Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №26/2004

Вторая тетрадь. Школьное дело

КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА 
ОБРАЗ 

Павел ПОДКЛАДОВ

Владас Багдонас: «Что прожил, тем и кормишься на сцене»

Владас Багдонас– Владас, как вы думаете, труппа Някрошюса – это “особая статья”?
– Не знаю. Ведь единой труппы Някрошюс не имеет. Он всегда собирает на каждый спектакль новых актеров. Он, наверное, и не хочет иметь свою труппу.
– А зачем тогда было организовывать театр “Мено Фортас”?
– “Мено Фортас” – это не театр, а только учреждение, в котором занимаются пропагандой спектаклей Някрошюса и постановками его спектаклей. Это небольшая организация, в ее штате всего несколько человек. Но штатных актеров там нет.
– Кстати, раз уж речь зашла о такой “презренной прозе”, как штатное расписание, не могу не вспомнить, что вы стали пионером новой системы отношений на театре и перешли из штата на договор.
– Да, я так сглупил.
– Почему сглупили?
– По молодости, наверное. Во всяком случае, реакция моих коллег была неоднозначна. Может быть, выглядел тогда каким-то выскочкой. Выскочкой я не люблю выглядеть. Но мне просто надоели разговоры о деньгах, о коэффициентах. Мне надоело мелочиться, показалось, что надо более решительно смотреть на это и пойти на договорную систему. Хотя от этого я не выиграл абсолютно ничего: ни в деньгах, ни в какой-то моральной поддержке. А договорной системы как таковой у нас нет до сих пор.
– Недавно на пресс-конференции Някрошюс говорил, что в Вильнюсе не хватает зрителей и поэтому невозможно часто играть шекспировские спектакли. А как вообще живет театральная Литва?
– Театров хватает. В Вильнюсе их, наверное, около десяти. Различной, так сказать, масти. Одни государственные, другие – поменьше – уже приватные. Но Някрошюс ставит спектакли, которые нужны в основном людям театральным. А я бы не мог сказать, что Литва осталась театральным краем. Оклады у нас, особенно у интеллигенции, не такие большие, поэтому попасть на эти спектакли – большая проблема. Я помню, провели эксперимент: Някрошюс сыграл несколько бесплатных спектаклей. И в зал буквально врывались учителя, врачи и просто пожилые люди.
– Говорят, что в Литве большой популярностью пользуются молодые “маргиналы” типа Коршуноваса?
– На Коршуноваса действительно ходят, и у него есть своя публика. Это молодые люди. Поэтому и спектакли у него такие… клиповые, если можно так выразиться. В них есть смысл, но нет такой глубины, как у Някрошюса. А глубоко нырять зрителю тоже не очень хочется. Эймунтас хочет, чтобы все глубоко ныряли. Иначе он не может.
– А насколько глубоко приходится “нырять” вам, актерам? Иногда говорят, что актеры Някрошюса – это слепые исполнители его воли.
– Я не согласен насчет “слепоты” актеров. Всегда есть какая-то взаимосвязь между режиссером и актером. Без нее невозможно. Эймунтас не тот режиссер, который говорит: ты встань сюда, сделай это, твое актерское дело только исполнить. Нет, он заставляет тебя думать дальше. Он переживает вместе с актером, как бы влезает в шкуру актерскую.
– А вам всегда нравилось то, что делает Някрошюс, или вы иногда, подчиняясь производственной дисциплине, говорили себе: это мне не по сердцу, но я должен делать так, как он велит?
– Мы с ним росли почти вместе. Правда, к тому времени, как он пришел в Молодежный театр, я уже был более или менее опытным актеришкой, сыграл пять или шесть ролей, имел даже категорию. А он пришел молодым студентом, еще учеником Гончарова, и сделал дипломный спектакль “Вкус меда”. Мы вместе с ним росли, вместе с ним начинали что-то понимать. Он изучал театр и предлагал свой язык, а я изучал и его самого, и его театральный язык. Это язык самобытный, мне он нравится. Поэтому я не могу сказать: нет, я не хочу и не буду это делать, потому что я этого не понимаю. Я знаю, что он дома делает какие-то ходы, и эти ходы далеко не однослойные.
– Когда в Москве проходил кастинг на “Вишневый сад”, все говорили о том, что Някрошюс выбирает людей не только по таланту или по каким-то внешним данным. Он прежде всего должен почувствовать в актере хорошего человека. Это для него действительно важно – хороший человек в команде?
– Есть известная поговорка: “Хороший человек – это еще не профессия”. По-моему, ее можно критиковать. Для режиссера, который собирает совершено неизвестную для него самого труппу, – это всегда эксперимент. И для него небезразлично, как на него будут с первого дня смотреть. Он малоговорящий, тяжело выговаривающий что-то. У него в голове все крутится в 200 тысяч раз быстрее, чем то, что он выговаривает словами. Может быть, поэтому он не хотел попасть в сферу конфликтных ситуаций. С другой стороны, не думаю, что плохой человек может быть хорошим актером.
– А вы всегда понимаете друг друга с Някрошюсом?
– Бывает, что не сразу. Скажем, в “Отелло” я долгое время прислушивался и был как бы в стороне, хотя и участвовал в этой игре с самого начала. Но мне не все было понятно, я не все прочитывал в его замыслах. Были некоторые сцены, которые мне были “не удобны”. Обычно Эймунтас очень чуток к актеру, выстраивает линию так, чтобы было удобно, и всегда очень сердечно спрашивает, удобно ли это тебе? Я в «Отелло» бегаю и потею, и возможно, это выглядит страшно неудобно. Но это спорт такой театральный. Сначала был такой момент, когда я не знал, что делать. Он качал головой, объяснил что-то. Я его понял только через некоторое время. Но мы никогда не доходили до хлопанья дверями.
– Вчера после “Отелло” я говорил с одним нашим народным артистом, который воскликнул: “Мне жалко актеров, им нечего играть, у них – голая схема, они существуют в какой-то железной клетке!”
– Я и в Литве такие возгласы слышал. В частности, от одного нашего народного артиста СССР. Эти люди привыкли к традиционному словесному спектаклю, где не нужно особо “дергаться”. Здесь погромче крикнул, там – чуть-чуть потише, там жест какой-нибудь сделал – вот и готова роль. У Някрошюса все не так, поэтому не все понимают его режиссерские находки и режиссерское слово. Отнюдь не все! Но все равно он считается в Литве одним из величайших режиссеров вообще всех времен.
– Вы ведь играете не только у Някрошюса. Как ощущаете себя в работе с другими режиссерами?
– Мне 56 лет, и мой актерский стаж, наверное, лет тридцать пять. Поэтому какой-то опыт уже есть. Опыт не только игры у Някрошюса, а с различными режиссерами. Сейчас, например, я работаю в Каунасском театре совсем в другой роли, в другом стиле, в музыкальном театре. Я играю грека Зорбу в мюзикле Кандера.
– Поете?
– Там есть несколько зонгов, которые нельзя, наверное, назвать песнями. Кроме того, я играю в совершенно противоположном Някрошюсу спектакле – “Улица Гагарина” шотландского драматурга Грегори Бурка в постановке Ионаса Вайткуса. Так что мой опыт связан не только с Эймунтасом. И этот опыт помогает мне ощущать себя довольно, не скажу комфортно, но… “полууверенно”. Ты ж профессионал, куда ж тебе деться?! Надо делать то, что ты умеешь. Опыт подталкивает тебя в ситуациях, в которых ты ощущаешь себя недостаточно твердым. Скажешь: “Эй, опыт, где ты?” Опыт говорит: “Иди, не бойся”.
– Мне показалось, что и “Отелло”, и Багдонас за три года в чем-то очень изменились. Вы это чувствуете?
– Да, Багдонас состарился года на три.
– Это имеет значение?
– Безусловно, это имеет значение. Имеет значение и то, что мы его играем очень редко. Он идет три-четыре раза в год. Мне совсем не нравятся такие перебои. Но это не мое дело и не дело Някрошюса. Это дело администрации, которая должна заниматься прокатом таких спектаклей. Ведь таким образом его можно… загасить, что ли.
– Ну, это гастроли. А в Вильнюсе как часто играете?
– Вообще не играем. Я не помню, когда играли в Вильнюсе.
– Невероятно!
– Это вероятно. Это связано с тем, что у нас нет настоящей театральной политики. Спектаклю нужен большой зал, а владельцы этого большого зала говорят: он стоит много денег, заплати за аренду и играй. Государство, министерство культуры говорят: давайте как-то договариваться, давайте будем это совместно делать. Но никто ничего не делает.
– Я вчера весь первый акт просидел в проходе у кого-то на голове, и на моих коленях сидела еще пара человек. Разве нельзя приехать в Москву, где обожают Някрошюса, если не на месяц, то хотя бы на две недели? Вы не можете на это повлиять?
– Нет, я не могу. Но он вообще очень любит российскую публику, и московскую, и петербургскую. Но почему он привозит только по одному спектаклю, я не знаю.
– А этично было бы Владасу Багдонасу подойти к своему другу Эймунтасу Някрошюсу и сказать: “Эймис, я хочу сыграть…ну, скажем, “Ричарда III”?
– Да. Но я никогда в жизни никому ничего не предлагал. Как-то получалось, что все мне предлагали.
– Есть хорошая русская поговорка: “Под лежачий камень вода не течет”. То есть, если сам чего-то не делаешь, никто за тебя делать не будет.
– Знаю. Я всегда был таким камнем, но вода все же текла. (Смех.)
– Кстати, о воде. Эймунтас когда-нибудь говорил вам о том, почему у него в спектакле всегда так много воды?
– Не только воды. Тут и огонь, и вода, и земля. Это вся стихия. Это все какие-то противоположности. Любовь, смерть – он любит эти противоположности. А между ними – жизнь человеческая. Потому что жизнь коротка, никто не знает, когда она окончится. То ли через 200 лет, то ли через секунду. Поэтому он обожает “высокие противоположности”. Но на этом и построена наша жизнь. То мы смотрим носом в землю, то – куда-то в небо, надеясь на чудо.
– На последней пресс-конференции Эймунтас вдруг в первый раз в жизни стал рассказывать о своем замысле спектакля, когда речь зашла о финале “Вишневого сада”. А вам, актерам, он рассказывает, о чем он ставит тот или иной спектакль?
– Я не могу припомнить такого. Может, у меня память плохая. Я знаю, что он выбирает пьесу и мучается с ней вместе с нами. Это было во все времена. Это творческое мучение прекрасно! Во всяком случае, мы не напрягаем его ум, чтобы он нам объяснял что-то. Мы знаем, как он это делает. Если начнет объяснять, это будет длиться четыре часа. (Смех.)
– Как вы думаете, что преобладает в его творчестве: разум, прагматизм или озарение Господне?
– Его ведет, безусловно, разум. “Озарение Господне” – это внутренняя часть его жизни, я туда не совался. Я не являюсь человеком, которому он высказывал бы все, но я думаю, что в его работе очень важно чувство краткости нашей жизни. И для него важно человека… как-то “воздвигнуть” не на постамент какой-то, но сделать его сильным, прекрасным в своих слабостях. Ведь в каждом человеке все это имеется, и Эймунтас хочет эти слои, эти свойства человеческие обнажить.
– Многие, однако, называют его пессимистом.
– Он неоднозначный. Иногда он может негативно смотреть на событие, на которое ты можешь даже не обратить внимание. Он может это выдвинуть как нечто главное. С другой стороны, он может разглядеть какую-то мелочь, из нее может вырасти позитивное начало. Так что в нем все есть. Как и во всех нас. Но он не пессимист.
– А вас в работе ведет разум, актерская дисциплина, расчет, или бывают такие озарения, когда вы можете сделать на сцене все что угодно?
– Я не являюсь актером “убойной силы”. Меня ведет, может быть, тоже разум. Я довольно часто работаю дома над ролью, обдумываю какие-то внутренние ходы. Но есть такие места, где, мне кажется, надо надеяться на свой жизненный опыт. Все равно ты ничего нового не изобретешь, никакого велосипеда. То, что ты прожил, из этого и “кормишься”.
– Значит, у вас не бывает такого, что в рисунке Эймунтаса вы можете себе позволить какую-то вольность, импровизацию?
– Нет, если там не намечено кувыркания через голову, то я и не делаю этого.
– А если вдруг во время спектакля вам захочется “незапланированно” поцеловать Дездемону – Эгле Шпокайте, вы это сделаете?
– Такое возможно, безусловно.
– Вы терпите, когда режиссер что-то вам показывает?
– Някрошюс абсолютно не умеет показывать. Он говорит: “Вы же актеры, вы как-то разберитесь”.
– Он хороший актер?
– Он хорошо сыграл несколько ролей в литовском кино.
– Кстати, о кино. Вы, пожалуй, единственный из “среднего” поколения литовских актеров, которые все же попадают в поле зрения наших режиссеров. “Дом дураков” тому пример. Вы поддерживаете связи с нашими киношниками?
– Нет, “виноват” был тот же “Отелло”. Андрей Сергеевич Кончаловский был вместе с супругой на спектакле, тогда он меня и пригласил. До этого никакой связи у нас с ним не было. Но это одиночный случай, и, по-моему, я там не слишком удачно показался. Мне трудно было эту простенькую роль играть. Я вообще не человек кино. Я и не умею это делать. Я не могу так: поехали, стоп, снято! Мне всегда нужно как-то “раскататься”.
– Вы сами не созрели до режиссуры?
– К сожалению, нет. Это сейчас модно в Литве среди актеров. Им надоедает актерство, и они вдруг становятся чувствительными к режиссуре других и думают: я это сделаю лучше. Иногда получается. Я, как педагог, поставил вместе со студентами три спектакля, но на профессиональную сцену не хочу вылезать. Один спектакль тоже когда-то лет пятнадцать назад поставил, но это так, “с дурости”.
Буду играть в Польше в пьесе Гамбровича короля-отца. Мы ударили по рукам с тарунским театром. Это большая и очень интересная пьеса, она делается к 100-летию Гамбровича.
– Вы там будете играть на литовском языке?
– Нет, на польском.
– Вы его хорошо знаете?
– Не могу сказать, что хорошо, но знаю.
– У вас хорошо поставленный голос и техника речи. Для Някрошюса это имеет значение? Или для него важна прежде всего работа ума, сердца, пластическая партитура?
– Нет, он хочет, чтобы слово звучало, он на это обращает внимание. Я по своему происхождению полулитовец-полуполяк и до сих пор учусь литовскому языку. Иногда меня хвалят за то, что я довольно хорошо, профессионально артикулирую. Но я при этом просто учусь все время. У меня иногда бывают творческие вечера, раньше их было очень много. Я ездил с писателями, читал их произведения, и все это накладывалось на науку языка, науку артикуляции. Сейчас пока у режиссеров нет претензий к тому, как я говорю.
– А по-русски сыграть вам бы не хотелось?
– Хотелось бы. Помню, как-то мы полушутя с Камой Гинкасом разговаривали об этом. Но не было ничего конкретного. Он говорит: “А почему бы тебе?..” Я отвечаю: “Почему бы нет?..” Словом, это были только разговоры. Мы хорошо знакомы с Камой, он ведь из Литвы.
– Здесь опять можно было бы заговорить о лежачем камне и водичке.
– Не знаю. Как-то все у меня в жизни получалось так, что я не заходил в киностудии и не смотрел в глаза режиссерам. До сих пор я был рад объемности своих работ и даже иногда думаю о том, что хотелось бы чуть поменьше.
– Творческих простоев не бывало?
– Был такой момент творческого простоя, когда я бросил театр в 93-м году. На полгода. То ли депрессия была, то ли зрителя было мало. Тогда все ушли. Някрошюс ушел, и я ушел из Молодежного театра. Тогда-то я что-то делал на католическом радио, начал педагогическую деятельность, все радикально изменил в своей жизни. Но все равно возвратился в театр, и сейчас нет никаких простоев.
– Вы в спектаклях Някрошюса иногда встречались с непрофессиональными артистами. В том числе в “Отелло”: ведь Эгле Шпокайте – балерина. Не бывает ли у вас к ним претензий профессионального свойства?
– Нет, никогда. А если говорить о Шпокайте, то она настоящий профессионал, профессионал духовный, если можно так сказать! Она смотрит хорошо, она видит хорошо, она чувствует хорошо. Да, она не очень громко говорит, но это на вес золота. Я чувствую, как она смотрит. Правда, у меня немножко плохое зрение, но глаза Эгле я вижу.
– Трудно было репетировать ваш страшный танец с профессиональной балериной?
– Помню, как мы делали первый вариант этого танца. Это было в Венеции. Импровизировали, пробовали. С самого начала почувствовали друг друга, возникла какая-то связь. Танец был очень длинный: все эти перевороты, переходы. Потом мы его сократили. Итальянский критик Франко Куадри, любитель театра Эймунтаса Някрошюса, очень возмущался: как можно было сократить танец с десяти до полутора минут.
– Что вас занимает в жизни, кроме театра?
– У меня есть сын, ему 8 лет. Он занимает меня не меньше, чем театр.
– А ваша жена имеет отношение к театру?
– Сейчас нет. Хотя она занимается телешоу “Театр-спорт”. Есть такой вид театрального спорта. Оно у нас довольно популярно, это телешоу. Она занимается продюсерством. Но по своему образованию она театральный критик.
– И как же критик оценивает работу своего мужа?
– Она смотрит мои спектакли и говорит, что это хорошо. Во всяком случае, не хулит меня.
– Вы в жизни похожи на спортсмена. Вам приходится заниматься спортом?
– Нет, я спортом не занимаюсь, но два раза в неделю хожу на большой теннис. Мы с другом пару часов поигрываем в зале. Но бегать по 10 км, как это делает Андрей Сергеевич Кончаловский, я не могу. У меня просто воли на это не хватает. Я любитель игр. Вообще можно сказать, что по своей сути я довольно выносливый, очень любил легкую атлетику в молодости. Я не являюсь поднимателем тяжестей, просто люблю большой теннис.
– А для Эймунтаса важно, чтобы его актер был в хорошей физической форме?
– Да, безусловно. У него спектакли почти все спортивные, как вы видели. Он надеется на физическую, внутреннюю выносливость. Он не любит говорящие головы или туловища.
– Владас, сегодня утром я прочитал, что вы бы спокойно могли расстаться с театром. Это правда?
– Знаете, у меня есть друг, он говорит: вот если бы я выиграл миллион, что бы я тогда сделал!.. (Смех.)


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru