КРУГИ ИСТОРИИ

«…Есть музыка над нами»

О тайной благодати

В музыке отсутствует опосредование в символе, она есть прямое выражение значительных вещей жизни. В ней главное – не знак, а значительность как свойство живой материи. Музыка – это беспредметная, бестелесная архитектура или, точнее, архитектоника, которая схватывает сочетание, расположение частей, образующих целое. Сами части тоже важны, но они отходят на второй план, умаляются перед целым, как бы становятся прозрачными, почти призрачными, утрачивают самость, вещную гордыню. И может быть, это не случайное расположение элементов мироустройства, которое высвечивает музыка, и есть то, что мы называем значительностью.

Музыка, когда она звучит, приходит к нам со всех сторон, хотя нам очевидно внятен ее источник. И в том, что музыка объемлет нас, охватывает яснее, чем свет, не оставляя теней, есть великое и удивительное чудо. В этом смысле музыка – что-то, что уже есть в мире, и не как отдельный объект, а как особое свойство мира, как Божья благодать, разлитая во всем, доступная каждому, в ком прорезался слух.

Музыка – это высшая наполненность каждого мгновения; точка соприкосновения смычка и струны, которая разворачивается в ежесекундный абсолют смысла. В любом мгновении не может быть больше музыки, чем в нем есть; и эта мера определяется не тем, сколько мгновение вмещает в себя, а тем, сколько ему отпущено. Так музыка становится уроком смирения, уроком принятия жизни – такой, какая она есть; но это смирение, самоограничение не сужают, не ставят пределов, а наоборот, высвобождают благодатные силы каждого мгновения.

Но благодать эта и светла, и горька; музыка усугубляет нас в нас самих, проясняет в нас человека. В музыке сокрыта мера человеческого одиночества в его христианском смысле: в Царство Божие семьей не входят. В музыке есть иное родство, и оно возможно в той степени, в которой мы все принадлежим не этому миру; то родство, которое, наверное, было между людьми на пиру в Кане Галилейской.

Между силой и слабостью

Дмитрий Шостакович написал Пятую симфонию в 1937 году. Это кажется невозможным; кажется, что такие вещи не могут существовать в одном пространстве с грубой, подавляющей и разрушительной силой, которой было насыщено, наэлектризовано то время; что эта сила уничтожает саму возможность зарождения чего-то более сложного, не направленного на противостояние ей, говорящего вообще о другом, об ином.

Так ты размышляешь, но потом на память приходят строки Мандельштама, написанные в 1921-м:

«Нельзя дышать, и твердь кишит червями, / И ни одна звезда не говорит, / Но, видит Бог, есть музыка над нами, – / Дрожит вокзал от пенья аонид. / И снова, паровозными свистками / разорванный, скрипичный воздух слит…»

Надо быть Мандельштамом, чтобы услышать музыку в тяжком движении вокзала, где линии рельсов и перронов – как раскрытое нутро рояля; надо быть Шостаковичем, чтобы уловить музыку в том, в чем, казалось, ее не может быть – в грузном, тектоническом движении событийных пластов эпохи, в вакхической, бесовской (по строчкам Пушкина, взятым Достоевским как эпиграф к «Бесам») ритмике судилищ; и не просто уловить эту стихийную силу – проявить и обуздать ее, ввести в свой ритм, заставить звучать до конца; сделать ее не содержанием, а бытийственным фоном человеческой трагедии.

Плоящаяся, колеблемая реальность, которая, кажется, захлестнет и раздавит; она и раздавит, если быть только внутри ее, признать ее единственно существующей. Тогда действительно – «Да здравствует история!» – и головой под трактор. Но Шостакович поразительным образом выводит нас за все исторические пределы; может быть, это доступно только музыке: так ясно и прямо соединять не человека с человеком, а человека с Богом.

Самостояние человека возможно только при обращенности к некой высшей точке; уточним – неразрушительное, полнокровное самостояние, при котором, чтобы устоять, человек не должен отказываться от каких-то частей себя, живых, животрепещущих, но слишком слабых, податливых к внешнему яду.

Возможно и другое самостояние; его значимость велика, и велик подвиг этого самостояния, но в нем как бы усыхает человеческая душа, человек становится внутренне тверд, но твердость эта – твердость силы, твердость не-признания слабости в себе и в других. Такой человек должен подавлять в себе все внутренние разлады, которые для него – источник опасных колебаний; но, может быть, линия такого внутреннего разлома – самое плодотворное начало в человеке, мучительное, трудное, но плодотворное. И подавляя этот разлад, мы лишаемся какой-то очень важной части самих себя. Правда, жить с этим разладом, наверное, можно лишь тогда, когда ты видишь в дурных, страшных поступках других людей не вину, а грех перед Богом. И «не судите, да не судимы будете» становится залогом внутреннего спасения.

Литература, поэзия могут судить, могут выражать прямое отношение к чему-то. Музыка судить не может в силу своей природы. Она дана всем и для всех оставляет место. Может быть, то самое место, которое, по Достоевскому, должно быть у каждого человека, чтобы ему было куда прийти. Музыка никого не отторгает и принимает всех; дает каждому из нас какую-то возможность.

Если бы мы сказали так применительно к человеку, то мы назвали бы этого человека либо конформистом, либо святым; в контексте эпохи тридцатых годов определения были бы жестче: либо подлец, либо блаженный.

Место быть

Но перед музыкой мы все равны; и если не в способности понимания, то в равности чуда ее дарования нам. Музыка оставляет каждому из нас место быть, быть такими, какие мы есть, но обостряет, усиливает в нас это непосредственное ощущение собственного бытия.

…Четвертая часть симфонии Шостаковича – это звуковая интонация какого-то огромного всеобщего движения, ритм этого движения торжествующе-победителен. И ты даже помимо воли увлекаешься им, начинаешь отвечать, чувствуя, что он соответствует каким-то силам, которые раскручиваются внутри тебя.

Но вдруг это пиковое звучание обрывается звуковой впадиной; как будто это чаша, которую кому-то предстоит испить. И ты понимаешь, что для кого-то одного в этом всеобщем движении пролегает его крестный путь.

Есть то и есть это. Ты волен выбирать. И только свобода – останавливает и уберегает.