ЛЮБИМЫЙ ГОРОД 
GENIO LOCI 

“Тихий писатель”

Николай Страхов – белгородский уроженец. В Белгороде о нем никто не знает. Да и вообще о Страхове давным-давно забыли. И при жизни-то его почти никто не знал.
А между тем он считается одним из величайших российских философов. Гением.

Что мы знаем о лисе?
Ничего. И то не все.

Борис Заходер

Страхов родился в Белгороде в 1828 году. Отец – профессор семинарии, мать – дочка протоиерея. То есть семья религиозная, и будущее Коленьки было как будто бы предрешено. Он поступает в белгородское духовное училище. Затем, естественно, планируется семинария.
Но все планы меняются с неожиданной смертью отца. Семья, лишенная кормильца, вынуждена сниматься с места и ехать в неизвестный Каменец-Подольский, где (опять же в семинарии) служил матушкин брат. Он мог себе позволить прокормить сестру и двух племянников. Братец был отцом-ректором.
Затем – переезд в Кострому, где двенадцатилетний Николенька наконец-то поступает в семинарию – под дядюшкино начало. Семинария была в монастыре. Монастырь завораживал. Николай Страхов писал: “Везде были признаки старины, тесная соборная церковь с соборными образами, длинные пушки, колокола со старинными надписями. И прямое продолжение этой старины составляла наша жизнь: и эти монахи со своими молитвами, и эти пять или шесть сотен подростков, сходившихся сюда для своих умственных занятий. Пусть все это было бедно, лениво, слабо, но все это имело определенный смысл и характер, на всем лежала печать своеобразной жизни. Самую скудную жизнь, если она, как подобает жизни, имеет внутреннюю цельность и своеобразие, нужно предпочесть самому богатому накоплению”.
Окончив семинарию, Страхов переезжает в Петербург. С духовной карьерой, похоже, покончено – Николай Николаевич учится на юридическом и математическом факультетах столичного университета, оканчивает Главный педагогический институт по естественно-математическому курсу, служит учителем в Одессе, в том же Петербурге. Пишет философские трактаты. И разумеется, тоскует о родной Белгородчине.
Когда Василий Розанов, страховский ученик, мечтает переехать из Ельца в столицу и делится своей мечтой с учителем, тот отвечает: “Вы хотите оставить Елец, а я Елец воображаю чем-то вроде Белгорода, в котором родился. Благословенные места, где так хороши и солнце, и воздух, и деревья. И вы хотите в Петербург, в котором я живу с 1845 года – и до сих пор не могу привыкнуть к этой гадости, и к этим людям, и к этой природе. И что вы будете здесь делать? Здесь учителя дают по пяти, шести уроков в сутки. Настоящее ваше место – сотрудничать в журналах, если бы вы это умели сделать; но вы едва ли справитесь и с собою, и с журналистами”.
Пустое. В скором времени Василий Розанов тоже оказывается в столице. Притяжение этого магнита непреодолимо.
Кстати, если бы не Розанов, питавший к Страхову бескрайнюю любовь и уважение, мы бы сегодня вообще не представляли, что это был за человек такой.
Василий Васильевич Розанов называл Страхова “тихим писателем”. Он рассуждал: “Печальны и запутанны наши общественные и исторические дела… Всегда передо мною гипсовая маска покойного нашего философа и критика, Н.Н.Страхова, – снятая с него в гробу. И когда я взглядываю на это лицо человека, прошедшего в жизни нашей какою-то тенью, а не реальностью, – только от того одного, что он не шумел, не кричал, не агитировал, не обличал, а сидел тихо и тихо писал книги, – у меня душа мутится. Судьба Константина Леонтьева и Говорухи-Отрока”.
Розанов философствовал в своих “Опавших листьях”: «Самая почва “нашего времени” испорчена, отравлена. И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет».
И по своему обыкновению указывал, в какой момент к нему явилась эта мысль: «Смотря на портрет Страхова: почему из “сочинений Страхова” ничего не вышло, а из “сочинений Михайловского” вышли школьные учителя, Тверское земство и множество добросовестно работающих, а частью только болтающих лекарей».
Розанов недоумевал: «За 6 лет личного знакомства со Страховым я ни разу не слышал произнесенным это имя. И не по вражде. Но – “не приходит на ум”.
То же Рцы, Флоренский, Рачинский (С.А.): никогда не слыхал.
Хотя, конечно, все знали суть его».
Сам же Розанов считал учителя достойнейшим из современных ему литераторов: «Вся русская “оппозиция” есть оппозиция лакейской комнаты, т.е. какого-то заднего двора – по тону: с глубоким сознанием, что это – задний двор, с глубокой болью – что сами “позади”; с глубоким сознанием и признанием, что критикуемое лицо или критикуемые лица суть барин и баре. Вот это-то и мешает слиться с оппозицией, т. е. принять тоже лакейский тон. Самым независимым человеком в литературе я чувствовал Страхова, который никогда даже о “правительстве” не упоминал, и жил, мыслил, и, наконец, служил на государственной службе (мелкая и случайная должность члена Ученого комитета министерства просвещения с 1000 р. жалованья), имея какой-то талант или дар, такт или вдохновенье вовсе не интересоваться “правительством”. То ли это, что лакей-Михайловский, “зачарованный” Плеве, или что “дворовый человек” – Короленко, который не может прожить дня, если ему не удастся укусить исправника или земского начальника или показать кукиш из кармана “своему полтавскому губернатору”. “А то – и повыше”, – думает он с трясущимися поджилками. “На хорах был пристав: и вот Анненский, сказав после какого-то предостережения, что пусть нас слушают и там – показал на хоры”, – пишет Любовь Гуревич, – т. е. показал на самого пристава!!! Какая отчаянная храбрость. Страхов провалился бы сквозь землю от неуважения к себе, если бы в речи, имеющей культурное значение, он допустил себе хоть минуту подумать о приставе. Он счел бы унижением думать даже о министре внутренних дел, – имея в думах лишь века и историю».
При всем при этом Страхов, по словам того же Розанова, «читал “как по-русски” на пяти языках и как специалист и виртуоз знал биологию, математику и механику, знал философию и был утонченным критиком».
Но, увы, Страхову «в журналистике некуда было, кроме плохо платившего “Русского вестника”, пристроить статейку».
Сам же Страхов был спокоен. Страхов мыслил, Страхов излагал сентенции. Он говорил, например:
– Европейцы, видя во множестве у себя русских туристов, поражаются талантливостью русских и утонченным их развратом.
При этом сам философ за границей не был и развратам никаким не предавался.
А когда у Страхова спросили: правда ли, что знаменитый поэт Аполлон Майков ездит в обычной конке, он безо всяческих эмоций заявил:
– О, да! Конечно, в конке. Он же беден.
Страхов и сам не был богат. Василий Розанов писал: «Стоит сравнить тусклую, загнанную, “где-то в уголку” жизнь Страхова, у которого не было иногда щепотки чая, чтобы заварить его пришедшему приятелю, – с шумной, широкой, могущественной жизнью Чернышевского и Добролюбова, которые почти “не удостаивали разговором” самого Тургенева».
Сравнение, конечно, было далеко не в пользу Добролюбова и Чернышевского.
Розанов, похоже, разгадал загадку Страхова: «За ним “никто не шел”, да и трудно было за ним идти, ибо он сам никуда не шел… Он стоял около “вечных истин”, немногих в религии, немногих в философии, немногих в искусстве, даже в публицистике… и не отходил отсюда, и умолял других не отходить… Тайна Страхова вся – в мудрой жизни и в мудрости созерцания».
Сам же Николай Страхов о себе писал: “У меня нет ни семьи, ни имущества, ни положения, ни кружка – ничего нет, никаких связей, которые бы соединяли меня с жизнью”.
Так, видимо, и должен жить философ. А остальное – суета сует.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"