Ремень Сахарова

Незадолго до новогодних праздников мы с женой отправились покупать подарки. Проще всего это оказалось сделать в бывшем павильоне «Культура» бывшей ВДНХ, где среди россыпей никому не нужных сокровищ мы скоро обнаружили забавную лавку индейских товаров, которую содержал достойнейший, не исключено, что самого Монтесумы потомок, молчаливо и величаво предлагавший как подлинники, так и грубые поделки для туристов, среди которых наиболее карикатурно смотрелись трубки для курения какого-то злостного зелья.
Едва мы обнаружили лавку, как у нас поломалась коляска со спящим в ней младенцем: лопнула одна из четырех ременных петель, на которых, как на рессорах, подвешен кузов. Потомок Монтесумы отдал дань нашему спокойствию и, издав короткий дружелюбный звук, протянул мне длинный капроновый шнур, которым можно было поднять кузов в исходное положение. Я жестом остановил его, сказав п

о-испански одно из немногих известных мне слов – gracias, и, выдернув из джинсов ремень, который не раз и не два выручал меня в самых разных случаях, захлестнул им просевшее крепление и стал выравнивать накренившуюся колыбель. То ли горячность молодого отца сыграла со мной злую шутку, то ли в руках моих в самом деле таилась невиданная сила, – но ремень, настоящий кожаный ремень, вдруг лопнул.
Я почувствовал, что мне жаль его. Он верой и правдой служил мне много лет. Кроме того, это был ремень Андрея Дмитриевича Сахарова.
Я никогда не виделся с Сахаровым и не думал, что буду носить его ремень. Думаю, что и Сахаров не предполагал ничего подобного. Ремень подарил мне Юрий Рост вскоре после того, как Сахаров умер. Рост был единственным советским журналистом, который встречал Сахарова 23 декабря 1986 года на Курском вокзале, когда тот возвращался из горьковской ссылки (там был еще фотокор из АПН, но Рост был единственным пишущим). С вокзала он привез в «Литгазету» диктофонную запись ответов Сахарова на вопросы западных корреспондентов. Мы (несколько человек) собрались в одном из кабинетов, слушали и понимали, что напечатать это нельзя. Через несколько дней Рост сделал знаменитый снимок Сахарова с перевязанной рукой. Он-то и был напечатан на первой полосе траурного выпуска «Московских новостей», когда Сахаров умер.
Почему Рост подарил мне ремень Сахарова, я не знаю. Должно быть, в силу особой своей чуткости к вещам: он прекрасно знал, что вещи обладают силой, и, видимо, посчитал, что этот ремень может стать чем-то вроде опоры для меня. Сам Рост в тех же целях использует морской фал с яхты, на которой однажды пересек Атлантику.
Вспоминая день гражданской панихиды 17 декабря 1989-го, когда проститься с Сахаровым пришли десятки, если не сотни тысяч людей, я отчетливо вижу человека, который, приблизившись к перилам ограждения, вежливо спросил милиционера: «Зачем вы допускаете все это?» «Что – это?» – не понял милиционер. Человечек кивнул на толпы народа: «Ведь это же антиправительственная манифестация...»
Я сознавал, чьим ремнем опоясан. Должно быть, это и в самом деле помогло мне. Мне доверили этот ремень – значит, в меня верили.

Я видел Сахарова только по телевизору.
Помню его выступление на съезде накануне смерти. Его отчаянную, почти нелепую, обреченную на провал попытку донести что-то до охамелого «большинства», до президиума, откуда высокомерно шикал на него Горбачев... Помню, смеяться и дружно, по-коммунистически «захлопывать» Сахарова начинали, едва только он открывал рот, и оттого слова, которые он тщился все же выкрикнуть, звучали как-то нелепо. Не то что властная, полноводная, словно из кувшина льющаяся речь Лукьянова. Он был один, совершенно один. Он требовал отменить шестую статью Конституции о руководящей и направляющей роли партии. Это было невозможно. Все трезвомыслящие вольнодумцы понимали это.
Рыцарь свободы призвал к свободе рабов, и рабы осмеяли его.
Лишь когда он умер, стало ясно, что происходило в тот день и чем оплачены его «нелепые» слова.

Девять лет носил я ремень Сахарова. Был в нем в экспедициях на Севере, на Енисее и на Двине, во всех командировках, в общем, везде он сопутствовал мне, во всех мало-мальски важных жизненных обстоятельствах. Я старался не подводить ремень, да и он служил мне верой и правдой. Как-то раз я перевязал им и приволок в лагерь целую вязанку дров, подобранных в тундре, в другой раз использовал как буксир для лодки, в третий – как обмотку для склеиваемого стула. Видит Бог, этот неброский черный ремень с желтой латунной застежкой прожил долгую и интересную жизнь, полную реального достоинства, которого не было, да и быть не могло у модных ремней, появившихся в продаже.
Когда он порвался и я вынужден был купить новый ремень и подпоясаться им, я особенно остро ощутил жгучий холод новой кожи, кожи без истории.
Тогда я соединил разорванные половинки ремня Сахарова и поехал к Юрию Росту, чтобы поговорить о вещах и о времени. Вышел странный разговор, который я записал на диктофон, чтобы некоторые всплывшие по ходу разговора подробности не позабылись втуне.
Ведь прошло десять лет.
И теперь можно многое понять. Понять, что случилось. И что осталось.
– Что осталось? – голосом Юрия Роста вопрошает мой диктофон. И сам же отвечает: – Ну, во-первых, осталось ощущение некоего упорядочения в мыслях. Надо сказать, что он оказал на меня – не имея этого в виду, не желая совершенно – большое влияние. Чисто человеческое. Осталось огромное количество негативов, осталось часов десять или пятнадцать голоса. Потому что у меня все кассеты его сохранены. В том числе одна уникальная лекция, которую он прочел мне одному по физике. Однажды, будучи студентом, он читал лекцию для аспирантов, но поскольку те не понимали, о чем он говорит, он подумал, что лектором быть не может. И однажды, сидя на кухне, я его попросил, только сказал: вы учтите, Андрей Дмитриевич, что я закончил институт физкультуры, поэтому исходите из этого. Он мне прочел лекцию на пятнадцать минут. Она у меня записана. Это осталось. Осталось... Ну, ощущение доверия, которое он, как мне кажется, испытывал... Остались добрые отношения с Еленой Георгиевной Боннэр, которую я очень уважаю и люблю... И еще две вещи остались: берет, в котором он ходил, и топор.
– Топор?
– Топор! Топор сам по себе ничего не представляет. Но все дело в том, что топорище сделал сам Сахаров, – показывает удивительное орудие, сидящее на тощем, занозистом топорище, укрепленном какими-то гвоздиками.
– А у Сахарова был стиль?
– Был. Официально он ходил как положено: в костюме, в галстуке очень часто. Но стиль чаще всего проявляется в том, как ты ходишь неофициально, потому что официальный стиль задан, и ему просто надо соответствовать, чтобы не быть униженным. А вот дома он ходил так, как хотел ходить. А ходил он почти всегда в одном и том же. У него были джинсы, такая типа ковбойки рубашка фланелевая и две кофты обычно. Надетые на одну руку. Не знаю почему... Но чаще всего в двух он ходил. Теплые кофты. Так ему удобно было. Иногда какая-то одна была надета на одну руку. И когда я делал передачу – вот здесь мы с Еленой Георгиевной вспоминали – она говорила: «Всегда на одну». Я этого не помню, чтоб всегда на одну, но, может быть, так оно и было. Да, береты он любил. И не любил новых вещей. Как А.Ф.Лосев: я его снимал и обратил внимание, что у него странные очки, которых теперь не бывает. Вообще. Такие кругленькие, черненькие. Оказывается, он когда понял, что останется близоруким, в двадцатые годы купил двадцать пар таких очков на всю жизнь. Чтоб уже об этом не думать. Эти очки его устраивали. Понимаешь? Ему не надо было гоняться за другими оправами. Это его не занимало более никогда. У меня есть ощущение, что и Сахарова одежда так же мало интересовала, и если бы была возможность накупить пять пар джинсов и кофт, то все. У него все было для того, чтобы быть Сахаровым...

Когда я пытаюсь вспомнить время, когда умер Сахаров, а его ремень начал отдельную от него жизнь, мне приходится долго рыться в памяти, отбрасывая одно за другим события минувшей эпохи: ведь это было еще до всего. До падения режима Чаушеску в Румынии, до начала событий в Армении и Азербайджане, до Баку и Тбилиси, до Вильнюса, до открытия памятника жертвам сталинских злодеяний и низвержения ликующими толпами «железного Феликса» в дни августовского путча...
У меня тоже не было тогда ничего: ни жены, ни детей, ни написанных книг...
Недавно, поставив точку в конце книги, которая вела меня по жизни последние пять лет, я понял, что прожил еще одну «внутреннюю» жизнь, которых бывает несколько у каждого человека.
Всю эту жизнь ремень был со мной. И вот – порвался.
Тогда я подумал, что нужно забрать его с собой, в будущее: но не в виде музейного экспоната, а в виде вещи своеобразного, но нужного применения, которое еще предстоит отыскать.l