Воспоминание в четыре руки

25 января – день рождения Владимира Высоцкого

Впервые мы познакомились с Высоцким в Одессе. Это был 1967 год; мы снимали “Золотого теленка”, а он в то время снимался у Киры Муратовой в “Коротких встречах”. Знакомство произошло на квартире у нашего всеобщего друга Петра Тодоровского, одаренного оператора, начинающего режиссера и просто фантастического гитариста. Высоцкий пел в тот вечер много, с какой-то огромной радостью. Петя ему подыгрывал... Что он пел, трудно сейчас вспомнить – это был какой-то обвал – темпераментный, яркий – и ощущение подарка нам всем. Осталось впечатление о симпатичном, самобытном, сильном человеке, с которым очень хорошо находиться на одной территории. К этому прибавилось и убеждение, что это сказочно одаренный сочинитель и исполнитель.

Прошло пять лет. Мы начали работу над киноповестью Леонида Леонова “Бегство мистера МакКинли”. Нами был введен в сценарий и фильм персонаж уличного (хиппообразного) певца Билла Сичера, который должен был излагать, комментировать в своих балладах простым, грубовато-доходчивым языком улицы основные сюжетные, психологические и философские коллизии фильма, его героя. Но кто же будет играть Билла Сичера? Булат Окуджава? Он слишком лиричен, изыскан, мягок. А здесь – улица, пыль...

Дальше было так. Я позвонила Высоцкому.

– Владимир Семенович? Володя, мы хотим дать тебе посмотреть режиссерский сценарий. Прочти и скажи, не хотелось бы тебе в качестве сочинителя и исполнителя заняться балладами, которые намечены в виде подстрочников Швейцером.

Он сказал:
– Давайте!

Это было в пятницу.
В следующий четверг он позвонил и сказал:
– Мне очень нравится. Я берусь за эту работу.

Я предложила встретиться у нас дома.
– Хорошо, я приеду с гитарой. В воскресенье.

Он приехал в воскресенье. Пришел в такой коротенькой черной куртке, в этих обтянутых своих джинсах, с гитарой на такой тесемочке...

Это был уже поэт и исполнитель не только со всероссийской славой. Но он очень волновался. Вообще у него было какое-то преувеличенно серьезное отношение к “художественным авторитетам”, к творческой личности. Это в нем, ярком, резковатом человеке, выглядело ученически наивно. Нас это поразило и растрогало.

Тут ведь еще вот что: Высоцкий был первым, кому мы показали пока еще чисто бумажную затею. И ожидание его мнения чрезвычайно нервировало Швейцера.

А Высоцкий вдруг и говорит:
– Ребята! А я написал уже все баллады. Даже большие. Я вам их спою. Понравятся – хорошо, а нет – буду делать еще. А что лишнее – отбросим. Только я предупреждаю: они длинные.

И он сел на диван, поставил перед собой стул и вытащил стопку листов, исписанных карандашом. Он еще их даже наизусть не помнил! Дал мне эту пачку, чтобы я держала перед ним и снимала пропетые листы. Швейцер наладил свой старый “Грюндиг”. И Володя спел! Он спел “Балладу о маленьком человеке”, “Балладу об оружии”, “Балладу о Кокильоне”. Он спел грустную песню “Кто-то высмотрел плод, что неспел”, песню хиппи “Вот это да!” и сказал:

– Вот все это я написал для себя – я же буду играть этого Билла Сичера.

Он сам так прямо сказал; он спел еще “Балладу об уходе в рай”. Семь баллад. Швейцер был совершенно ошеломлен. Я уж не говорю о себе. Что же это за моцартианство?!

Почти все баллады были сняты. А в “Мистерии хиппи” – большая, многолюдная, в странной натурной декорации ночная сцена – Высоцкий был вдохновенно прекрасен.

Горькая участь постигла нас, Высоцкого и фильм. Под “сокращение” попали некоторые баллады, в том числе главная и лучшая – “Мистерия хиппи”.

Не зря в вечер премьеры в Доме кино (я, как обычно, сидела не в зале, а в фойе) по пустой лестнице вдруг простучали кованые каблуки Володи Высоцкого. Он только без слов махнул мне рукой: он не увидел своей лучшей сцены.

А в 1978 году мы со Швейцером вернулись (после шестилетнего перерыва) к постановке “Маленьких трагедий” Пушкина.

Ну и, конечно, Дон Гуан – Высоцкий.

Причем поначалу предполагалось, что Высоцкий будет играть не только Дон Гуана, но и Мефистофеля в прологе фильма. Уже все было готово на берегу Каспийского моря. Высоцкий прилетел с минских гастролей “Таганки”, жаловался на сильную боль в горле. Когда я пощупала его лоб, он был горяч. Глянула в его горло – и ужаснулась: оно все было в мощных налетах. Артиста знобило. Но он готов был приступить к работе. На берегу дул пронзительно холодный ветер. А сниматься-то надо было в одних трусах да еще барахтаться в холодной прибрежной воде.

– Нет, – сказала я, – сниматься ты не будешь, вызовем к тебе “неотложку”...

Потрясающим было то, что Высоцкий изъявил желание репетировать сцену. Он быстро устал, и мы, режиссеры, оставили его в покое.

Ночь прошла в тревоге. Под утро я зашла к Высоцкому в номер. Его администратор (он же, кажется, значился и в друзьях) уже как-то злобно швырял в Володины чемоданы безо всякого порядка ботинки, рубашки и т.п. Вообще о так называемых “близких друзьях” и приятельском окружении Высоцкого у нас сложилось неблагоприятное впечатление: они отчасти эксплуатировали его для своих разных надобностей и отчасти восторженно потакали его слабостям.

Итак, за Высоцким оставался Дон Гуан.

Равенство между пушкинским Дон Гуаном и Высоцким для нас заключалось в соответствии каждого из них личности самого А.С.Пушкина. И Дон Гуан, и Высоцкий – поэты, оба бесстрашные люди, бросающие вызов смерти, оба понимают любовь к женщине как борьбу духовную и победу над женщиной как победу в этой духовной борьбе. И наконец: “За краткий миг свиданья безропотно отдам я жизнь”. И:

Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю...
и –
...все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть залог...

Вот почему треугольник Пушкин – Дон Гуан – Высоцкий был для нас несомненен.

Мы очень точно, как, пожалуй, никогда раньше и позже, уже в режиссерском сценарии увидели и прописали с предельной точностью и обязательностью все, касающееся облика и поведения наших героев. С каким удовольствием, увлечением, доверием работал в этой картине Владимир Семенович Высоцкий! В своей последней картине, над своей последней ролью, в которой он так верно, точно и высоко предчувствовал, предсказал свою близкую кончину. Смертельно тяжелым оказалось для него пожатье каменной десницы Командора, которому он всю жизнь бесстрашно бросал вызов.