русофобы), не убеждениями (либералы, революционеры, аполитичные барышни), даже не отношением к власти (конформисты, нонконформисты, кухонные храбрецы, малодушные забияки), а чем-то пятым. Наверное, это можно назвать не-счастьем, отвержением счастья.
Интеллигент способен достичь успеха, способен без лишних терзаний прозябать на социальном дне, но он искренне убежден, что покой – душевная подлость. Интеллигент может иметь семью и восьмерых детей, может бродить в одиночестве из кабачка в кабачок на протяжении десятков лет, но он знает, что не в этом смысл жизни. Он несчастен, потому что чужд тотальности как страсти, ни к чему не сводит жизнь, расщеплен, в конечном счете одновременно горд и унижен (Розанов – чистый тип). Он не хочет помнить своего интереса, ему знакомы иные дали...
Для борьбы с политическим тоталитаризмом, любой формой деспотии и социального абсурда такая позиция очень удобна. По крайней мере она позволяла уберечь “я” от агрессивных штампов и лозунгов, оставаться чужим не только враждебному каталогу ролей, но и собственной роли в нем.
Однако деспотизм, террор и слежка не вечны, как бы порой ни хотелось нам барахтаться в романтических волнах противостояния. В обстоятельствах же равнинной жизни отсутствие личных, конкретно выраженных и вполне эгоистических желаний и стремлений, отсутствие на уровне риторики, самосознания, даже не всегда повседневного бытования, вырывало интеллигенцию из исторического контекста, ставило ее на протяжении двух столетий в особое положение по отношению к истории. История была – одно, интеллигенция – другое. История была объектом для интеллигенции. Ее герои искренне говорили о России: “Эта страна...” Они с удовольствием бы сказали о земле: “Эта земля” – когда бы хоть на миг увидели другую.
Радетели устойчивости и устоев, профессиональные почвенники-консерваторы смешны, если ищут в таких высказываниях состав преступления по статье “измена родине”. На него нет даже намека. Интеллигенты отчуждают себя не от нации и державы, они отчуждают себя от времени и пространства. Как удобно думать: “эта эпоха, эта территория, эта жизнь” – вместо “моя эпоха, моя территория, моя жизнь”. Исчезает ответственность. Интеллигенция в силу своего вечного “между” сконструировала и пустила в ход модель безответственного поведения с постоянным припевом: мы за все пострадаем. И отвечать она не желает прежде всего за свою судьбу и только потом уже за столь любезные ей судьбы “города и мира”. В этом контексте деление свои/чужие не знает этнических, государственных и вероисповедных границ. Только русская интеллигенция интернациональна (каламбура или парадокса здесь нет – простая констатация факта). Ее так часто обвиняют в космополитизме потому, что, по существу, для нее существуют лишь “мы” и “они” (но за пределами России эти группы выделяются вполне произвольно).
Все портят загадочные “они”, прямые участники исторического движения, которые “ни о чем не задумываются”. “Мы”, придумавшие и истории, и движение по ней, в худшем случае бессильны: “Мы многого недоглядели, не поздно ль казниться теперь... и наша вина – не вина”. Хотя будущее и прошлое больше всего интересуют интеллигента (он не укоренен в настоящем, ему важен масштаб), он делает их чистым объектом, хорошо – если своего размышления, хуже – если своего действия.
Таким образом создается ложная альтернатива участию – выпасть из реального времени, использовать свои знания (профессиональные, полупрофессиональные, случайные) как строительный материал для утопий, антиутопий, кошмаров и грез. В конце концов совершенно все равно, вымышлен или реально представлен тот или иной объект, если он только объект, и его связь с субъектом отрицается при помощи двух-трех наработанных логических приемов. Я мыслю, я существую, остальное – сущий вздор.

Интеллигенция – это миф. Но, удаляющаяся подобно горизонту, она никогда не существует сама по себе, как данность – или только нарождается, или уже в кризисе, на грани распада.
Эта фата-моргана, пугающий и прекрасный образ интеллигента, дисциплинировала, обеспечивала смысл существования и высокую самооценку русскому образованному классу. Можно винить петровский раскол, можно забыть о нем, но образованные люди в России никогда не чувствовали себя частью нации, то есть не были объединены с буржуазией корнями, образом жизни, тем более интеллектуальными и моральными ценностями (сплошной “Вишневый сад” и никакой предпринимательской жилки – протестантизм здесь совершенно ни при чем). Островский и Мельников-Печерский как исключение подтверждают правило, они ведь смотрятся несколько этнографически на фоне русской культуры, решающей мировые проблемы.
Если человек, получивший университетский диплом, и вел образ жизни буржуа, то европейского, парижского или венского фабриканта, но никак не русского купца или заводчика. В результате не сложилось культурной и, важнее, субкультурной общности интеллектуальной элиты и богатых сограждан.
Значит, единственным гарантом государственного единства оставалась не национальная (построенная на интересе), а имперская (построенная на ценности) идея, против которой как раз и выступали в большинстве своем русские образованные люди (ценность против ценности). Но в силу тех же причин именно одно государство (других институтов не сложилось) поддерживало возможность получить образование, профессионально применить знания и квалификацию, обрести соответствующий им социальный статус.
В итоге основание было подточено (работали интеллигенты), государство рухнуло (революцию делали интеллигенты), и для большинства русской образованной публики начался полет через времена и пространства: Константинополь, Париж, далее везде – страшная тоска по той России, которой, в сущности, и не видали, России, уместившейся между блоковским “царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма” и набоковским “отвяжись, я тебя умоляю”.
То, что в начале века стало трагедией, в советское время повторилось как фарс. Советская образованщина, куда как хуже подготовленная, мечтала числить себя интеллигенцией и в итоге восприняла самую общеупотребительную часть этого русского мифа: отчуждение от государства и презрение к богатству. Западная бытовая культура, как и прежде, вызывала восторг (ненависть – восторг, помноженный на зависть).
Восторгались и те, кто побывал в Прибалтике, и те, кому посчастливилось отправиться в Париж. Между тем никому не приходило в голову, что все эти красоты и прелести простонародного обхождения созданы местным богатством, что еще каких-нибудь семь сотен лет тому назад французские пейзаны жили в норах, выглядели и вели себя немногим лучше диких зверюшек...
...1991 год стал негативом 1917-го. С тех пор у нас сплошные временные правительства. Так и хочется сказать: “правительства интеллигенции” – но это будет неточно. Интеллигенция – миф.

Нынче, в обстановке тотального обвала, снова стало модно сокрушаться: “Интеллигенцию не спросили, интеллигенцию проигнорировали”. Полно. Где она, эта социальная группа? Одни, очень немногие, преуспели и сами оказались включенными во властные структуры, но теперь их связь с интеллигенцией кажется очень зыбкой. А большинство тех, кого называли “совестью нации”, ныне зачислены в бюджетники. Живут на нищенскую копейку, и никто, кроме агонизирующего государства, не торопится им на помощь. В том числе и бывшие – то ли коллеги по несчастью, то ли братья по ордену, преуспевшие образованцы.
Впрочем, самые квалифицированные опять оказались в эмиграции. На сей раз без слез. Слушают новости и толкуют о том, как они были правы, что уехали. Четвертая волна – не война, не революция, не тоталитарный режим гонит их, а желание порвать с затянувшейся песенкой о высокой миссии русской интеллигенции. “Племена восточнее Ильменя все делят тушку неубитого пельменя”, – восхищался еще в 80-е годы своим неучастием в этом процессе их лучший бард Лев Лосев...

...Нам необходим культурный разрыв. Нам необходимо осмысление, концептуальное обоснование этого разрыва. Вернуть интеллигенцию истории. Дать ей утонуть наконец в тяжелых водах Леты.
Конечно, без идеалов будет грустно. Разумеется, самоутверждение пойдет труднее. Но спасение России в профессиональной элите, умеющей осознать и сформулировать узкие корпоративные интересы, связав их при этом с интересами страны.