МЕМУАРЫ ДЕТСТВА
Дары января
Каменка для бабки Макурихи
Вечера стояли такие, что хотелось куда-нибудь пойти и что-нибудь
сделать! Улица белым-бела, дорога блестит в голубом свете ранней луны,
и к ней, как к большой реке, тянутся маленькие тропинки от каждого
дома, даже не тропинки, а тоннели – так высоки сугробы. Мы
прыгаем в них с крыши. А в конце деревенской улицы начинается овраг, он
чуть не до ночи оглашается ребячьими голосами: там большая ледяная
горка.
А по телевизору показывают про Вакулу-кузнеца, и рассказывает отец, как
в рождественские вечера, когда был он еще молодым, озоровали они,
бывало. Бревнами подпирали двери, засыпали снегом и водой поливали
крыльцо в доме, где жила девушка на выданье. А если елку из леса
приволокут и в сугроб рядом с крыльцом воткнут – значит, уж точно пора
девке замуж выходить. Поленницы разбирали и дровами выкладывали дорожку
от жениха к невесте...
Нам с подружкой, с которой мы жили рядом и были неразлучны, до невест
было еще далеко, и никто нам к крыльцу елку не притаскивал. И нам самим
с бревном не совладать… но что бы такое сделать? Разобрать поленницу –
это легко, но от кого к кому выложить дорожку? Есть у нас на примете
жених с невестой, да он живет на одной улице, а она на другой – это
никаких дров не хватит.
И вот однажды, накатавшись на ледяной горке, устав, побрели мы по краю
оврага. У самой кромки, заметенная снегом до середины окошек, стояла
покосившаяся банька. К ней со стороны жилья не было ни единого следа.
– Чья это баня? – спросила я.
– Не знаю, – ответила, шмыгнув носом, подружка. – Погляди, чей там дом,
напротив.
– Это же бабки Макурихи дом-то, – догадалась я. – Чего это она, в баню,
что ли, не ходит, следов-то нет, гляди.
– Нету, да…
– Пойдем, зайдем…
– Зачем?
– Ну, так…
Мы отгребли не успевший слежаться снег, потянули дверь на себя, и она,
скрипнув, приотворилась. В бане было темно со света. Однако скоро глаза
привыкли к полумраку. И мы увидели две лавки, отмытые добела,
разглядели старую каменку-печку с котлом. Я открыла дверцу печки и
достала уголек.
Для начала мы разрисовали страшными рожами отмытые добела старые лавки.
Вот испугается бабка Макуриха, когда придет в свою баню!
Скоро мы совсем освоились. Котел, вмурованный в каменку, был пуст. А
сама печурка покосилась, кирпичи будто собрались разъехаться в разные
стороны.
Я покачала один из них. Он податливо сдвинулся с места. Подружка тут же
схватилась за другой. И тот недолго сопротивлялся. Так мы отняли от
каменки два первых кирпича. Потом еще по одному. Они подавались легко –
стоило слегка покачать, и кирпич покидал хлипкую стенку. Нас охватил
необъяснимый азарт разрушения. Один за другим раскачивали мы старые
кирпичи и бросали рядом на пол. Скоро уже и стоять было негде – всюду
под ногами были кирпичи. Некоторые из них от древности распадались на
части. Наконец тяжело рухнул вниз, со скрежетом осел на угольное дно
черный от копоти котел. Облако сажи и золы поднялось над тем, что
когда-то было каменкой. Подружка чихнула. Закатное солнце, напоследок
заглянувшее в крошечное оконце, наполовину занесенное снегом, пронзило
золотистым лучом темное облако, поднявшееся до потолка. «Может, пойдем
уже?» – нерешительно спросила подружка, глядя на то, что мы сотворили.
Да уж. Бабка Макуриха, наверное, сойдет с ума, когда увидит. Сердчишки
у нас, по правде сказать, начинали тихонько ныть. Эту бабку Макуриху мы
не любили: осрамила она нас летом на всю улицу, поймав на своей
клубничной грядке. К родителям привела. И с тех пор стали мы ей
потихоньку мстить. Нашли в овраге котят, унесенных от матери, пищавших
из последних сил, – и к завалинке бабкиного дома, чтобы отворить дверцу
и в подполье их сбросить. И убежать, а бабка пусть сослепу шарит в
темноте, пока найдет.
Потом хотели навязать бабкиной корове на хвост две консервные банки, да
были изгнаны с луга пастухом, который грозил кнутом и топал ногой, пока
мы не отбежали подальше.
И вот печка. Это ведь тебе не котят в подполье подбросить. Они вон
какие выросли, три здоровых кота. Всех мышей, поди, бабке переловили. А
это ж – каменка! Она, правда, уже старая была. Ее и топить-то,
наверное, нельзя было. Недаром же следов в баню не было совсем. Да,
нельзя топить, еще пожар, чего доброго. А все же невесело совсем. Нету
никакой радости.
И пока мы отряхивали друг друга от пыли, пока оттирали снегом ладошки,
сердчишки ныли все сильнее и сильнее. Взошла луна, засветились звезды,
мы побрели по узкой тропе к домам, то и дело сбиваясь и проваливаясь в
сугроб. Надо домой, к теплой печке. Но что-то не хочется домой. А вдруг
бабка Макуриха ни с того ни с сего все же вздумает пойти в свою баню
еще до весны? И все это увидит. И вдруг она догадается, что это мы ей
разломали каменку? Да откуда она догадается? Нет, а вдруг догадается?
Мы даже остановились на белой тропинке и постояли немного в
растерянности. А когда опять пошли, то очутились у домика бабки
Макурихи. Нам надо было поглядеть, как там бабка Макуриха? У нее
каменка вся на полу, разобрана по кирпичику, а она чего делает в это
время? Так что мы отворили калитку во двор и поднялись на крыльцо.
Дверь не была заперта, и мы вошли в темные сенцы. «Кто там?» –
тревожный старушечий голос. Мы так и не придумали, зачем пришли, но она
и не спросила. «Ой, каких гостей-то Бог послал на праздник, ну
заходите, заходите, а то студено, – говорила она радостно, – а я гляжу,
что это мои котики все умываются да умываются, то один, то другой. А
они гостей намыли! Давайте скидывайте одежку-то. Это где же вы так
намокли-то, все в снегу. Ну давайте, давайте, самовар поспел. Я все
ваше сейчас на печку, расстелю на горячие кирпичики, оно просохнет
быстро. А мы чайку пока попьем. Сегодня же Сочельник. А завтра –
Рождество».
Бабка усадила нас за стол, принесла из кухни глубокую миску с рисовой
кашей в крапинку: «Звезду-то видели на небе? Взошла уж. Можно поесть.
Вот такую кашку, это изюминки. Праздник завтра большой. Рождество.
Христос рождается, его, миленькие, Матерь Божия родила в
хлеве – больше негде было, никуда, вишь, не пустили больше».
Мы забыли про кашу, а она рассказывала, рассказывала. И то нам виделась
эта дивная ночь, то каменка являлась перед глазами, разобранная на
кирпичи.
– Ба, мы пойдем, а то дома заругают…
– Ну, бежите, бежите, светло сегодня.
И мы что есть мочи побежали. Остановились. «Пойдем к тебе, – сказала я.
– У тебя папка печки умеет класть». Подружка шмыгнула носом: «Он все
равно за ночь не складет». – «А давай им про младенца расскажем!» – «Не
поможет».
Надо было идти. Хоть к нам, хоть к подружке – сдаваться и просить отцов
сложить каменку бабке Макурихе.
…Наутро постучался к Макурихе отец подружки: «Бабуш, а ты, это, в
баню-то не ходишь, что ли? У тебя и тропы нет». – «Ой, милый, да у меня
там каменка больно плохая, дымит». – «Вот-вот, а я говорю соседу,
давай, говорю, Федосье-то каменку новую сложим, поди, совсем плохая у
нее». – «Ой, дак я не знаю, чего и сказать, конечно, плохая. Дак ведь
седни-то нельзя, праздник». – «Ну ладно, не сегодня, давай завтра,
послезавтра. Ты сама-то не ходи туда. Снегу много, холодно. Мы сами
кирпичей навозим да переложим каменку-то. Делов-то».
А когда затопилась в бане у бабки Макурихи новая каменка, она все
дивилась: как это неближние соседи догадались, что каменка у нее совсем
плохая, дымит. Вот ведь добрые люди, дай им Бог здоровья!
Тряпичная красавица
В витрине нашего раймага уже давно стояла сказочно красивая кукла.
Никто ее не покупал, потому что она была очень дорогая. Бабушка
говорила, что она стоит половину ее пенсии. И мы ходили к магазину,
чтобы полюбоваться на мечту каждой девчонки.
Нет, моему подоконнику такая и не снилась. На подоконнике у меня жила
маленькая тряпичная кукла, я сшила ее сама и вдохновенно раскрасила
цветными карандашами: глазки голубенькие, губки бантиком, носик
пуговкой – она, конечно, была невозможная красотка. Смотрела на меня
так, что хотелось ее быстрее прижать к себе, пожалеть, укутать,
согреть, уложить в теплую постельку и уснуть вместе. А проснуться – и
опять прижать, пожалеть, согреть, укутать. Ее можно таскать всюду, даже
в кармане, она не разобьется, не изломается. Встряхнешь слегка помятые
косички – и опять она улыбается кротко и преданно.
Мы жили с бабушкой в маленьком деревянном домике. У бабушки был большой
холщовый мешок, где она хранила лоскутки от всего того, что она нашила
за всю свою жизнь, и не только она. Уж этих платьев, кофт, юбок не было
и в помине, а лоскуток от каждой вещи лежал в мешке. Его содержимое
бабуся иногда доставала на вольный свет, перебирала разноцветные
тряпицы и рассказывала про то, что с каждой было связано: «Вот из этого
мне на Пасху шили пару – юбку и кофту, – расправляла она узловатыми
пальцами тонкий ситцевый лоскуток, розовые перышки по белому полю. – На
Пасху всегда белое шили. И качели ставили, на качелях обязательно
качались в Пасху».
Я старалась представить себе бабусю в ситцевой паре, молодую,
смеющуюся, на качелях, а она продолжала: «А вот в этом мать твоя в
агитбригаду ездила. Она его больше всех любила, оно ей шло». Бабушка
разглаживала на одеяле тончайший крепдешиновый лепесток голубого цвета
в мелкую крапинку. «Однажды ехали они на машине, а за ними пчелиный рой
увязался. Они шумят, руками машут, а пчелы злятся… Мать в этом платье
была как раз. Приехала – смеется, рассказывает».
Я опять стараюсь представить себе эту картину – моя молодая веселая
мама в небесно-голубом платье. Живую ее я не помню, маленькая была,
когда она умерла. Бабушка вздыхает: «А кукле твоей... Ну ладно, бери уж
белый в перышко». Как медаль вручает, как премию. И у меня мрет душа от
счастья: красавице-то моей платье какое будет! И мы садимся с ней
кроить кукле платье. Лоскуток не маленький, хватает и на юбочку
солнышком, и на косыночку.
А перед самым Новым годом в школе говорят: всем принести любимые
игрушки, будет День игры. Я, конечно, несу свою красавицу. Вечером мы с
бабушкой заплели ей в косы розовые ленточки, под цвет перышкам на
платье. Ах, как же все удивятся! Но когда я раскрыла в классе свой
портфель, услышала разочарованный гул. Кто-то выхватил у меня куклу,
подкинул до потолка, потом ее пнули, вся эта куча-мала ринулась за ней,
как за мячом. Я онемела от ужаса. Но тут в дверях появилась
учительница. Она подняла маленький белый комочек с растрепанными
косичками. Поправила платьице. Посмотрела на меня с жалостью: «Это твоя
кукла? И у тебя нет другой?» У меня даже голос пропал от стыда, щекам
стало горячо: «Да мне и не надо. Я ее люблю!»
Дома бабушка ничего не спросила, лишь поглядела на меня и на
перепачканную куклу. Платьице мы постирали, а личико пришлось немного
обновить цветными карандашами.
…Потом наступил Сочельник, в доме пахло пирогами, стояла наряженная
елка. И вдруг кто-то постучал. И стук был какой-то необычный.
«Получите-распишитесь!» – Вошла почтальонка и протянула
бабушке большую посылку. «Ну-ко, ну-ко, что такое, – пропела бабушка
как-то особенно, – поглядим. О, дак это тебе! А от кого?
Погляди-ко: от Деда Мороза! Вот так чудеса!»
Под толстой бумагой оказалась красивая блестящая коробка. И когда
раскрыли эту коробку, я даже отпрянула. Лежала в ней фарфоровая
красавица с витрины. Золотые локоны, зеленое бархатное платье в оборках
и кружевах. Башмачки! Шляпка! Просто мечта любой девчонки…