Общий вагон

Алтай. Дневник. Январь, 1966-й

1966 год. Январь. Специальный корреспондент “Комсомольской правды” Симон Соловейчик живет в Барнауле третий месяц. Уже вышел в газете его очерк “Пианистка”, вся страна узнала имя французской пианистки Веры Августовны Лотар-Шевченко, хрупкой женщины, стоически пережившей лагерное заключение и вернувшейся к музыке.

Тот, кто прочитал очерк “Пианистка” тогда, в декабре 1965 года, на всю жизнь запомнил и подпись под статьей: “С.Соловейчик, наш корр.” А проснувшийся знаменитым очеркист не торопился в столицу, а мотался по райцентрам, сидел у окна в общем вагоне... Заметка “Общий вагон” не вошла в книги Симона Львовича. Вполне возможно, он и сам о ней забыл. Что в ней особенного, чтобы долго помнить? Зарисовка, просто этюд, набросок. И ничего там, в общем вагоне, не происходит. Даже за туманом и запахом тайги там никто не едет, все буднично, и поезд, кажется, не дальний, а местного сообщения. Ничего не происходит, но когда вы прочитаете – с вами что-то произойдет, что-то тронет вас... Эпоха наших еще совсем молодых родителей промчится мимо, и в ребенке, прижавшемся к вагонному стеклу, мы узнаем себя.

Целый день сегодня ехал в Барнаул неторопливым поездом почти восемь часов. Общий вагон. Когда-нибудь попрошу в редакции послать меня поездом через всю страну, до Владивостока, но только в общем вагоне. Тут историй и характеров на десятки блокнотов, хотя и опасно все принимать за правду. Мне кажется, люди в поезде частенько выглядят не такими, какие они есть, а такими, какими они хотели бы быть. В поезде, да еще в общем вагоне, человек расскажет о себе такое, чего он и лучшему другу никогда не расскажет, ибо он в безопасности: все его тайны и маленькие выдумки про себя сойдут вместе со случайным собеседником на ближайшей станции...

Вагоны покомфортабельней живут замкнутой жизнью коммунальных квартир-купе. Общий вагон весь нараспашку. Свернутые полосатые матрацы бесполезно трясутся на третьих полках: общий вагон не такой дурак, чтобы выкладывать рубль за постель, он положит под бок пальтишко, под голову пиджачишко, уберет ботинки подальше под лавку и спит себе так, как купейному вагону и за три рубля не заснуть.

Но я ехал днем. Спали только те, кому ночью не досталось места, и весь вагон гудел от разговоров – этакий экономическо-географический клуб. Тут узнаешь об Алтае все, чего ни в каких газетах не прочтешь: где что строят и как людям живется, где зеленый поселок, а где пыльный, как змеи табунком переползают мимо деревни – страшно на них смотреть – и как охотиться на серну...

А в нашем купе разговор про любовь. То есть никакого разговора фактически нет. Наше купе пронизано, дышит, существует любовью.

...Жили в городе три молодые женщины: продавщица, фрезеровщица и прядильщица. Они не знали друг друга, но однажды получили по письму от своих мужей-солдат. Три солдата служат в одной части, три солдата – земляки. Они и написали, чтобы собрались вместе и приехали к ним, солдатам, хоть на один денек. Когда писали, чтоб приезжали, жены не поехали. Потом написали, чтоб не приезжали, потому что холодно и дорога далекая. Солдатки тут же собрались.

Сейчас они едут обратно, домой, вспоминая все дорожные происшествия. В одну сторону четыре дня пути, пять пересадок... Кате и Асе по двадцать три года, у них уже по ребеночку есть, а Нина – совсем девчонка, девятнадцатилетняя. Одета она по-дорожному – брюки, клетчатая мужская рубашка навыпуск. Глаза хитроватые, влажные, говорит с усмешечкой, со всеми на “ты”, держится уверенно – знает, что симпатичная. В нашем купе не переводится народ, приходят парни без особых намерений, просто посидеть рядом – и то радость в пути.

Но Нина думает о другом. Она вся – память, она не в этой жизни, не в этом вагоне, а там, далеко, где провела со своим Валерой целых два новогодних дня. Она спрашивает подругу: “Он тебе как пишет?” – и не дожидаясь ответа: “А мне – голубчик мой. Голубчик мой...” И раскрывает свою толстую тетрадь, сплошь исписанную стихами. С того самого дня, когда Валерка ушел из дома, Нине открылось, что есть на свете поэзия. На первой странице ее тетради кадр из кинофильма “Тишина”: объяснение в любви. А пониже цветным карандашом крупно написано: “Любовь – лучшее украшение жизни...” Потом идут стихи барнаульского поэта М.Юдалевича. А потом без разбору, подряд Гейне, Пушкин (“Я вас любил: любовь еще, быть может...”), Есенин, Вл.Гордиенко, еще раз Есенин, Людмила Татьяничева, Ян Райнис... И стихи, которые сочинил для нее ее Валерка, и стихи, которые она сочинила для него.

Попробуй составь такую хрестоматию стихов о любви кто-нибудь из редакторов-профессионалов! Здесь составителем были сама любовь и сама разлука.

Нина берется за тетрадь: читать про себя она не может. Она смущенно просит: “Хотите вслух?” И читает на память есенинское “Письмо матери”, потом письмо от матери, потом еще и еще... У нее была с собой книжечка алтайского поэта Леонида Мерзликина. Нина буквально набросилась на нее и уже через десять минут переписала если не самые лучшие, то уж, во всяком случае, самые нежные стихи из сборника. Стихи помогают ей ждать. Она инстинктивно понимает, что ей нужно пронести через долгие три года не столько память о муже, сколько вот этот свой лирический душевный настрой, способность любить. И не важно, если она даже и отвыкнет немножко, – за годы разве нельзя не отвыкнуть. Сохранился бы этот настрой...

Женщины постарше молчаливы. Туда они ехали – волновались перед встречей с мужьями. Едут обратно – волнуются за детей: как они там? У Инночки повышенное РОЭ...

Уже, кажется, весь вагон перебывал в нашем купе – оно последнее, у самого выхода в тамбур-курилку. Посидят посмотрят на женщин, позавидуют им и их любимым, вспомнят свои встречи, ночи, разлуки – все это выходит одновременно и бесстыдно, и целомудренно.

Общий вагон. Словами, быть может, немножко и привирают, но все понимают здесь друг друга и без слов.

Симон Соловейчик

Печатается по тексту публикации: “Комсомольская правда”, январь 1966 года