«История долга, жизнь коротка…»

Какое поле – эта новейшая Русская история!
И как подумаешь, что оно вовсе еще не обработано и что кроме нас, русских, никто того не может и предпринять!
Но история долга, жизнь коротка…

А.С. Пушкин – М. А. Корфу
14 октября 1836 г. Петербург

 

Первый раз я услышал голос Сигурда Оттовича в феврале 1994 года. Тогда он – уже увенчанный многими научными и почетными званиями, убеленный сединами знаменитый профессор – нашел меня через редакцию «Комсомолки», чтобы поблагодарить за статью – нет, не о себе, а о челюскинцах. Тогда исполнилось шестьдесят лет той эпопее, и Шмидт счел себя обязанным поблагодарить журналиста от имени детей и внуков челюскинцев. Я был, конечно, очень тронут этим звонком, но никак не ожидал, что у него будет такое долгое и прекрасное продолжение.
С осени того же года я превратился в студента и стал ходить на лекции Сигурда Оттовича в Историко-архивный институт. Это был блистательный цикл лекций «Москва в жизни Пушкина». Уже тогда я понял, что Шмидта надо слышать. И тут дело не в чарующем обаянии и ораторском мастерстве Сигурда Оттовича, читающего лекции с 1948 года, а в том, что его речь, интонации, жестикуляция и мимика несут в себе столько эмоциональной информации, сколько ее не может вместиться ни в один текст.
Более всего к Сигурду Оттовичу подходит старинное слово просветитель. Как замечательно напоминает нам словарь В.И.Даля: «Просвещенье – свет науки и разума, согреваемый чистою нравственностью; научное образованье, при ясном сознании долга своего и цели жизни...»
Сигурд Шмидт – живое воплощение именно просветительской традиции в оте­чественной исторической науке. Его учителем был академик М.Н.Тихомиров, подхвативший эстафету своих славных предшественников, академиков и профессоров Московского и Санкт-Петербургского университетов: С.М.Соловьева, В.О.Клю­чевского, С.Ф.Плато­нова, С.Б.Веселов­ского…
15 апреля Сигурд Оттович Шмидт отметит свой юбилей в том самом доме, где под звон колоколов арбатских храмов он родился 90 лет назад. Юбилей старейшего российского историка пришелся на Год российской истории, украшенный такой знаменательной датой, как 200-летие войны 1812 года.

 
– «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году». Так называлась антология, выпущенная в 1814 году Василием Андреевичем Жуковским по горячим следам военных событий. Это счастливо найденное слово незабвенный стало спутником всякого упоминания о 1812 годе. И главное – оно сбылось. Отечественная война и по прошествии двух столетий остается незабвенной. Многие другие события в нашей истории тускнели, переоценивались, забывались, а 1812 год пребывает в том же ореоле, в каком пребывал у наших предков. Почему же именно этой дате так повезло?

– 1812 год изменил представление русских о месте нашей страны в мире. Изменил он и представление Европы о России. Именно после Бородино грандиозная по тем временам империя Наполеона стала стремительно рушиться. Отечественная война утвердила Россию в качестве мировой державы.
Двенадцатый год во многом создал русскую литературу. Первое произведение, которое принесло славу совсем юному Пушкину, «Воспоминание в Царском Селе», – о событиях 1812 года. Первое стихотворение, которое отдал в печать Лермонтов, – «Бородино». Первый русский роман, повлиявший на всю мировую литературу, – «Война и мир» Толстого.
В двадцатом веке ореол вокруг 1812 года только укрепился. Столетний юбилей в 1912 году отмечался всей Россией. Юбилей царской династии в 1913 году, увы, не вызвал такого единодушия. А вскоре разразилась империалистическая война, она превратилась в гражданскую, разрубила Россию и, конечно, не могла иметь никакого ореола…

– А как в 1812 году вела себя аристократия? Элита, как бы сейчас сказали.

– Война с Наполеоном – последнее событие в русской истории, когда произошло объединение всех россиян: и верхов, и низов общества. Когда выявились высокие нравственные качества в среде всех сословий. Дворянская молодежь стремилась защитить Отечество на поле боя. И богатые и небогатые дворяне, и купечество жертвовали на ополчение и армию. Некоторые – почти все свое состояние.

– История творилась у всех на глазах. И наверное, не случайно именно в эту пору Карамзин пишет «Историю государства Российского».

– Николай Михайлович Карамзин написал большую часть своей «Истории…» до войны. Как историк, я должен сказать, что Николай Михайлович обладал огромной исторической интуицией, редкой прозорливостью.
Удивительно, как он, не прошедший специальной научной подготовки и не знавший исторических источников, обнаруженных позднее, высказывал точные предположения. Вот у Ключевского это уже было гораздо реже. Надо представить, в какой обстановке писал Карамзин свою «Историю…». Что знала Россия сама о себе, если первый министр народного просвещения граф Петр Васильевич Завадовский за несколько лет до Отечественной войны 1812 года заявил, что вся история России до Петра может уместиться на одной странице.

– Весьма современный подход к истории.

– К чести тогдашнего общества, надо сказать: люди жаждали знать свою историю. Еще до войны двенадцатого года появилась Оружейная палата – музей допетровского времени. Появились исторические пьесы Озерова, и великая русская актриса Семенова прославилась исполнением ролей как раз в постановках этих пьес. Карамзин написал подробную записку о том, какие исторические события допетровского времени могли бы запечатлеть ученики Академии художеств. Он же был инициатором создания памятника Минину и Пожарскому. Ну а после войны с Наполеоном все уже с нетерпением ждали «Историю…» Карамзина.

– Все знали, что он ее пишет?

– Конечно, образованное общество было наслышано об этом. Карамзин был самым знаменитым, но замолчавшим писателем той поры. Ожидания были огромные. Выход в феврале 1818 года первых восьми томов стал событием года, как сейчас бы, наверное, сказали. Пушкин писал потом, что «все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную… Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом». За двадцать пять дней был распродан весь большой для того времени тираж в три тысячи экземпляров.

– Глядя на тома «Истории…» Карамзина, нам кажется, что он был долгожителем.

– А Николай Михайлович прожил всего шестьдесят лет.

– О пережитой им войне двенадцатого года Карамзин не успел написать?

– Ему предлагали написать историю Отечественной войны по горячим следам, но он понимал…

– …что нужна дистанция во времени?

– И это тоже, но главное, Карамзин понимал, что о войне 1812 года найдется кому написать, а ему надо закончить свой труд. Он как раз приступал в это время к Ивану Грозному, а отношение его к Грозному – это самое главное для понимания мировоззрения Карамзина. Его можно назвать либеральным консерватором или консервативным либералом. Он приехал во Францию времени Великой французской революции, полный обнадеживающих ожиданий, и своими глазами увидел близящийся террор. Тогда-то и укрепились и его общественно-политические воззрения, и убеждение в том, что российская история – значимая часть мировой истории.
Еще накануне двенадцатого года Карамзин по просьбе любимой сестры царя составил «Записку о древней и новой России». Цель была в том, чтобы доказать опасность поспешных реформ. Николай Михайлович был убежденным сторонником и монархии, и эволюционного развития. Но при этом он считал, что власть главы государства должна быть ограничена законом. И на примере Ивана Грозного он показал отличие узаконенного самодержавия от безграничного самовластия, пагубного и для подданных, и для самого государя. Но не все понимали это, читая «Историю…» Карамзина – и современники, и потомки.

– Но вот Жуковский понимал.

– Жуковский не просто понимал, но как наставник цесаревича внушил эти мысли будущему Александру II. Когда в 1862 году в Новгороде был поставлен памятник Тысячелетию России – там не было Ивана Грозного, но были пострадавшие от него государственные мужи-реформаторы – Адашев, Сильвестр…
– Я очень люблю вот эти слова Жуковского, обращенные к будущему монарху: «Пример добрых дел есть лучшее, что мы можем даровать тем, кто живет вместе с нами; память добрых дел есть лучшее, что мы можем оставить тем, кто будет жить после нас». Эти слова меня согревают.

* * *

– Как ограничить безудержное самодержавие законом – об этом в те же годы думали и декабристы…

– Да, и тут опять надо вспомнить 1812 год. Он совершил переворот в сознании верхушки общества. Офицеры, побывав за границей, увидели, как вполне прилично и относительно свободно устроена там жизнь низших сословий. Старшие декабристы сформировались именно тогда. У нас сейчас приняты дешевые обличения в адрес декабристов. А это были в большинстве своем люди с глубокой нравственностью.

– Каждый в отдельности – несомненно. Но тем удивительнее, что их коллективные действия были далеки от морали. Я вот не могу им простить гибель Милорадовича. Ведь он вместе с ними прошел войну двенадцатого года. Как у них поднялась рука?

– Поднялась рука у Каховского, который не участвовал в той войне. Вы правы: восстание несло угрозу российской государственности. Но отчаянный шаг декабристов был посланием не только власти, но и обществу: надо быть гражданами своей страны, нельзя быть равнодушными. Они пожертвовали собой. А как достойно вели себя, когда были лишены всех привилегий! Они показали, что человеческое достоинство выше всего остального. Кстати, многие только из чувства чести, товарищества и примкнули к декабризму. Помните, как Пушкин ответил Николаю I: «Я был бы на Сенатской площади: там были мои друзья». Хотя уже в «Борисе Годунове» Пушкин совершенно не декабрист.

– Он увидел, что декабристы дают слишком простые ответы на сложные вопросы.

– Да, и это произошло во многом в результате раздумий при чтении «Истории…» Карамзина, которому Пушкин посвятил своего «Бориса Годунова»: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию…» Взгляды Пушкина изменились, но он не изменился для своих друзей.

– Вяземский писал: «Карамзин – наш Кутузов двенадцатого года: он спас Россию от нашествия забвения…» У вас нет чувства, что мы переживаем сегодня именно такое нашествие?

– Большая беда в том, что в школе последовательно уменьшается число воспитывающих предметов. Причина мне понятна – люди стали очень практичны; им кажется, что ни литература, ни история не имеют практического применения. Мол, какая разница, Иван Грозный убил сына или сын убил Ивана Грозного, это же было в незапамятные времена. А вдохновенных учителей не очень много. Кроме того, злую шутку играет с нами интернет. Там есть и Карамзин, но многие ли прочитают его в электронном виде? До него просто руки не дойдут. Благодаря информационным технологиям пласт современности так непомерно разросся и раздулся, что память о прошлом вытесняется куда-то на задворки сознания.

– Получается, что наша жизнь развивается лишь по горизонтали, а вертикаль – движение вглубь и порыв к небу – вовсе исчезает.

– Да, люди замкнуты на гонке за насущным, за выживанием, многие вещи они откладывают на потом. А в результате не успевают рассказать внукам о своих предках, да и о себе самих.

– «История долга, жизнь коротка…» – писал Пушкин в одном из своих последних писем.

– И все-таки человек, интересующийся историей своей семьи и своего рода, как-то изнутри времени раздвигает тесные рамки жизни.

* * *

– На нынешний год приходится несколько громких исторических юбилеев. А какая из дат, на ваш взгляд, несправедливо остается в тени?

– Боюсь, останется в тени 250-летие восшествия на престол Екатерины II. Это было грандиозное по результатам царствование. Произошла серьезная, продуманная реформа системы управления, утвердился международный престиж российской империи. И конечно – расцвет русской культуры, науки, искусств. Эта эпоха дала Державина и Карамзина, Радищева и Новикова, знаменитых архитекторов и портретистов. Екатерина поражает редким умом, способностью во всем разобраться, своеобразной мудростью, умением казаться победительницей.

– В нашем общественном сознании царям как-то особенно не повезло. У нас их то унижают и топчут как воплощение отсталости и пороков, то делают кладезем всех добродетелей.

– Политика всегда была занятием, не способствующим благочестию. Но тем более важно подчеркнуть, что некоторые русские монархи сохраняли в себе привлекательные человеческие качества. Для меня самая привлекательная – Елизавета Петровна. Я ее люблю.

– Но представление о ней сложилось какое-то…

– Напрасно. Да, абсолютная женщина в пристрастии к нарядам. Но во-первых, она была довольно образованна. Читала и говорила на немецком и французском. Была достойным собеседником Ломоносова. Во-вторых, она была действительно очаровательна. Она обладала отменным вкусом и редким чутьем на талантливых помощников. Не боялась окружать себя умными людьми, доверять им руководящие дела. Елизавета Петровна не занималась самопиаром, а сделала очень важные вещи. Отменила внутренние таможни. Создала университет. Собрала Уложенную комиссию еще до Екатерины, и грамота о вольности дворянства порождена духом ее правления.

* * *

– Та вдохновенная русская историо­графия, у истоков которой стоял Карамзин, – она продолжается? Или этой традиции уже нет?

– Тут надо вспомнить, в чем же состоит эта традиция. По крайней мере с тринадцатого века наша история стала расходиться с европейской.

– Это было связано с разделением христианства на западное и восточное.

– По существу – да. И тут важно, что Карамзин, понимая, что задача исторической науки – формировать общественное сознание, старался подчеркнуть европеизм российской истории.

– Он не был сторонником того, что потом назовут евразийством?

– Нет, конечно. Мы оказались преемниками долее всего сохранившейся имперской системы Византии, существовавшей до середины пятнадцатого века. В Риме это все прекратилось раньше. Конечно, немецкие государи называли себя императорами, но это разговоры. Империя Карла Первого или немецкая австрийская Габсбургская монархия – это были сравнительно небольшие государства. У нас же размеры страны сами по себе – имперские, вдобавок примешалась восточная система управления. Пришедшая из Византии сакральность первого лица очень помогла удержанию таких пространств под единым руководством, но мы стали чудовищно зависимы от характера и способностей одного человека. Иван Грозный, не умея и не желая сдерживать своих страстей, загубил все, что построил. Даровитейший и дальновидный Петр Великий совершенно деспотическим и безнравственным способом насаждал европейские реформы. Сталин, приход которого оказался тем внезапнее, что все ждали демократии…
Но, быть может, именно поэтому вопрос о том, нравственна власть или безнравственна, – это для нас вопрос жизни и смерти. Русская литература стала великой именно потому, что в ней наибольшее внимание уделялось нравственным и моральным вопросам, а не занимательности. Так и «История государства Российского» – это прежде всего история нравственная. Карамзин давал нравственные оценки историческим деятелям и потому-то был так важен для своих современников.

– Но сейчас я, как читатель исторической литературы, вижу, что карамзинская линия уступила место безоценочному изложению хода событий. О своей стране историки пишут примерно так же, как они писали бы о любой другой. В таком же духе составляются учебники – «ничего личного». Нам внушается, что нравственный подход идеологичен, несовременен. Вас это не тревожит?

– Тревожит. По моему убеждению, нравственный подход лежит в основе рождения истории как таковой. Ведь древние греки историю относили к музам. Клио – муза исторической литературы. А литература подразумевает воздействие на чувства, а не только на разум. Но ко времени Карамзина история уже сформировалась как сфера и специфического научного знания. Карамзин и блистательно написал текст для всеобщего чтения, и тут же сделал научные примечания для специалистов. По существу он написал по две книги для разного читателя в каждом томе.
На мой взгляд, история – это область человекознания. Историю делают люди, и нужна она людям. Карамзин, прежде чем взяться за историю, был журналистом и писателем. Он писал доходчиво и заманчиво, побуждая публику размышлять. А у нас вышло так, что с 1920-х годов историки, опасаясь за себя, старались прикрыться цитатами. Нас приучили к тому, что безопаснее не доискиваться, не додумываться до того, что было на самом деле.
Я руковожу уже много лет конкурсом исторических научных работ школьников старших классов, который организует «Мемориал», и вижу, что ребята мыслят смелее, свободнее взрослых.

– Получается, что это подростки сегодня пишут нравственную историю.

– Да, они пытаются это делать. Но что огорчает: немногие из авторов этих талантливых работ поступают на исторические факультеты. Родители советуют им выбрать что-то более прибыльное. Они знают, что труд ученых, особенно в гуманитарной сфере, у нас не ценится.
Я вижу, в каком неуважительном, по существу унизительном, положении находятся научные работники, особенно гуманитарии. Насколько их оклад меньше заработка гастарбайтеров или охранников. И тем не менее вижу тех, кто готов отдавать силы именно такой работе. Каждодневные встречи с такими молодыми людьми меня очень радуют. Ведь я потерял уже всех своих близких сверстников, и мне стали по-настоящему близки те, кто намного моложе меня. Я благодарен им за то, что вызываю у них не только почтение, но и искренний интерес.