Арлекин позолоченных снов

Каким разным может быть детство.

Новый год. На городских площадях – огромные елки. В их сумеречной темно-зеленой глубине мигают яркие лампочки, пестрые игрушки шевелятся на зимнем ветру. Всюду – елки, мелькание огоньков, разные движущиеся забавные группки в магазинных витринах. Шоколад, шоколад, шоколад... Обертки плиток, конфетные фантики – тоже пестрые, яркие, с серебром и золотом, глаза разбегаются и... устают.

Сегодня детство – цветное. Не только по праздникам. Чего стоят химические краски ребячьей одежды, маскарадной даже в самые будние будни. Мультяшки, которые “мчатся рой за роем”, “перекармливая” глаз. Даже теперешние учебники похожи на настоящие книги: они с цветными картинками, в эффектных обложках.

Детство моего поколения можно назвать черно-белым: как тогдашний кинематограф, как серокартиночные наши буквари, как неяркие одежды военной поры, на фоне которых даже солдатские гимнастерки казались ярко окрашенными. Зато когда наступало время елки, все дома преображалось: из старого чемодана бабушка доставала игрушки. Их делали в тихом семейном кругу дети и взрослые из всего, что попадало под руку, пробуждало фантазию. До сих пор помню бледных узкоротых арлекинов, алощеких клоунов, негров чернее сажи, но с красно-белыми глазами, тонкобровых экзотических японок. Всех их мастерили из пустых, но целых яичных скорлупок. Эти яйца-шары, изощренно расписанные, обклеенные цветными бумажками, тряпочками, перьями, важно свисали с еловых веток среди таких же самодельных пестрых цепей, хлопушек, позолоченных грецких орехов...

К старым ярким игрушкам, увы, скоро прибавились иные, тоже никем не купленные, но оплаченные дорого: из тюрьмы (время сталинских репрессий) мама сумела как-то передать фигурки из хлебного мякиша: коричневых твердых-твердых человечков, добродушных зверюшек, был даже комплект крохотных шахмат.

Но самым чудесным чудом, доступным не только раз в год, был в черно-белом моем детстве театр. Это его свет, его краски, его необъяснимая удивительность делали мою жизнь причастной к чему-то, выходящему за пределы мирка, который меня окружал. Я и теперь вижу мой первый театр во сне, его зрительный зал с позолотой, красными креслами и обрывки спектаклей, в которых детские сказки перемешались с Шекспиром и Шиллером, “Кот в сапогах” – с леоновским “Нашествием”, с “Москвичкой” Виктора Гусева. Помню молодую Шульженко, певшую на этой сцене. Ее тонко выщипанные брови, похожие на брови елочных японок, ее выставленные напоказ знаменитые “говорящие руки”, блестящее облегающее платье. Но больше всего не памятью, а как нечто физически ощутимое помню атмосферу восторга, обожания, слияния сотен людей в добре, на пределе душевного взлета. Память о том, что может сделать с залом человек, стоящий на сцене, таится в самой глубине моих сегодняшних критических оценок. Как часто (почти всегда) мне недостает в нынешнем театре, ставшем моей профессией, того абсолютного сверхчеловеческого коллективного счастья, пережитого когда-то в несмышленом, но восприимчивом детстве.

Помню я и другое: какой жесткой, диктующей может быть власть человека, вышедшего говорить со зрителями. Был концерт Сурена Кочаряна, известного в те времена эстрадного чтеца. А в зале – одни фэзэушники, мальчишки из ремесленных училищ: сплошной застиранно-синий и серый цвет (форма!). Чтец вальяжно уселся в роскошное кресло, стал бархатно читать свои “Сказки тысячи и одной ночи”.

Слушатели полуголодные, усталые, гуманитарно не подготовленные, быстро соскучились. Зашумели, кто-то стал бродить от ряда к ряду. Казалось, неизбежен провал. Вдруг, оборвав себя на полуслове, артист поднялся во весь свой небольшой рост, подошел к рампе, сказал четко, просто, но с волевым посылом, достигшим даже последнего ряда балкона: “Если вы пришли меня слушать, вы меня выслушаете”. Сейчас мне и самой трудно в это поверить, но зал мгновенно загипнотизированно затих и до самого конца не проронил ни звука. Ни один монолог, слышанный мною потом на самых замечательных сценах, не достигал такой молниеподобной энергетической концентрации, не соединил так властно подмостки и жизнь.

Театр был для меня чудом и за кулисами, куда я попала. Моя всю жизнь не работавшая бабушка, оставшись со мной в военное время в беспомощном одиночестве и ущемленности (семья репрессированных), пошла работать в театр пожарником. Меня деть было некуда, и все дни ее дежурств я торчала за кулисами. Тогда в Иркутск был эвакуирован Московский театр сатиры. Им отдали ТЮЗ. И я, сидя в директорской ложе, выходящей на просцениум, смотрела, как они близко-близко репетируют. Актеры любили заигрывать со мной, едва выглядывающей из-за плюшевого барьера. Самым симпатичным был Хенкин, он смешил меня до упаду. На сцене все было голым, обыденным, актеры не надевали костюмов, но эта оборотная сторона спектакля была не менее фантастической: зазеркалье, предпревращение. И разостланный днем в фойе огромный холст, на котором художники выписывали будущий задник, макая в ведра с красками мощные кисти, был так же чудесен, как и преображенный, в свете прожекторов во время вечернего представления. Чудо разрушает не знание того, как оно делается, а цинизм делателей.

Кто-то из рабочих сцены водил меня на колосники, чтобы показать сцену с самой верхней точки. С тех пор, стоит мне оказаться на краю крутого обрыва, на узком мостике, на шаткой лестнице, я вспоминаю пыльную черноту кулис, железо поручня, тепло осветительных приборов и где-то внизу серый пол сцены, по которому движутся далекие фигурки актеров..