КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ВЫСОКАЯ ПЕЧАТЬ
«Здесь человек сгорел…»
Эта строчка Фета – словно о судьбе
А.Твардовского. Дочери поэта опубликовали его
дневники и письма
В уходящем году, знаменательном
пронзительно-торжественной годовщиной Победы,
произошли два примечательных события, связанные
с судьбой этого человека, чье имя неотделимо от
истории Великой Отечественной.
Как раз к 60-летию Победы подоспела выпущенная
издательством «Вагриус» книга автора «Василия
Теркина» «Я в свою ходил атаку…», подготовленная
дочерьми поэта – В.А. и О.А.Твардовскими. В нее
вошли его дневники военных лет и переписка с
женой Марией Илларионовной.
А совсем недавно в октябрьском номере журнала
«Знамя» завершилась тоже подготовленная
сестрами Твардовскими публикация рабочих
тетрадей Александра Трифоновича 60-х годов, когда
он возглавлял «Новый мир». Сам поэт считал этот
период своей деятельности (когда его журнал
сделался средоточием всего лучшего,
талантливого, духовно независимого в литературе
и общественной жизни и явно противостоял
официозной казенщине и догматизму) не менее
значительным, чем пора создания «Теркина».
Собственно говоря, это противостояние
обозначилось уже в «Теркине» и одновременно с
ним создававшейся поэме «Дом у дороги».
На авансцену в обоих произведениях решительно
выступил рядовой человек, истинный герой и
мученик войны, который в тогдашней пропаганде и
печати сплошь и рядом оказывался на вторых ролях,
оттесняемый так называемым руководящим составом
во главе с восславляемым до небес вождем.
Теркин – «просто парень сам собой он
обыкновенный». Андрей Сивцов в «Доме…» – такой
же, да в придачу еще и окруженец, личность по тем
временам и нравам несколько подозрительная,
равно как и его жена Анна, оказавшаяся на
оккупированной территории и этим тоже
испортившая свою анкету. В той же поэме есть
горькая глава о наших пленных, то бишь согласно
сталинскому приказу «изменниках Родины»,
изображенных поэтом с великой болью и
сочувствием.
 Неудивительно,
что, вопреки устоявшимся представлениям,
«Теркин», писавшийся поэтом без всякой указки и
подсказки, вызывал у идеологических церберов
недовольство и подозрения, как о том
свидетельствуют и дневниковые записи, и
переписка с женой. В штыки встречались
упоминания о трагизме и трудностях войны, о
тяжелых потерях; задерживалась публикация
очередных глав книги; внезапно обрывалось ее
чтение по радио замечательным артистом Дмитрием
Орловым; а один из партбоссов, Щербаков, требовал
даже наскоро закончить ее.
И в этих условиях очень дорога была автору
неизменная поддержка Марии Илларионовны; она
была не только его внимательным читателем, но и
первым критиком и советчиком. Она чутко
подмечала рост героя, который с развертыванием
повествования оказывался не просто умелым,
отважным, неунывающим бойцом, но обнаруживал
лучшие национальные черты – душевность,
участливость и, если воспользоваться словами
Щедрина, «нравственное изящество». Скромность,
непоказной героизм, склонность не подчеркивать
собственных заслуг (как характерна его
«самоаттестация» в разговоре со Смертью: «Я не
худший и не лучший, что погибну на войне»). Не
утаивала Мария Илларионовна и возникавших у нее
замечаний. Как тут не вспомнить сказанное в том
же «Теркине» о любви, «что вправе ободрить,
предостеречь, осудить, прославить»!
В том поистине триумфальном успехе, который
имела «Книга про бойца» у множества читателей,
есть и несомненная заслуга этой женщины, в ту
пору с двумя малолетними детьми испытывавшей все
тяготы тогдашнего тылового быта. И кто знает, не
вошло ли что-то от ее характера и поведения в
образ Анны Сивцовой в «Доме…», героически
сберегающей свою ребятню «в годину бед… самой,
без мужа?».
Рабочие тетради 60-х – это, конечно, пора иная, но
тоже весьма драматическая, сопряженная с
постоянной многолетней борьбой за судьбу уже не
только собственных произведений (например, за
публикацию начально запрещенной поэмы «Теркин
на том свете»), но и за «чужие» – такие, например,
как солженицынский «Один день Ивана Денисовича»,
после публикации в «Новом мире» сделавший целую
эпоху в литературе, или повесть Бориса Можаева о
Федоре Кузькине, этаком не сдающемся Теркине
послевоенной эпохи.
Тетради последних лет жизни поэта запечатлели
сложный и трагический процесс его
«самоизменения» (слово Маркса, вычитанное
Твардовским в одной статье) – постепенный отход
от прежней искренней и истовой веры в
существующий строй, обернувшийся для народа
огромными бедствиями и страданиями.
Твардовский тяжело переживал не только такие
обвальные события, как вторжение в Чехословакию
(«…Слушал радио… курил, плакал», – сказано в
дневнике) или потрясший его арест рукописи
романа друга фронтовых лет Василия Гроссмана, но
и такие раняще-будничные, как постоянное
соприкосновение в бытность депутатом с
«однообразным горем жилищно-паспортным» и
прочей «подноготной, ужасной»
действительностью: «…Порой кажется, что нет и
самой советской власти, или она настолько не
удалась, что хуже быть не может».
С нарастающим гневом и болью говорится в
публикуемых тетрадях и о «редакторских
мытарствах» Александра Трифоновича – об
усиливающихся нападках на «Новый мир»
«вурдалачьей стаи» цензоров, партийных деятелей
и их подпевал из литературной среды, об «агонии
журнала», существующего «с подрезанными
крыльями» в сгущающейся атмосфере «лжи,
заушательства, оскорблений и политических
обвинений».
«Новый мир» идет ко дну, –
Честь и совесть на кону, –
твердил поэт за несколько дней до своего
вынужденного ухода из журнала «по собственному
желанию».
В «Теркине» есть эпизод, когда смертельно
раненный командир обращается к бойцам со
словами: «Я не ранен, я – убит!»
Не то же ли можно сказать и о самом авторе,
лишившемся любимого журнального детища,
особенно читая последние, горькие и вскоре
оборванные подступившей болезнью записи?
«Все тоньше слой остатних дней…» – мелькнула
среди них стихотворная строчка, и, увы, оказалась
пророческой…
Какая подвижническая, героическая жизнь стоит за
всеми этими страницами!
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|