«Новое время», 1988 год, № 42
 

Я учусь в аргентинской школе

Да, я на другом конце света, в Буэнос-Айресе, в 24 часах лета от Москвы, под чужими, как принято говорить, звездами. Ночью я выхожу на открытую площадку на седьмом этаже, внизу – неширокая улица Уругвай и ночь – хоть выколи глаза, тепло, и все так мирно вокруг, спокойно, по-домашнему, и ничего, кажется, нет особенного в том, что ты, какой ты есть, со всей твоей жизнью, живешь вторую неделю в этом городе.

...Итак, я сегодня учусь – мне исполнилось 4 (четыре!) года, и родителям удалось записать меня в довольно престижную школу. Она государственная, бесплатная, обыкновенная, но старая, известна хорошими учителями, и попасть в нее – удача. Принятый в школу в четыре года, я обеспечен хорошим образованием до конца юношеских лет. К четырем годам относятся первые воспоминания, значит, я всю жизнь буду помнить себя – в школе, и никак иначе.

Я учусь в аргентинской школе, я маленький, на мне синий, или оранжевый, или голубой халатик – формы в здешних школах нет, малыши носят яркие халатики, у каждого класса свой цвет, и оттого довольно угрюмое здание, когда в нем дети, выглядит нарядным – школу украшают дети. Я в толпе черноглазых мальчиков и девочек. На переменке мы выстраиваемся в цепочку, положив обе руки на плечи соседу, цепочка замыкается в кружок, и так мы бредем кружком по школе, слегка спотыкаясь, за своей учительницей-профессором. Здесь все учителя, даже у малышей – «профессора» (все просто: «учитель» по-испански – «профессор»), они и получают примерно столько же, сколько профессора старших классов. И хотя меня маленького учат лишь лепить, рисовать, петь, а в час дня за мной приходят из дому, я чувствую, что мною много занимаются и мне легко будет вжиться в настоящую школу.
В Аргентине культ школы, образования и чтения. В Аргентине семилетняя школа стала обязательной на сто лет раньше, чем у нас, и эти сто лет не могли пройти даром. Книжная ярмарка – праздник из праздников, сотни машин на площади, тысячи людей в огромнейшем павильоне. В Буэнос-Айресе в час ночи можно купить в киоске собрание сочинений Томаса Манна – вдруг тебе приспичит?
Но все жалуются, что дети стали меньше читать. В древние времена показателем общественного состояния было отношение детей к родителям. Говорили: «Худые годы настали, дети не уважают отцов!» Теперь, похоже, таким показателем становится отношение к книге. Чем меньше дети читают, тем, думают люди, ближе конец света. Может быть, это и правда.

Прозвенел звонок, я вырос сразу на десять лет с лишним, и вот я учусь в аргентинской же школе, но уже в девятом классе. У меня сдвоенный урок французского. Профессор Клара ведет занятия экспромтом, свободно, и эта свобода передается и мне, и моим одноклассникам. В широкой вязаной кофте, в открытой белой блузке Клара словно и душой распахнута детям, она вроде и не учит, а разговаривает с учениками по-французски и на темы Франции и французского языка. Пока все спрягали глагол «одеваться», пока писали упражнение – кто правой рукой, кто левой (в классе едва ли не каждый четвертый – левша), оглядываюсь, рассматриваю голые стены, сверху побеленные, а понизу выкрашенные унылой охрой, пробую на прочность парту, за которой сижу, – ей, наверное, лет пятьдесят, она вся изукрашена ученической резьбой: Паола, Робертино, Лаура – детская любовь на испанском языке. Как хорошо! Тайные знаки любви обжигают и мое сердце, я забыл, что я сегодня учусь в аргентинской школе, я в Москве, в Колпачном, в старой моей
324-й, где были точно такие же старые парты и тоже было на них кое-что вырезано...
Школа должна быть старая-старая, парты должны быть тяжелые и крепкие, новенькая школа – вовсе не радость. Главное свойство школы и учения – основательность, традиционность, школа должна связывать ребенка с прошлым, чтобы он вписывался в историю, в естественную жизнь народа.
Школы – постарее, а учебники – поновее, поискуснее. Учительница Клара нарисовала на доске часы, стрелки, спрашивает: «Это правильно?» «Уи, уи!» – отвечают ей, и девочки-ученицы поднимают наманикюренные пальчики; на руках болтаются дешевые браслетики из черной резины. Я же рассматриваю учебник французского, который называется «Et voila!» – «Э вуаля!», «вот», или как в цирке: оп-ля! На первой странице чей-то паспорт и первые, всем понятные вопросы: кто это? когда он родился? где живет? Следом большая фотография: Шарль Азнавур. Кто это? Шарль Азнавур. Какой он национальности? Он француз. Учебник французского языка – про Францию!
Я готов поставить и три восклицательных знака, потому что недавно листал учебник французского для наших восьмиклассников, и знаете про что там? Там про Артек и про деятельность комсомола в СССР.

Еще немного пробежали уроки и годы, и вот я уже закончил семь лет обязательной начальной школы, закончил пять лет школы второй ступени – средней и поступил в нормальную школу – учиться на профессора. Два года занятий, потом полгода практики, и я стану профессором маленьких детей. Лет пять-шесть я буду учить одних лишь первоклашек, или второклашек, или третьеклассников, получая каждый год новый класс, пока не освою как следует программу и методы работы именно в первом или третьем классе; потом мне дадут другой. Дети при такой системе и проигрывают – каждый год новый учитель, и выигрывают – смена учителей бывает иногда полезной, расширяет жизненный опыт. Но система, подобная нашей – один учитель на все начальные классы, – кажется аргентинским учителям более прогрессивной, и сейчас понемногу переходят к ней. Пока квалификация учителей низка, то, очевидно, выгоднее аргентинская система; для хороших учителей выгоднее та, что принята у нас.
И вот я – среди других студентов на первой лекции по литературе. Профессор говорил о метафорах и синонимах, разбирал значения слова «мягкий» по отношению к человеку, размышлял о правде и оптимизме.
– Терпение, нежность, стыдливость и любовь – вот что нужно человеку, избравшему профессию учителя, – закончил он свою лекцию.

Когда мы с одной из учительниц вышли в коридор, она остановила двух первых же попавшихся учениц:
– Вы любите школу?
– Конечно, нет! – Две разные с виду девушки одинаково округлили глаза, удивляясь нелепому вопросу. – Конечно, нет! Тут такая скука! И потом, у нас с профессорами разные мировоззрения.
Знакомые песни. «Судьба людей повсюду та же...» – или, скажем, судьба детей. Нет ли нужды во всемирном обществе защиты детей от скучной и давящей школы?
Да простит меня школьное начальство аргентинской столицы: если бы я обратился к нему, меня, наверное, отвели бы в школу с учениками, которые на вопрос о любви к школе хором отвечали бы: «О да! Очень!» Но мне хотелось видеть школу-как-она-есть, и я пришел в случайную школу (но с разрешения директора). И, сравнивая все, что я видел и слышал, с тем, к чему привык у нас, я не нахожу существенных различий в главном – в системе отношений «школа – ученик». Кроме крайних случаев захватывающего, отличного учения или, наоборот, конфликтных ситуаций, школа... Как бы это сказать? Школа не трогает ребенка в обоих смыслах слова: не трогает, не мешает жить и не затрагивает душу, не волнует. И потому меньше, чем нам кажется, влияет на жизнь.
Хорошо ли это, плохо ли – с этим, мне кажется, надо считаться. Отличие аргентинской школы от нашей состоит в том, что она честнее и спокойнее принимает этот факт – известную разобщенность школы и ученика. Она не претендует на большее, вот в чем разница – в претензиях, в уровне притязания. Приходи, поучись и ступай домой – вот ее, аргентинской школы, отношение к ученику.
Нет, учителя, как и у нас, борются за успеваемость, и точно так же, как это было бы под Москвой, учительница окраинной школы с возмущением рассказывала мне, как она хотела оставить на второй год в третьем классе восемь детей – ну ничего не знают! – а директор сказал ей, что нельзя, что может прийти инспектор и будут неприятности, так что ей, учительнице, пришлось оставить лишь шестерых. Чем она и возмущается.
Однако заметим, что учительница и понятия не имеет о сводках успеваемости. Придет инспектор – будет скандал, а не придет – никто и не узнает. Успеваемость не учитывается вообще, это нашим педагогам и представить себе нельзя. И даже классных журналов нет. Учитель, если хочет, записывает отметки в свою собственную тетрадочку, вот и все… Никто не контролирует, какие темы он прошел и сколько времени на какую потратил.
Вы можете вообразить, московский или новосибирский учитель, школу без журналов? В одной из наших республик, я видел, на журналах номер печатают, как на рубле или на десятке, – чтобы не подделали. Мыслима ли школа, в которой учителей официально считают возможными мошенниками? Мыслима ли нравственность в такой школе?
Я видел и свидетельствую: школа без школьной формы, без дежурных, без сводок, журналов и практически без инспекторов не разваливается, живет и даже кажется ученикам слишком строгой.

Я учусь в аргентинской школе... Мне шестнадцать лет, и я с другими парнями из нашего класса вынес столик на тротуар перед школой и раздаю прохожим листовки, в которых объясняется, почему мы бастуем – бастуем все: и учителя, и ученики. Всеобщая забастовка профессоров! Основная причина – низкая и, главное, неравная для разных районов страны заработная плата учителей. Профессор не может прокормить семью.
Мне кажется, что учителя даже несколько смущены тем, что идут вместе с учениками, – оказывается, у них вовсе не разное мировоззрение. По всей огромной площади бьют в большие плоские барабаны и хором скандируют: «А ну посмотрим, что такое наше образование!» – бум, бум, бум в барабаны. «А ну посмотрим, сколько платят нашим учителям!» – бум, бум, бум!
Сверху, с балконов, в знак поддержки бросают тучи бумажных клочьев; среди ребят и учителей ходят торговцы сладостями, все поют, кричат и без конца бьют в барабаны. Но ни одного полицейского, ни единого, и никаких организаторов, никаких команд вроде «пройдите сюда, станьте здесь», и ни единого эксцесса или чего-нибудь, похожего на безобразие. Потом демонстранты двинулись к президентскому дворцу, а я ушел – я чувствовал себя неловко. Это ведь только кажется, что им всем весело, на самом деле у людей беда, им жить не на что. Беда, страсти кипят, и быть просто наблюдателем, глазеть не хотелось.
После полуторамесячной забастовки правительство вынудило учителей приступить к работе на временных условиях, несколько уступив им, и в школах наконец начались занятия.
Только лозунги остались на школах и домах, только плакаты. На одном из них было написано: «Кто обижает учителя, тот обижает народ».
…Если уж говорить о плакатах и лозунгах, то меня все время смущали два больших рекламных щита, установленные высоко над крышами. На одном было: «Войдем в школу со своими детьми», на другом – «Динозавры еще живы». Что касается динозавров, то, как оказалось, это реклама замечательного музея, и я в него попал… Даже и пахло конюшней. Динозавры оказались безобидными существами.
А динозавры в жизни? Динозавры в образовании? Они ведь тоже еще живы, и они вовсе не муляжи из папье-маше. Когда пришел мой день выступать на книжной ярмарке и задавали десятки вопросов о нашей школе, я был рад, что у нас есть чем гордиться; но есть, сказал я, и нечто от эпохи динозавров. Если мы победим своих динозавров, а вы – своих, сказал я, то и нашим, и вашим детям будет лучше жить. Зал это одобрил.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"