Шеваров Дмитрий

 На Чернобыльской атомной электростанции
произошел несчастный случай.
Сообщение ТАСС,
переданное 28 апреля 1986 года
в 21.00.

…Что я помню про этот день? На Урале, где я тогда служил, голубела под солнцем талая вода, на северных склонах еще кое-где лежал снег. Авария произошла в ночь с пятницы на субботу (26 апреля в 1 час 23 минуты 58 секунд), но в субботу никаких сообщений не было, и день прошел своим чередом.
Вечером я заступил начальником нашего самого дальнего лесного караула. Прихожу с первой проверки и, чтобы скоротать время, включаю радиолу в ленинской комнате. Со стены на меня приветливо смотрит Горбачев. Сквозь треск доносятся западные «голоса»: «Чернобыль, Чернобыль…» Видно, они из космоса уже получали какие-то данные.
Я не сразу понял, где именно на Украине этот Чернобыль. У меня во взводе числился один украинец, но его забрали в столовую хлеборезом. Спросить не у кого. Покрутил ручку приемника, нашел наш «Маяк» – там музыка для полуночников. А на «голосах» уже паника, говорят про взрыв, про радиацию и куда ее может ветром понести.
Сразу подумалось о ребятах, с которыми учился в Ташкенте на офицерских курсах: некоторые из них попали в части по охране атомных станций. Кто-то, возможно, и в Чернобыль. Что-то там с ними сейчас?..
 Караул спит, а я все слушаю радио и машинально листаю блокнот. Там была всякая всячина – от заданий по огневой подготовке и графика дежурств до стихов. И среди стихов – песня «В этой роще березовой…». Впервые я услышал ее еще в детстве в фильме «Доживем до понедельника», где в грустную минуту ее напевал Вячеслав Тихонов: «В этой роще березовой, // Вдалеке от страданий и бед, // Где колеблется розовый // Немигающий утренний свет, // Где прозрачной лавиною // Льются листья с высоких ветвей,— // Спой мне, иволга, песню пустынную, // Песню жизни моей…»
 Трагический смысл песни про иволгу дошел до меня только на военных сборах, когда вечером в палатке ее пел под гитару мой однокурсник Юра Савин. Тогда я и переписал ее в блокнот.
На днях спросил у чернобыльца Сергея Паскевича (он биолог, сотрудник Института проблем безопасности АЭС, живет в Славутиче): «А березы растут в Чернобыле? Что-то я их на снимках не видел…»
Сергей ответил: «Березы растут. Много. Это же пионерное древесное растение, которое первым занимает пустующие территории. И до аварии их было много – в южной части современной Зоны находилось охотничье хозяйство, которое так и называлось: «Березовая кладь»…»
Значит, Заболоцкий и в этом не ошибся: поэт до деталей провидел то, что произойдет через сорок лет, 26 апреля 1986 года.
И ночью у радиоприемника я читал в блокноте: «…Но ведь в жизни солдаты мы, // И уже на пределах ума // Содрогаются атомы, // Белым вихрем взметая дома…»
То, что охранял наш караул, было не более безопасно, чем «мирный атом», и это обстоятельство обостряло впечатление от стихотворных строчек.
 
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле…

 Вернулся через сутки домой, спрашиваю жену: «Слышала?» – «А что случилось?». Включили «ящик» – там страна готовится к Первомаю. «В Багдаде все спокойно».
А ведь в это время уже эвакуировали город Припять, военно-транспортные самолеты перебрасывали полки химзащиты и гражданской обороны, в военкоматах выписывались сотни повесток офицерам запаса…
Учителю нижнетагильской школы № 71 Ивану Аршалуйсовичу Манучаряну (сейчас он директор этой школы) повестку принесли прямо на урок, который он вел в 9 классе. «На следующий день – в военкомат, а через день – в поезд. В то время как раз ко мне в Тагил приехала мать – из Тбилиси, за три тысячи километров… Но надо так надо! Пришлось все бросать и ехать в Чернобыль...»

...Эти воспоминания вместе с рассказами многих других ликвидаторов вошли в книгу «Чернобыль. До востребования…», которая вышла недавно в Екатеринбурге*. Ее составитель Николай Борисович Гощицкий – выпускник физтеха УПИ, работал мастером по ремонту атомного реактора на Белоярской АЭС, в 1986 году руководил группой дезактивации в Чернобыле. В конце прошлого года Николай за свою книгу был награжден премией имени Артёма Боровика «Честь. Мужество. Мастерство».
В предисловии Гощицкий пишет: «…Вот так, в одночасье, потребовались стране сотни и сотни сердец, способных «закрыть амбразуру». Не говоря громких слов, они и пошли, не сваливая свой груз на другого… Я сознательно уходил в работе от надутой серьезности. Не регалии, не победные рапорты, не монументы интересовали меня, но люди. Их судьбы, поступки, их действия… Я верю, что с этих примеров и начинается настоящее воспитание наших детей, внуков – без занудства и назидательности…»
О тех днях написано немало честных книг, но кажется, что чернобыльская боль не может быть выговорена до конца. До сих пор много говорят о радиоактивном следе катастрофы и куда меньше – о том, какой страшный след она оставила во многих тысячах семей.
Из письма в Чернобыль, приведенного в книге: «Я только теперь поняла, какие мы были глупые, как мелочно и недостойно внимания то, из-за чего мы так ссорились. Вот, кажется, встретимся теперь, обнимемся крепко-крепко – и позади останутся все обиды, все наше плохое… Береги себя, мой родной, для меня, для Полюшки. Она тебя очень ждет. Недавно в программе «Время» сказали про взрыв в «Неваде», так она, представляешь, заплакала: «Теперь моего папу и туда пошлют?». Откуда только это у ребенка?..»

Из монолога Алексея Пономарева, дозиметриста:
– Была пятница, вечер 30 мая, и все ребята разъехались. И тут у меня раздался звонок. Звонил старший мастер. Я взял трубку и слышу: – Алексей! В Чернобыле авария, сам знаешь. Надо кому-то ехать.
А я никого найти не могу… Только до тебя дозвонился.
– Когда надо отправляться? – машинально спросил я, еще ничего не понимая.
– Завтра утром.
– Что ж, – говорю, – надо, так поеду.
Меня хватило в Чернобыле на две недели. Ровно через это время у меня начался жуткий кашель. А в чем была проблема – как оказалось, не в радиации. Там по неопытности, по незнанию все же засыпали свинцом. На горячий реактор свинец сыплют, а он испаряется – и обратно. А что в жизни есть хуже свинца? Да практически ничего. И вот через две недели я не жил – я существовал. Спал в сутки полчаса. Это, пожалуй, самое жестокое из того, что я там испытал. Только лягу – и начинаю кашлять. И меня тогда спасал Толя Титов. Он же работал во внешней дозиметрии, ездил по деревням, по поселкам. Оттуда привозил трехлитровые банки самогона. Наливал мне граненый стакан, я выпивал и на полчаса отрубался и спал…

Евгений Петров – инженер, конструктор робототехники для дезактивации:
– Приехали в Чернобыль уже под вечер. Ситуация была мрачная, даже ужасная. Такая вот характерная картина: заходим мы в мастерскую. И вот лето, жара! Окна открыты, не спальное же помещение. А там ласточки залетают, лепят гнездо на потолке в нашем зале. Лепят, лепят… а оно у них отваливается. В общем, они больные: инстинкт продолжения рода у них еще действует, а строить не получается. Потом одна лепила-лепила, да так и упала с концами. Голубь тоже, смотришь вот, сидит на проволоке… Бац – и нету!
Короче говоря, зрелище было психологически тяжелое. Но у всех было нормальное боевое настроение. И все ведь сами поехали. Автоматически подразумевалось: а кто, если не мы?
 Ну пили мы, конечно. Не напивались, но это снимало страшное напряжение. Война-то была натуральная. Только что разрывов не слышно и пули не летают.

Шамиль Курбангалеев, офицер военно-строительного отряда:
– К месту дислокации приехали под утро и сразу же стали обустраиваться, разбивать палатки. Перед ужином командир части, майор Перепелица, выстроил личный состав части и прочитал приказ о том, что с завтрашнего дня наша часть приступает к выполнению правительственного задания. «Работа ответственная и опасная, – подытожил он, – и совесть не позволяет мне на первых порах посылать вас на нее принудительно, поэтому прошу пока выйти добровольцев». В строю тишина, тут я и вышел…

Владимир Ядрышников, слесарь:
– Наша работа была такая. Мы через боковые коллектора чистили ячейки реактора первого блока и все удивлялись, потому что вытащили оттуда больше полутонны грязи. Как он только работал, этот первый блок!

Леонид Корепанов (в Чернобыле – начальник участка, который занимался устройством разделительной стены между третьим и четвертым блоком и блоком вспомогательного реакторного отделения):
– Что могу сказать о дозах? Вот у меня написано: доза облучения 25,06 бэр, хотя я знаю, что у меня гораздо больше! А дело в том, что в Чернобыле запрещалось писать больше, за это с начальства «стружку снимали». И вот эти сотые доли и означали для посвященных, что истинный размер того, что человек там получил, хоть и остается «за кадром», но во всяком случае выше утвержденной нормы в 25 бэр. Так вот мы и работали. В апогее до семи тысяч кубов бетона в сутки беспрерывно принимали. И вот я в час ночи со станции приезжаю и, конечно, в столовую попасть не могу: там датчики стоят, а я-то весь «зашкаленный». Ни в один магазин по трассе, как едем домой – покушать там взять или еще чего, – нас тоже не пускают. В столовую опять не пускают дозиметристы. Я должен бежать за полтора километра переодеться, а вернусь назад – они меня все равно не пускают. Я уж и книжки записные, и авторучки каждый день выбрасывал – бесполезно. Так я дырочку в заборе нашел и лазил туда, к этой столовой. Поел, лег, маленько подремал, а утром в шесть подъем, и опять вперед… И так каждый день. Назад когда ехал, в самолет меня не пустили, все звенело, так что пришлось добираться поездом. В купе и в сопровождении медсестры. По приезду меня сразу определили в госпиталь МВД. Потом на Чернобыльской центр открыли. Таскали-таскали, я ходить уже не мог, ноги отказали резко сразу…

Татьяна Хмелевская (в 1986 году диспетчер базы ОРСа в поселке ­Заречный. В Чернобыле – кухонная рабочая):
– У меня стало плохо с ногами, и моя подруга Ольга говорит: «Послушай, с такими ногами ты долго не протянешь! Может, попросишь, чтобы тебя домой отправили?» Я даже вскочила с кровати: «Хочешь, чтобы мне звание дезертира присвоили? У нас в роду таких не было. Моя мама до Берлина в войну дошагала, а я только до Чернобыля…»

Александр Чередник:
– Перед отъездом из Чернобыля мне позвонила жена: «Слушай, купи санки…» Я говорю: «Какие еще санки?» – «Да санки сперли у ребенка, посмотри там». Ну и я в Киеве сразу припустил в детский магазин. Иду измотанный весь, сил нет, смотрю: мужик какой-то идет с санками. Я ему: «Дай санки!» – «Зачем?» – «Да дочери надо…» – «Откуда ты?» – «Со станции». – «На, забирай…»

Воспоминания чернобыльцев невольно возвращают меня к стихотворению Заболоцкого, к его иволге в березовой роще.
Время в истории и поэзии течет, очевидно, совершенно по-разному. Иногда самые сильные строки о том или ином событии пишутся задолго до того, как произойдет само событие. И в этом – одна из великих тайн высокой поэзии. Быть может, куда более сложная для постижения, чем «базон хиггса» и «черные дыры».

…Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой...

---

* «Чернобыль. До востребования…». К 25-летию события. Автор-составитель Н.Гощицкий. Екатеринбург. Издательство «Гощицкий». 2011.