Я ИДУ С УРОКА

Есть у нас один знакомый – кандидат химических наук. Когда во времена перестройки закрылась его лаборатория, он помыкался, помыкался и заглянул в близлежащий пединститут. А там вакансия – читать историю педагогики. Что делать? Не в палатке же торговать. Вот и согласился скрепя сердце…
А желания особого у него не было, потому что со студенческих времен помнил, что история педагогики была в числе самых занудных и никчемных предметов. Перелистал он толстенные учебники – и загрустил. И пришлось бы ему от места отказаться, да приятель книжку подсунул – «Час ученичества»…
Стал он свой курс по Соловейчику читать. И что же? Полный аншлаг! Студенты со всех курсов сбегались. И это при том, что раньше лекции по педагогике в полупустых аудиториях шли…
Книги Соловейчика до сих пор обладают удивительным свойством – устраивать переворот в головах читателей. Вот и тогда такой переворот произошел – в головах слушателей. А иначе и быть не могло! Ведь вместо привычно-скучно-тошнотворно правильных обобщений, рассуждений и теоретизирований студенты встретились с живой историей педагогики – в лицах, байках, множестве захватывающих подробностей и бытовых деталей.
Получается что? А то, что Соловейчик своей книгой, по сути дела, реанимировал самую главную для российской педагогики азбучную истину: суха, теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет.

Мария ГАНЬКИНА, Вячеслав БУКАТОВ

«Чтобы распутать клубок»
История педагогики в отрывках из книги Симона Соловейчика “Час ученичества”

Учитель и учение неразрывны. Нельзя быть учителем, не умея быть учеником, и нельзя понять смысла слова “ученик”, не узнав все, что можно, об учителе...

Причина неохоты

Наука и учение c давних времен казались людям настолько чуждыми природе ребенка, что никому и в голову не приходило, будто мальчику может нравиться учиться. Ребенок учиться не хочет – вот это естественно. Значит, чтобы научить его, надо его заставить. А так как заставляли всех подряд и принуждение отбивало охоту учиться даже у тех, у кого она была, то и примеров таких не знали, чтоб малыши выучились грамоте без битья и угроз. (Ломоносов и другие вроде него казались странными, и можно даже понять его мачеху – понять, отчего она бранила его за сидение над книгами. Это могло и пугать ее как нечто неестественное. А сам Ломоносов всю жизнь с презрением относился к тем, кто “из-под лозы”, как он говорил, выучился.)
Перед нами обычное человеческое заблуждение: следствие принимается за причину, причина – за следствие. Битье считалось следствием неохоты детей учиться. На самом деле именно битье это (вообще принуждение) было причиной неохоты.
Понадобилось очень много времени, чтобы распутать клубок, понять: каждый ребенок хочет учиться; и стоит педагогу опереться на это желание, как дело пойдет само собой – без кнута и даже порою без пряника.

Первая доска

Впервые в XVIII веке в русских школах вместо маленьких грифельных досок появилась одна, общая для всех классная доска, на которой учитель мелом писал для всего класса.
Впервые стали устраивать перед уроками переклички и говорить на перекличках: “Здесь!”
Впервые установили правило: кто знает и хочет отвечать, подними левую руку. (И это надо было изобрести, ничего на свете не приходит само собою!)
Все было впервые, как в первый день творения.

Лучше уж по старинке

Но реформа народного просвещения 1786 года была подорвана в самом своем основании. Пожертвования на содержание уездных школ поступали нерегулярно. Учителя не получали жалованья. Попадали в полную зависимость от благодетелей. Голодали. “Часто не имели сапогов и чулков, – пишет один свидетель, – вместо которых обертывали ноги в бумагу”. Комиссия училищ была завалена жалобами. В 1789 году учитель Кронштадтского училища Рожковский, не найдя другого способа выйти из учителей, отрубил себе палец...
Но все-таки учителя есть, есть и учебники, пожертвованы, предположим, и средства. А кто “пожертвует” учеников?
Новая школа с ее новыми правилами вызывала опасения. Как это учить детей без розги? Пустая трата времени... Лучше уж по старинке. Новшества принимались так же неохотно, как и другие нововведения екатерининских времен, как разведение картофеля и оспопрививание. Чтобы показать пример, Екатерина первой сделала себе прививку против оспы. Но престолонаследника в уездную школу не пошлешь...
Державин в Тамбове сгонял детей в школу с помощью полицейских.
Через два года после реформы чиновник Козодавлев обнаружил, что никто не хочет посылать детей в старшие классы: “Всякий знает, что для снискания места в гражданской службе нужно одно токмо чистописание”. Зачем же учиться дальше?
И Екатерина II постепенно охладела к просветительской деятельности, найдя себе в качестве оправдания спасительную мысль о том, что “перед Богом тысяча лет не более как одно мгновение”. Так зачем же торопиться?

“Просвещенный Запад”

Когда мы говорим “просвещенный Запад”, не надо думать, будто Россия времен Екатерины была единственной в Европе темной страной. В XVIII веке соседи наши тоже не могли похвастаться: народное образование было у них поставлено ненамного лучше, чем у нас.
Современная английская исследовательница пишет, что образование народа для Англии начала XIX века – “новая идея”.
Другой историк описывает немецкую школу конца XVIII века в таких выражениях: “Учителя жили в жалких лачугах... Нередко обучением детей занимались отставные солдаты, уволенные за различные проступки, сельские писцы, мелкие чиновники... портные, сапожники, ткачи, переплетчики”. “Впрочем, то же мы видим и в других странах, – замечает автор, – например, в США”.
Но уже с конца XVIII века в Австрии школы создавались в селе. В России – только в уездных городах. Огромная масса крестьянских детей осталась вне школы или по-прежнему в случайных школах “мастеров грамоты”.

Учитель учителей

До Коменского все учителя были равны, а ученики – умные или тупые. На учителе, по существу, не лежало никакой ответственности за то, как он преподает. Коменский впервые учил учителей преподавать.
Он был уверен, что “из всякого ребенка можно сделать человека”, если школа будет не “пугалом для мальчиков и застенком для умов”, а “мастерской человечности”.
Его так и называли – “учитель учителей”, как позже стали называть немецкого педагога Дистервега – “учитель немецких учителей” и русского педагога Ушинского – “учитель русских учителей”.

Повод для насмешек

Жак Руссо первым сказал самую важную и самую трудную для претворения на практике педагогическую истину: воспитание – это и есть жизнь, а не подготовка к жизни. Ребенок, подросток, юноша не учатся будущей жизни – они просто живут! У них свои заботы, свои радости, свои задачи роста, и воспитание надо приноравливать к этим их задачам и потребностям. Воспитывая и обучая, надо исходить не из наших, взрослых, представлений, как бы значительны и правильны они ни были, а из потребностей и возможностей ученика, из природы ребенка. “Природа желает, – писал он, – чтобы дети были детьми, прежде чем они станут взрослыми”. И потому – “любите детство, поощряйте его игры и забавы”.
Руссо был пылкий человек. Ему не нравились все современные ему учебники и вообще науки: они уводили, по его мнению, человека от природы, от естественных чувств, естественных радостей, естественных душевных движений. Назад к природе! А наука ни к чему. Вот это-то и подало повод для насмешек, не прекращающихся уже триста лет. Как только человек заговорит о простом и естественном в воспитании, ему отвечают: “Ну, это уж совсем Руссо”. Хотя еще Николай Иванович Новиков высмеивал людей, которые из всего Руссо усвоили лишь одно: что, дескать, не надо учиться никаким наукам...

«К но-ге!»

Николай I – ему нельзя отказать в проницательности – сразу установил, что между восстанием декабристов и развитием просвещения есть определенная связь.
Образование пока что имело только дворянство, и вот уже оно дает ответный урок на Сенатской площади. А если выучить весь “подлый” народ? Что тогда будет?
Когда царь стал ездить по гимназиям, он делал это вовсе не из любви к знаниям. Самого-то его с трудом кое-чему выучили – принуждениями, угрозами и розгой. Русского императора в детстве жестоко секли! И лучше всего он умел поднимать ружье “на пле-чо”, ставить его с мгновенным грохотом “к но-ге” да барабанить в армейский барабан. В этих делах он мог показать личный пример любому солдату и барабанщику. В гимназии же ему нечего было делать. Царь ездил по гимназиям, как разведчик во вражеском стане. В гимназии таились его враги.
С начала XIX века для правительства стало очевидным, что, продолжая дело народного просвещения, оно тем самым роет себе могилу.

Источник крамолы

Каждый из Романовых, начиная царствовать, с монотонным однообразием обнаруживал и объявлял, что до него школ для народа фактически не существовало, и принимался создавать их будто вновь. Так было с Екатериной II, и с Александром I, и с Николаем I, а позже с Александром II. И каждый новый Романов, используя печальный опыт предыдущего (а положительного опыта так и не было, только печальный), пытался найти меры, которые охранили бы самодержавную власть от угрозы со стороны просвещения.
Екатерина II была еще неопытна. Она слишком боялась Пугачева и, кажется, не ожидала удара с другой стороны – со стороны Радищева и Новикова.
Александр I действовал осмотрительнее: при нем за бунт уже считали, например, случай в педагогическом институте, когда 24 студента, войдя в сговор с портным, сшили себе мундиры неуставного покроя (наверно, расклешили или, наоборот, заузили панталоны). Из этого вышла целая история. Но правительство Александра, как и он сам, было непоследовательно: то посылали студентов учиться за границу, то, когда они возвращались и становились профессорами, увольняли их за свободолюбивые мысли; то отменяли плату за обучение, то вновь вводили ее; то открывали, то закрывали школы. В начале царствования учредили Казанский университет, а в конце раздавался призыв разрушить его до основания, срыть как источник крамолы. Александр I крамолу допускал, а уж потом, когда она становилась явной, пугался и расправлялся с ней.

“Воспретить!”

Николай I был основательнее своих предшественников. Он старался довести надзор за образованием до самых его истоков. Так, чтобы никому и в голову не могло прийти сшить себе неуставный мундир, не говоря уж о том, чтобы высказать вслух неуставную мысль. Что мундир? Когда инженерам-путейцам высочайшим разрешением “дали усы”, то есть позволили не сбривать их, – это казалось милостью со стороны императора.
Один из самых первых рескриптов Николая был такой: “Воспретить всякие произвольные преподавания по произвольным книгам и тетрадям!”
Не только арестовывали и ссылали литераторов, не только (следующая ступень вглубь) лишили университеты самоуправления, запретили преподавать философию, приказали “очистить” все науки от “вредных умствований” – надзор был доведен до каждой гимназии, до каждой учительской комнаты, до каждого класса, учебника, тетради... глубже идти было некуда. Николай I мечтал о системе, которая придавила бы свободолюбивую мысль не тогда, когда она расцветет и станет стихотворением, трактатом, революционным кружком, восстанием, а в самом ее зародыше – на школьной парте.
Вот откуда его внимание и “любовь” к делам народного образования. Николаевский министр народного просвещения граф С.С.Уваров говорил в свое время одному начинающему профессору: “Знайте, молодой человек, что министр народного просвещения в России не я, не Сергей Семенович Уваров, а император Николай Павлович. Знайте это и помните”.

Не похожая на остальные

“Если уничтожить строгую дисциплину – и школа разрушится, и дети останутся без знаний!” – пугали со всех сторон. Как доказать, что казарменная дисциплина вовсе не обязательно должна сопутствовать учению?
Кто это сделает? Кто решится поставить такой дерзкий опыт – опыт на детях?
И вот в 60-е годы XIX века в России возникает школа – сначала только одна! – до того не похожая на все остальные, до того противоречащая принятым в педагогике правилам, что даже передовые учителя были смущены: а можно ли так учить?
Судите сами. Во все училища дети идут, как на каторгу, – в эту сами сбегаются с раннего утра, намаслив для красоты волосы коровьим или деревянным маслом, у кого какое есть, а то и просто квасом намочив голову, – сбегаются задолго до того, как ударит колокол, начинавший первый урок.
Во все школы ребята идут, томясь от страха: “Вдруг вызовут? Вдруг забыл вызубренное накануне?” В этой уроков на дом не задают и вообще не вызывают к доске; ученики и не знают, что такое страх перед учителем. Во всех училищах и гимназиях ученики встречают учителя стоя навытяжку – здесь, бывает, учитель, войдя в класс, может застать огромную кучу-малу, и не сразу, постепенно распадается она, не сразу приходят в себя расшалившиеся...
Но вот они начинают слушать учителя, обступают его тесной толпой, прижимаясь друг к другу и к учителю, заглядывают ему прямо в рот, затаив дыхание от любопытства и интереса.
А если ученики выполняют задание и кто-то отличится, учитель от радости, от избытка чувств может подхватить отличившегося под мышки и посадить на шкаф, к потолку. На переменке 32-летний учитель, “дюжий, гладкий и некрасивый”, катается с ребятами на коньках, вертится на турнике, дает мальчишкам пощупать, какие у него мускулы, или устраивает соревнование: “Бейте меня по спине кулаками. Кто сильнее ударит?”
Ребят он зовет шутливыми кличками: Васька-карапуз, Мурзик, Обожженное Ушко. Ребята смеются:
– А вас как дразнили в детстве?
– Меня? Левка-пузырь...
На уроке тоже полное равноправие. Учитель просит ребят написать рассказ по пословице, а они отвечают ему: “А ты сам попробуй напиши”. И учитель садится писать, показывает сочиненное детям, а те недовольны его произведением, поправляют его, сочиняют заново...
Больше того: в этой школе примерно раз в неделю ученики вдруг – задолго до конца уроков – хватают шапки и разбегаются по домам. Учитель кричит им вдогонку: “Куда вы? Еще уроки...” – но его не слушают. Так, кто-то что-то сказал, какое-то поветрие прошло: неохота сегодня учиться, и класс разбежался. А учитель не сердится. Он считает это нормальным и чуть ли не обязательным: чтобы дети могли раз в неделю вот так сбежать с уроков, а потом прийти как ни в чем не бывало. Это значит, говорит учитель, детям в школе хорошо...
Учитель этот считает, что дети – те же взрослые, и такие же у них потребности, и так же они мыслят, и все они сами хотят учиться – нечего их заставлять, ибо принуждением взрослые не поддерживают учение, а губят его.
Пожалуй, такую странную школу не смог бы создать человек, который получил формальное педагогическое образование или хотя бы сам в детстве посещал какую-нибудь школу. Воспоминания детства цепко держат взрослого человека. Но Лев Николаевич Толстой – а это он был создателем и учителем почти фантастической школы в Ясной Поляне – сам ни в какой школе не учился. Он, правда, перечитал много педагогических сочинений, он объездил лучшие учебные заведения Европы и всюду увидел одно: невежество, вольную или невольную жестокость учителей по отношению к детям, “глупость и вялость, и дисциплину механического учения, и тусклые, без света глаза учеников...”.
Он не был революционером в политических своих взглядах, но слово, сказанное им в педагогике, было переворотом.

Со стороны парты

Невидимая черта отделяет в классе учительскую кафедру от ученических столов. Во времена Толстого почти все педагоги смотрели на класс с кафедры, искали способы, с помощью которых учителю удобнее учить. Толстой впервые взглянул на класс с другой стороны – с парты. Он искал способы преподавать так, чтобы ученику было удобно учиться.
Фактически он открыл существование целого мира – мира богатой внутренней жизни детей. Сначала – в “Детстве” и “Отрочестве”, потом – в педагогической своей практике. Во времена Толстого этот мир был почти не известен педагогам или не учитывался ими. Толстому не приходилось выпытывать детские секреты: он мог сам нагнуться к уху мальчика и рассказать ему все его мальчишечьи тайны – он знал и понимал их.
Главным мерилом хорошего или дурного обучения он считал одно: возбуждение интереса детей к учению. Интересно детям учиться, светятся их глаза – хорошая школа; скучно им, тягостно, “тусклые, без света глаза” – школа дурная. “Хочешь наукой воспитать ученика, – обращался Толстой к учителю, – люби свою науку и знай ее, и ученики полюбят и тебя, и твою науку, и ты воспитаешь их”.

“Ничто человеческое не вредно”

Толстой не придумал свою педагогику – он буквально выстрадал ее, мучась и ошибаясь.
Известно выражение: “Ничто человеческое мне не чуждо...” Толстой в одной из своих педагогических статей говорит по-другому: “Не бойтесь, человеку ничто человеческое не вредно”. Доверьтесь ученикам, положитесь на них; они наделают ошибок, но человеку ничто человеческое не вредно, и их ошибки принесут меньше беды, чем нудное, ханжеское наставление учителя-надзирателя.
Толстой “спустил детей с лавки” – на его уроках, бывало, кто лежал на животе, подперев голову руками, кто разваливался в кресле (было в классе одно кресло); он показывал буквы на доске не указкой – хворостинкой, но вовсе не эта свобода была его целью, не педагогические фокусы демонстрировал он; целью оставалось главное – учение. Свобода же учеников была показателем качества обучения. Чем лучше учитель знает свой предмет, чем больше он любит его, тем естественнее и свободнее его преподавание и тем меньше нужны ему строгость и принуждение.

Без принуждения

Крестьяне сначала с неохотой отдавали детей в школу Толстого: там не бьют – значит, пустая трата времени, ничему и не научат.
Сейчас такое рассуждение кажется смешным, но все уверены, будто нельзя выучить детей, если не быть к ним строгими, не держать их под страхом плохой отметки и так далее. Может быть, через какое-то время эти страхи покажутся такими же нелепыми, как и страхи насчет учения без розги?
Всякое принуждение указывает на недостатки метода преподавания. “Чем с меньшим принуждением учатся дети, тем метод лучше; чем с большим, тем хуже”, – писал Толстой. Сам он прекрасно учил и потому обходился без принуждения детей учиться. Его школу можно назвать “свободная школа”. Свободная школа не та, где свобода от учения, а где великолепно учат и потому ученики чувствуют себя свободными.

Адвокат детей

Каждый рожденный на свет человек имеет право получить знания, свет, стать просвещенным. Если человеку причиталось большое наследство, а его кто-то прикарманил, и притом так ловко, что человек даже и не знает о наследстве, даже и не добивается его, не думает о нем, – ограблен он или нет? Учитель – человек, который охраняет и осуществляет право каждого ребенка быть обученным, он – адвокат детей перед обществом, он вводит ребенка в права наследства, наследства особого рода: оно может принадлежать всем, не только не уменьшаясь, но увеличиваясь от раздачи и раздела.
Но можно и послать ученика в школу, однако при этом учить его так, что он не сможет, не захочет, не станет учиться. Назовем его лентяем, неспособным, как угодно, переложим всю вину на него, но факт остается фактом: этот ученик окажется обездоленным, ибо он не получит причитавшегося ему от человечества наследства знаний. Учитель, не сумевший обучить ученика, – адвокат, проигравший процесс.

Когда на уроке тоскливо

Любые, даже самые прекрасные воспитательные мероприятия теряют значение, если школьнику плохо, скучно, тоскливо на уроке, если он не понимает, о чем говорит учитель, если дневник его полон двоек, если он идет на урок с тоской в сердце и оживляется лишь с последним звонком.
Для того чтобы детям было интересно учиться, вовсе не обязательно делать каждый урок занимательным, не нужно развлекать детей и придумывать что-то необыкновенное. Секрет интереса вовсе не в занимательности, а в успехах детей, в их ощущении роста, движения, достижениях трудного.
Вчера не понимал – сегодня понял. Вот где радость! Вчера не умел – сегодня научился. Вот в чем счастье!

Мария ГАНЬКИНА, Вячеслав БУКАТОВ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"