ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ
ЗНАК ПОВОРОТА
«Англии больше нет»
Древняя ловушка для бегущих от
прошлого
“Все, кроме футбольных фанатов, давно
заметили, что Англии больше не существует.
Защитный ров, как назвал Шекспир водяную бездну
вокруг острова, пробит туннелем; многоязычная и
многошумная толпа выгружается каждый день в
аэропортах, и рано или поздно правительственную
автономию сдадут бюрократам из Брюсселя”. Так
начиналась статья влиятельной английской газеты
“Обсервер”, на которую я наткнулся в поисках
сведений о Питере Акройде, авторе
фундаментального труда “Биография Лондона”
(отрывки – “Иностранная литература”, 2002, № 10).
Статья была посвящена очередной книге Акройда и
совсем не походила на панегирик. Скорее – на
запись психиатра в медицинской карте. Плюс ко
всему знаменитый стилист обвинялся в склонности
к жаргону скинхэдов.
За что? Да за пафос. За открытие в англичанах
некоторого донкихотства
(“неакклиматизированное определение выдает
дефективность обобщения”, замечает рецензент).
За невинное желание лишний раз сказать несколько
звучных слов о короле Артуре и траурной скорби
английской погоды.
С журналистами ничего не поделаешь. Тон эпохе
задает вермишелевидная проза новостных лент.
Стилистически выверенная речь самораспадается в
черепе современника на комковатые слоганы. В
подаче профессиональных ньюсмейкеров члены
Pen-клуба говорят в языковой манере панк-групп.
Историзм как-то не в ходу. Тем более патриотизм.
Ценятся едкость, короткая память и умение в любой
момент изловчиться и пнуть правительство.
В принципе все то же уже которое столетие.
Проеденная самозваными просветителями дыра
расползается. И Бог у них умер. Вот и Англии
больше нет.
Вообще истории как будто не было.
Профессиональные и бескорыстные служители моды
и прогресса пытаются утвердить в качестве
реальности фантазию в духе Стивена Кинга. Это у
него в одном из романов прошлое пожиралось. Как
поджаренный поп-корн. И с таким же хрустом.
Вглядитесь в сосредоточенные лица дикторов
новостных программ. Вслушайтесь в их деловую
скороговорку. Тут не до шуток. Бездна прошлого (а
значит, небытия) все ближе с каждой
миллисекундой. Ад устаревания жадно дышит за
спиной.
“Лондон сделался городом механического времени,
городом быстроты ради быстроты…” – пишет Питер
Акройд о Лондоне XIX века, но кажется, что он
говорит о современности. “Лондон сделался
центром массового производства, где, вклинившись
между продавцом и покупателем, действовали
отвлеченные силы спроса и предложения, прибыли и
убытка. В тот же период для бизнеса и
управленческой работы была мобилизована
громадная армия клерков и бухгалтеров... Они
символизировали овладение как временем, так и
пространством. Возник новый Лондон – более
массивный, плотнее контролируемый, аккуратнее
организованный. Столица сильно выросла, но стала
при этом холодней и бесцветней; сделавшись
городом более величественным и публичным, она
утратила долю прежней человечности…
Он стал Вавилоном…”
Практически то же самое можно сказать о любом
большом городе настоящего. Наблюдение кажется
банальностью. Но в данном случае штамп создали не
литераторы. Штампована жизнь. Акройд описывает
не столько геоисторический объект, сколько
неразрешимую социологическую ситуацию, в
которую самодовольное человечество постоянно
попадает. Подчиняя друг друга и одновременно
друг от друга отчуждаясь, люди сворачивают
пространство и время вокруг себя в лабиринт. В
крошево коридоров, индивидуальных ячеек, мнений.
В социокультурную ловушку глобализма.
Святитель Феофан Затворник говорит, что
самовлюбленный человек, как стружка,
закручивается вокруг собственной пустоты. То
есть каждому из нас, для того чтобы выстроить
тюрьму, хватило бы и собственной персоны. А то,
что мы громоздим все вместе, не поддается
осмыслению.
Вавилон, лабиринт… Игры интеллектуалов
обессолили эти понятия, сделали их безвредными
на вид. Но банальность часто скрывает серьезную
проблему. Обозначает то, о чем из века в век
говорят потерявшие надежду.
Древний миф о Минотавре давно перестал быть
сказкой. “Согласно языческому мифу чудищу
Лабиринта ежегодно давали семерых юношей и
семерых девушек – и как пищу, и как плотскую дань.
И вот викторианских борцов с бедностью и
проституцией стали в печатных изданиях
уподоблять Тесею, который убил чудище. Убил ли? В
июле 1885 года в “Пэлл-Мэлл газетт” один журналист
сравнил “ночное жертвоприношение юных
лондонских дев” с данью афинян Минотавру, и
создавалось впечатление, что “лондонский
Минотавр поистине ненасытен”. Его описывали еще
как “лондонского Минотавра, который...
разгуливает в хорошем сукне и тонком белье и
выглядит респектабельно, что твой епископ”.
Джордж Фредерик Уоттс откликнулся на упомянутые
публикации о детской проституции в Лондоне
изображением рогатого чудища,
получеловека-полубыка, глядящего на город поверх
каменного парапета…
О лабиринте как приеме теоретик архитектуры
Бернард Тшуми писал: “Его нельзя ни полностью
увидеть, ни выразить. Ты к нему приговорен – он не
дает тебе выйти и взглянуть на целое”. Таков
Лондон. Де Куинси, описывая поиски юной
проститутки Энн, с которой он подружился,
говорит, что оба они движутся “сквозь
исполинские лондонские лабиринты, порой
оказываясь, возможно, всего в нескольких шагах
друг от друга; преграда не шире лондонской улицы
оборачивается под конец вечной разлукой!”. Вот
он, ужас города. Он слеп к человеческим нуждам и
привязанностям, его топография груба и почти
безумна в своей жестокости. Тот факт, что юная
девушка почти неизбежно будет здесь вовлечена в
проституцию, в очередной раз рождает
представление о живущем в центре лабиринта
чудище.
Для Де Куинси Оксфорд-стрит состоит из
“нескончаемых террас” и “бесчисленных
стонов”. Лондонские улицы дразнят и приводят в
смятение. Г.Дж.Уэллс замечает, что если бы не кебы,
то “в скором времени все население Лондона
безнадежно и навеки заплутало бы – настолько
обширен и непостижим в своей хитроумной
сложности этот громадный город”. Любопытный и
выразительный образ – население, заблудившееся
в своем родном городе, точно проглоченное
улицами и скоплением камня. Роберту Саути,
писавшему в начале XIX века, представилась сходная
картина: “Вполне знать этот бесконечный
лабиринт улиц нет никакой возможности; и легко
предположить, что живущие в одном конце его о
другом не ведают ничего или почти ничего”.
Воображение рисует лабиринт, который постоянно
ширится, бесконечно распространяется вовне. На
картах Англии он представлен медленно, но
неостановимо расползающимся темным пятном”.
Дальше больше. Современный мегаполис обрел
полевую структуру, его ненасытная плоть
продолжается бесконечной призрачной тенью,
растянутой с помощью антенн и световодов.
Телекоммуникационные протуберанцы достигают
самых отдаленных концов земли...
Лабиринт вырвался из скорлупки острова. Ров
пробит.
Историки знают, что отдельные метафоры имеют
странную власть над человеком. Одна и та же идея
может воспроизводиться разными народами то в
виде литературного произведения, то в виде
дворца. То, что казалось грандиозным
архитектурным сооружением сначала в Вавилоне,
потом – в один из последующих разов – на Крите,
есть каменное отражение социокультурного
кошмара, который воспроизводится всяким
светским государством из поколения в поколение.
Древние сказания свидетельствуют о нас. Библия
актуальнее, чем завтрашняя газета. “Я вообще не
вижу особой разницы между такими вещами, как
прошлое и настоящее”, – заявил Акройд в интервью
русскому журналисту накануне выхода своей книги
в России.
«Есть у извечной аналогии между Лондоном и
древними цивилизациями еще один, более
выразительный аспект. Это мысль, у иных
окрашенная страхом, у иных надеждой, у иных
ожиданием, – мысль о том, что и эта великая
имперская столица в свой черед обратится в руины.
Вот почему так настойчиво проводится аналогия
между Лондоном и дохристианскими городами: в нем
тоже рано или поздно воцарятся хаос и древняя
ночь...
Шелли изобразил далекое будущее, когда “собор
Св. Павла и Вестминстерское аббатство будут
возвышаться бесформенными и безымянными руинами
посреди нелюдимых болот”. Россетти мысленно
разрушил Британский музей и отдал его в руки
грядущих археологов… Возникает картина
обезлюдевшего города, которому ничто теперь не
мешает быть самим собой; камень переживает
катастрофу и становится в этом воображаемом
будущем неким божеством. Видение по сути дела
совмещает образ города с образом смерти. Но
вместе с тем оно передает ужас перед Лондоном,
перед его бурлящей жизнью; это вопль протеста
против его “неестественности...”».
* * *
“Автор перепробовал около сотни сортов
сыра”, чтобы понять жизнь Декарта. Так
анонсируется один из новых биографических
бестселлеров в британской газете “Гардиан”.
Возможно, сочинитель попробовал и пару
философских сочинений, но акцента на этом не
делается.
“Каждый человек представляет из себя соединение
души и тела, уникальный союз, в котором
рациональный ум управляет грубой материей. В 1643-м
молодая очаровательная принцесса Богемии
Элизабет спросила Декарта, как возможен союз
столь различных начал, и Декарт с философским
изяществом отвечал, что не способен дать
принцессе полностью удовлетворительный ответ,
поскольку как раз ее душа и тело в силу своих
очевидных совершенств, на его взгляд, могли бы
вполне заменять друг друга…”
Чтобы сказать девушкам приятное, философы всегда
говорят чушь. Девушки тоже стараются удивить как
могут.
Письма то длиннее, то короче. Разрез то сзади, то
сбоку. Штаны, которые скорее обнажают, чем
одевают…
Человек не меняется. Меняется только способ
нарезки, упаковки и передачи информации.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|