Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №3/2005

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ЛЮБИМЫЙ ГОРОД N41
GENIO LOCI 

Алексей МИТРОФАНОВ

Ребенок в красной феске

Концертный зал Чайковского известен каждому москвичу.
Еще бы – вторая “классическая” музыкальная площадка города, идущая сразу после Консерватории. А в чьей-то иерархии и первая. Мало кому известно, что этот концертный зал возник благодаря сталинской репрессивной машине. Выстроен, можно сказать, на костях.
Раньше же здесь находился самый известный московский Театр имени Мейерхольда.

В действительности этот режиссер, этот великий Мейерхольд был просто-напросто большим ребенком, пытавшимся в силу своей невероятной инфантильности жить при советской власти по законам счастливого и безмятежного Серебряного века. За что, собственно говоря, и поплатившийся.
Он был ребенок большой, озорной, гениальный. В кафе “Стойло Пегаса” он вскакивает на диван, обитый красным плюшем и, подняв над головой ладонь, кричит:
– Товарищи, сегодня мы не играем, сегодня наши актеры в бане моются; милости прошу: двери нашего театра для вас открыты – сцена и зрительный зал свободны. Прошу пожаловать. И убегал на какой-нибудь из диспутов поэтов, в те времена довольно популярных.
Он устраивал в Колонном зале бывшего Дворянского собрания «разгром “Левого фронта”», являясь на “разгром” в сопровождении неизвестного художника – “знаменосца” с ярко-красными лыжными штанами, прибитыми гвоздями к лыжному шесту. А если чувствовал, что на очередном из “диспутов” ему не сдобровать, мог раструбить по всей Москве, что у него, бедняжки, флюс вскочил, и явиться туда с видом мученика, держась за перевязанную щеку (разумеется, здоровую). Словно школьник, “заболевший животом” перед контрольной.
На лекцию о своем методе – биомеханике (подробнее о методе – чуть позже) – Мейерхольд явился с пятнадцатиминутным опозданием. На нем был наглухо застегнутый пиджак черного цвета, свитер из верблюжьей шерсти и турецкая красная феска. Естественно, с кисточкой. Вместо указки – бильардный кий. Вместо научных плакатов – рулоны бумаги, размалеванные всяческими конусами, спиралями и прочей загадочной геометрией.
Он мог ходить по городу в каком-то непонятном кожухе, подпоясанном красноармейским ремнем, в валенках с пришитой к ним оранжевой резиной, в дворницких огромных рукавицах и в буденовке с большой красной звездой. Через плечо – поношенная полевая сумка. И этому никто не удивлялся, как, впрочем, и красной феске.
Как-то раз, уже в годах, будучи в Риме, начал целоваться с некой дамой. Целовался страстно, беззастенчиво, притом в каком-то историческом и чуть ли не священном месте. Полицейские хотели арестовать пожилого туриста за столь вопиющую безнравственность. Но пришлось отпустить – дама оказалась Зинаидой Райх, законною супругой. И это очень удивило более легкомысленных южан.
Анатолий Мариенгоф так описывал супругу Мейерхольда: “Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом, величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку”.
Тем не менее Мейерхольд уверял, что Зиночка станет знаменитой актрисой. Не великой, а именно знаменитой – режиссер прекрасно отдавал себе отчет в том, что способностей у нее в общем-то не слишком много. Но зато есть супруг – сам Мейерхольд. И Зиночка действительно сделалась знаменитой. Большой ребенок был в то время дьявольски удачлив.
Он даже дал своей супруге роль шекспировского Гамлета, при этом выкинув из пьесы знаменитый монолог. Правда, спектакль так и не был поставлен. Но одного из актеров, посмевшего усомниться в выборе своего начальника, маэстро выгнал из театра.
Дети умеют ранить очень больно. Как-то раз он ужасно обидел Коненкова. Сказав при нем о нем же:
– А вот художником пригласим Сергея Тимофеевича. Он нам здоровеннейших этаких деревянных болванов вытешет.
Конечно, скульптор, относившийся к своему творчеству вполне серьезно, не смог простить ему “болванов”:
– Кого? Для балагана вашего? Я пойду... пойду от “болванов” подальше.
“Небольшой театральный зал с партером, двумя полукольцами балконов и открытой для обозрения голой, с кирпичными стенами сценой, на которой ставились легендарные спектакли” – так выглядел Театр имени Мейерхольда по воспоминаниям двух архитекторов – Вахтангова (сына Евгения Вахтангова) и Блохина, – которым Мейерхольд впоследствии поручит перестроить скромный храм его искусства.
Михаил Булгаков (называвший себя, как и Всеволод Эмильевич, Мастером и взаимно его недолюбливавший) так описывал один из легендарных мейерхольдовских спектаклей: “В ощипанном, ободранном, сквозняковом театре вместо сцены – дыра. В глубине – голая коричневая стена с двумя гробовыми окнами. А перед стеной сооружение... Какие-то клетки, наклонные плоскости, палки, дверки и колеса... Появляются синие люди (актеры и актрисы в синем. Театральные критики называют это прозодеждой). Действие: женщина, подобрав синюю юбку, съезжает с наклонной плоскости на том, на чем и женщины, и мужчины сидят. Женщина мужчине чистит зад платяной щеткой. Женщина на плечах у мужчин ездит, прикрывая стыдливо ноги прозодежной юбкой”.
Архитектор Буров писал, что от спектаклей Мейерхольда “испытываешь ощущение физической тошноты, как будто бы объелся шоколада”.
Сам же Всеволод Эмильевич называл свою методику “биомеханикой”. Она якобы покоится на трех китах: “акробатика, гимнастика и клоунада”. Он всюду рассуждал о своем детище опять-таки как истинный ребенок, потешаясь и всерьез одновременно. А Виктор Ардов уверял, что пройти в мейерхольдовский театр очень просто. Следует спросить у билетера, куда нужно “сдавать порох”, напугать билетера шутихой – и проход вам обеспечен. Ведь в театре нет ни одного спектакля без канонады, пулеметной и оружейной стрельбы или просто взрывов.
А между тем театр Мейерхольда процветал. Всеволод Эмильевич считался первым советским театральным режиссером, как Маяковский – первым поэтом, Кольцов – первым журналистом и Щусев – первым архитектором.
Но в его театрике было и вправду тесновато, и Мейерхольд задумал грандиознейшее здание, подобного какому не было нигде и никогда. По его замыслу, сцена и зал должны были стать единым организмом, помещенным внутрь огромнейшего эллипса. Сцена помещалась в середине зала, от нее к границам эллипса поднимались три крутых амфитеатра. Оркестр вместо ямы размещался на балконе за сценической площадкой. На углу Тверской и Большой Садовой – так называемая творческая башня с лабораториями для создателей спектаклей.
“Предполагалось, что фасад здания будут украшать большие картины, выполненные мозаикой, изображающие отдельные сцены из спектаклей ГосТИМа”, – вспоминал актер Садовский. А на фронтоне театра должны были высечь пушкинские слова: “Дух века требует важных перемен и на сцене драматической”.
На время строительства труппе пришлось переехать. Не потеснился ни Большой, ни Малый, не освободили для великого новатора престижную площадку (а ведь Мейерхольд всерьез рассчитывал на это). Вселились в помещение Театра обозрений (ныне там находится театр имени Ермоловой.) Тот же Садовский так описывал его: “Фойе очень длинное, высокое и неуютное. Три двери вели в зрительный зал... Зал был еще более неуютным: никаких украшений – большая холодная белая коробка. Несмотря на значительную высоту, в нем не было ни ярусов, ни балкона. В длинном партере стояли простые деревянные кресла, какие обычно бывают в дешевых кинотеатрах”.
Возможно, этакая пренебрежительность властей к первому режиссеру эпохи была предвестником грозы, к нему приближавшейся. Но предвестник оказался не замечен. Здесь, в начале Тверской, ставили скандальную “Даму с камелиями”. Здесь 7 и 8 января 1938 года прошли последние спектакли некогда театра-фаворита: та же “Дама с камелиями” и “Ревизор”.
Над Мейерхольдом между тем сгущались тучи. Михаил Булгаков даже хоронил его заранее. “Театр имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году при постановке пушкинского “Бориса Годунова”, когда обрушились трапеции с голыми боярами...” – не без ехидства мечтал он в “Роковых яйцах”. Да и Всеволод Эмильевич придумал же название театру – Государственный театр имени Мейерхольда. И это при собственной жизни!
Как-то раз он сочинил афишу, которую расклеили по городу, как следует не прочитав ее. Поэтому вместо “Итак, моя основная установка на провинцию” все увидели: “Итак, моя основная установка на провокацию”.
Словом, последнее время Мейерхольду везло как утопленнику.
И разгромная статья, в один прекрасный день опубликованная в “Правде”, была, пожалуй, закономерностью.
Затем не менее закономерное, не менее разгромное собрание. Он защищался, как младенец. Признавался во всем, в чем его обвиняли. Обещался, что больше, конечно, не будет.
А затем арест и приговор. Наверное, и в день расстрела Мейерхольд не понимал, что происходит.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru