Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №14/2005

Вторая тетрадь. Школьное дело

ТАЙНИКИ ПРОФЕССИИ

Запомнить или понять?
Почему учительский призыв думать на уроке так часто остается без ответа

Каждое новое утро мы настраиваемся объяснять урок, чтобы дети поняли, присвоили, сделали наше знание своим. Что из этого нам на самом деле важно – чтобы присвоили или чтобы поняли? Запомнили или перевернули с ног на голову, но сделали действительно для себя своим? Чему мы стараемся их научить – извлекать информацию или смысл, видеть явления окружающей природы или, кроме того, рассматривать свой внутренний мир, слышать внутренний голос, уметь говорить свое слово?
От этой собственной учительской установки на понимание учебного процесса и времени детства зависит, наверное, вся жизнь ребенка в школе. Если для нас самих важнее понимать, чем помнить, то в случае проблем и неудач с детьми мы не пытаемся судорожно восстанавливать в памяти институтские лекции по возрастной психологии и там искать выход, а учимся пристальнее вглядываться в учеников. Из этих повторяющихся попыток однажды рождается способность увидеть класс как живой, меняющийся организм и каждого ребенка – как маленькую вселенную. И тогда словно по волшебству исчезают хорошие и плохие ученики, всем со всеми становится интересно. Рождается особенный настрой урока – мы заботимся не о том, как бы ученик не расплескал знание, а чтобы оно озарилось светом собственной мысли. А как же каноны, имеющиеся во всякой науке, искусстве, ремесле? Разве возможно выучиться без них? Это вопрос вопросов, который каждый все равно решает сам. Но так ли важны раз и навсегда известные ответы для настоящего образования человека? Об этом размышляют авторы полосы – петрозаводский учитель словесности Вадим Слуцкий и московская учительница Ксения Толоконникова.

В дневнике Льва Николаевича Толстого за 1888 год есть такое место о сыне: «Сейчас учитель Андрюши, кандидат, только что кончивший филолог, рассказывал, что Андрюша плохо учится, потому что не умеет словами объяснить, написать арифметическую задачу. Я сказал, что требования объяснения есть требования бессмысленного заучивания, – мальчик понял, но слов не умеет еще находить. Он согласился и сказал: да, мы, учителя, обязаны формы даже давать заучивать. Например, мы учим тому, что рассуждение о задаче должно начинаться со слова если. Если бы мне сказали, что так учили в Японии 1000 лет тому назад, я бы с трудом поверил, а это делается у нас свежими плодами университета».
Со времени этой записи прошло сто шестнадцать лет. Еду в лифте с соседским мальчиком Алешей. Отличник-пятиклассник, утешение родителям. Ехать долго – с четырнадцатого этажа. Мальчик шепчет: «Баллада – это стихотворный жанр, который…» Путается. «Баллада – это род стихотворного жанра, начинающийся…» Сбивается.
– Что, Алеша, – спрашиваю, – домашнее задание повторяешь?
– Угу.
– Ну и как?
Алеша смотрит на меня с невыразимой тоской и досадой: «Вот, и так все плохо, а еще ты пристаешь».
В школе спрашиваю своих учеников:
– Что такое баллада?
– Это как у Пушкина: «Ворон к ворону летит…»
– Или Жуковский!
– «Лесной царь»!
– Там должен быть разговор…
– И что-нибудь происходит. Кого-нибудь убивают или вообще какое-нибудь действие.
Мне этого достаточно. Мне достаточно того, что дети, увидев текст «Лесного царя», поймут, что это баллада. А если они скажут, кто это написал и кто перевел, а точнее – переложил, я буду счастлива. Но, может быть, этого мало? Сложно поверить, что тысячи и тысячи школьников заучивают и зазубривают правила и формулировки зря. Сидит человек целый вечер и без конца читает три правила по русскому языку, одно – по математике и два – еще по чему-нибудь. Потом по дороге в школу и перед уроком повторяет, сбивается, потеет. Собираются мудрые, опытные педагоги и всерьез обсуждают, должна ли формулировка задачи начинаться с если или с предположим, что. И, придя к консенсусу в данном вопросе, полагают, что свершили некое важное дело. И все это зря? Слегка абсурдно. Может быть, это тот самый горький корень учения, который обязан дать сладкие плоды? Выучишь сотни две правил – и считай, образование получил.
Есть страшненькая взрослая фраза: «Меня так учили, и ничего плохого не вышло». Напуганные педагогическими экспериментами родители искренне умиляются, когда дитя корпит над «выучить то, что жирным шрифтом, от сих до сих». С тех пор как мир стоит, дети учат «от сих до сих». Если хорошо выучил – получай пряник, пятерку, книжицу душеспасительных рассказов с надписью: «Ученику такому-то за отличные успехи и примерное прилежание» Если плохо – розгу, двойку, нагоняй от родителей. А дальше-то что? Ничего. Мир стоит.
Помню свои школьные мучения. Вызывают к доске и велят рассказать некое правило. Только что прочитанное в учебнике. Мысли сливаются, слова прыгают. Ничего сказать не могу. Учитель морщится и говорит: «Ну, объясни своими словами». А я не понимаю: как можно правило объяснить своими словами. Стою у доски и отчаянно не понимаю.
И я до сих пор боюсь всяких правил. Смысл их теряется для меня за не своими словами. А необходимость выучить объяснение теоремы на манер стихотворения – с соблюдением всех пауз и интонаций – еще долго будет сниться мне в жутких снах. Когда это перестанет мне сниться, я сразу пойму – я стала непоправимо взрослой.
«Учитесь думать! Учитесь выражать свои мысли!» – призывают ребят педагоги. Ученики слушают, вздыхают и опускают глаза в книгу. Потому что, к чему бы ни призывали учителя, дети знают: красивые слова останутся красивыми словами, а к следующему уроку все равно надо выучить очередное «от сих до сих». А выражать свои мысли тоже лучше посредством фраз из учебника. Так, на всякий случай. Чтобы не выразить что-нибудь не то.
Все мы вышли из этой шинели. Может быть, поэтому все «инструкции по применению чего угодно» написаны таким языком, что порою не веришь, что это писал человек? Обычный человек – с руками, ногами, головой, который умеет улыбаться и говорить о хороших вещах. Может, от этого люди, которые вынуждены вести публичные разговоры о политике, экономике, искусстве, драпируют простые понятия в какие-то пугающе сложные словесные одежды? Ведь это то же школярское «на всякий случай». А то вдруг сказать своими словами получится неказисто? Или вообще получится, что и говорить не о чем. В мутной словесной воде не видно, насколько велик или мал предмет разговора. И есть ли он. Ребенок, который мог бы в случае опасности предостеречь криком: «А король-то голый!» – сидит за партой и учится выражать не свои мысли чужими словами. Он ходит в школу и потихоньку привыкает к тому, что вылезать не надо, что лучше тихо-тихо пробубнить непонятную сентенцию, написать сочинение по готовому и неизменному плану, решить задачу, пользуясь раз и навсегда установленными приемами. Больше-то никто и не потребует. А если и воскликнет иной раз замученный программой преподаватель: «Учитесь думать!», то это не всерьез. Учитель тоже человек. У него нервные срывы бывают.
Так рассуждаю я в припадке раздражения. Так гляжу на мир из своего педагогического андеграунда. «Мои-то дети, – думаю я, – всегда поймут, какой король одет по последней королевской моде, а какой разгуливает нагишом». Но, с другой стороны, все равно существуют «общепринятые нормы», от которых никуда не деться. Вот так надо отвечать на вступительных экзаменах в институт. Вот так следует говорить с начальством. Таким языком необходимо писать реферат. И в рамках этих норм не всегда находится место своим словам и суждениям. Значит, пока мои ученики изощряются в написании сонетов и сочинений в духе Карамзина, они упускают золотое время, в которое надо учить правила. Учить, чтобы потом не было мучительно больно. А я их в этом поддерживаю. Но я-то готова «до самыя смерти» просидеть в подполье, а дети ждут яркой, просторной жизни. Какое право имею я навешивать на них стопудовые гири – плоды неформального просвещения? Хоть кому-нибудь в этом мире помогло знание всей правды о королях?
Я училась в классической общеобразовательной школе (не путать с классической гимназией!), заучивая и зазубривая тонны бесполезной информации. Но, во-первых, эта информация обладала прекрасным свойством – забываться сразу после экзаменов (именно потому, что заучена и зазубрена). Во-вторых, в нормальной школе нормальный человек учится противостоять всему хламу, который на него вываливают. Не беда, если в своем противостоянии он не заметит тех жемчужин, которые в этом хламе есть. Главное – научиться противостоять – сосредоточенно, упорно, держа фигу в кармане. Очень нужное умение.
Мои ученики тоже выйдут из школьных стен, вооруженные ненужными знаниями и мыслями. Ненужными – потому что кому, скажите, интересно, что ты, семнадцатилетний, имеешь свое мнение о Петрарке и при этом затрудняешься дать определение сложноподчиненного предложения по учебнику? Беда в том, что забыть то, что понято своим умом и объяснено своими словами, очень трудно. А еще горше становится, когда вот это твое почти никак не согласовывается с общепринятым. И противостоять не научили.
Думать об этом – мучительно. Выхода хоть сколько-нибудь пристойного я не вижу. Мир стоит, как стоял и тысячу, и сто шестнадцать лет назад. И я его не изменю. И еще неизвестно, каких дел я бы натворила, если бы могла изменить. Остается одно сомнительно-спасительное средство. Во втором семестре последнего класса сказать ребятам: «Так. Мы с вами замечательно проводили время, много думали и говорили, нам было, кажется, интересно. – И, переведя дыхание: – А теперь мы будем учить правила, писать сочинения на заданную тему и готовиться по программе». Выпускники – люди серьезные, прекрасно понимающие, что им предстоят вступительные экзамены и прочие радости взрослой жизни. Но все равно появляется неловкость, когда говоришь: «Вот помните, мы с вами обсуждали то-то и то-то и пришли к таким-то и таким-то выводам. А теперь запишите то, что вам нужно будет сказать на экзамене, если вас об этом спросят». Ученики записывают. И я вижу, что они смущены не меньше моего.
Это средство действительно в некотором роде разумное. Отпуская детей в плаванье, снабдить их спасательными жилетами. Сомнительность же этого средства вот в чем: я, учитель, своими собственными руками прививаю ученикам двойственное мышление. В комплекте со спасательными жилетами выдаю им маскировочные халаты.
«Что ж в этом страшного? – говорят мои коллеги и соратники. – Всякий человек живет в своеобразном гетто. Внутри гетто он ведет себя естественно, а вне его работает инстинкт самосохранения. Что же ты хочешь, растить парцифалей?» Да. Мечты о том «как было бы замечательно, если…» позволительны и непредосудительны, когда тебе шестнадцать лет. А мне уже нельзя. Еще недавно было можно, а теперь уже – нет. Или если что-то такое бьется в тайниках души, то лучше об этом молчать. И – да, я понимаю, что девизы вроде Liberte, egalite, fraternite ничем, кроме плохого, не заканчиваются.
Но в том-то и дело, что я не хочу очень многого. Я хочу, чтобы в жизни было как можно меньше правил, которые нужно учить наизусть, как стихи. Как стихи, можно учить что-нибудь другое. Например, сами стихи. Они гораздо легче учатся.

Ксения ТОЛОКОННИКОВА


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru