ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Это шуточное произведение написано одним из студентов МГУ вечером 10 ноября 1982 года, в день смерти Генерального секретаря КПСС Леонида Ильича Брежнева. События, описанные в этой незамысловатой поэме, действительно произошли с ним и его другом в тот день и были записаны “в рифму”, чтобы не забыться. Однако в последующие годы поэма “Как мы попались” стала своего рода фольклором, она исполнялась в московских и одесских пивных барах, читалась в списках, и в какой-то мере ее можно считать документом, живописующим быт советской эпохи. Сегодня мы предлагаем вниманию читателей этот текст с некоторыми комментариями, сделанными автором спустя двадцать лет.

Как мы попались

ПОЭМА С КОММЕНТАРИЯМИ

Было дело – надоело
Нам на лекции ходить,
И в четверг, собравшись смело,
Мы решили вермут пить.

Белый вермут отечественного производства в 1982 году стоил 4 рубля (то есть дороже водки, цена которой известна всем как своеобразное число “пи” советской эпохи – 3,62) и считался благородным напитком.

Где? Вопрос, увы, открытый.
И, подумавши чуток,
Мы чердак нашли забитый,
В ход пустили молоток.

Поэтическое преувеличение. Молотка не было. В центре Москвы всегда можно было найти незапертый чердак. Чаще всего двери, ведущие туда с “черной” лестницы, были уже кем-то взломаны. Однако нередко жильцы дома внимательно следили за тем, что на чердаке происходит, прислушиваясь к каждому звуку, раздающемуся из-под крыши…

Вскоре двери распахнулись.
Поделили закусон,
И, как только матюгнулись,
Из портфеля вылез ОН.

Уничижительное слово “закусон” в этой строфе относится к двум плавленым сыркам “волна” по 15 копеек за штуку. Они, равно как консервированная килька в томатном соусе по 19 копеек за банку (никто тогда и представить не мог, что именно ЭТО в Европе называют анчоусами!), и ряд других полусъедобных предметов, которыми были всегда полны прилавки гастрономов, употреблялись именно исключительно в виде закусона. Домой такую еду не приносили – ее уничтожали в подворотне. Впрочем, в иные годы и в иной местности даже сырки “волна” считались деликатесом. Но не следует забывать, что герои поэмы собираются выпить не что-нибудь, а вермут. Исключительное положение этого напитка в ряду прочей винно-водочной продукции подчеркивается уважительным местоимением “ОН” и педалируется в последующей строфе.

Не один. Бутыль шампуня –
Вот Всевышнему хвала! –
Продавщица тетя Груня
Вместо сдачи нам дала.

Речь в первой строке, разумеется, идет не о средстве для мытья волос, а о Советском шампанском (бутылка 0,8 стоимостью 2 рубля 80 копеек). Получить его вместо сдачи значило буквально сорить деньгами, проявляя некоторую лихость. Можно, таким образом, заключить, что герои поэмы пришли в магазин, имея в кармане десятирублевую бумажку – самую большую купюру, имевшую хождение в те времена. Купюры достоинством 50 и 100 рублей тоже существовали, но по продовольственным магазинам с такими деньгами не ходили, чтобы не пугать продавцов.

Пили все и пили много.
Так и сяк, за то, за се…
Но какая-то тревога
Нам мозги сверлила все.

Я Есенина неловко
Стал читать, когда поддал:
Мол, держали в Тигулевке
Нас за всяк пивной скандал…

Стихи Есенина в те времена аcсоциировались с чем-то анархическим и в то же время доступным и общепризнанным всем народом. В них, как и в песнях Высоцкого, виделся бунт против чего-то большего, чем власть. Может, поэтому сами представители власти не видели в Есенине идеалогической крамолы. Следует добавить, что позднее по ходу поэмы, уже в отделении милиции, автор читает те же стихи Есенина милиционерам – и они с удовольствием слушают.

Только вещая цитата
В наши уши забралась,
Как за дверью – грохот мата,
И затем: “А ну, вылазь!”

Милицию жильцы домов, на чердаках которых происходило распитие спиртного, вызывали практически всегда. Может, именно этим и объясняется тревога автора, высказанная двумя строфами выше? Так или иначе, в последней строфе мы, безусловно, имеем дело с поэтическим преувеличением, которое будет повторяться в поэме и далее. Московские милиционеры при исполнении своих обязанностей в те времена старались обходиться без сквернословия, вели себя подчеркнуто официально – особенно когда им не оказывалось сопротивления. А о сопротивлении в данном случае не было и речи…

Видим, нету уж проходу.
Лягаши – шинели в ряд.
Мало было там народу,
Что без мата говорят.

Подошли они стеною,
Заслонили белый свет…
Может, их и было двое,
Только нам казалось – нет.

Лягаши – устаревшее “менты”. В этой строфе явно виден парафраз поэмы Твардовского “Переправа” – классического произведения из школьной хрестоматии, которое в те времена обязан был знать каждый десятиклассник. И каждый знал, что поэма эта – трагическая.

Взяли нас. Схватили вермут
(Треть осталась там всего),
И подумалось: уж верно,
Нам не вызволить его!

Нелепая мысль.

В милицейскую машину
Нас впихнули, матерясь.
Мы сидели очень чинно
И, понятно, не боясь.

Как же – “не боясь”! Административное задержание грозило массой неприятностей, и в первую очередь – отчислением из института, если в отделении милиции напишут на факультет соответствующую “бумагу”…

Приезжаем в отделенье.
Если б там не милитон,
То, пожалуй, в отдаленье
Все похоже на притон.

Милицейские отделения, даже в центре Москвы, в те времена (как, впрочем, и теперь) не блистали чистотой, но к тому же были очень тесными. Стойка дежурного, скамейка для задержанных и небольшой “обезьянник” – клетка с железной дверью – располагались почти вплотную друг к другу. Впрочем, “обезьянником” пользовались лишь в крайнем случае, чаще всего задержанных просто сажали на лавку у дверей, без всякой охраны. Убежать из отделения милиции было проще простого, но практически никому не приходило в голову – настолько сильно было общее впечатление, высказанное одним из героев в фильме “Афоня”: “От себя убежать можно, а вот от милиции не убежишь!”

Собутыльник краем уха
Мне шепнул, скосив глаза:
Врать не надо! Заваруха
Будет, коль не то сказал!

“Краем уха” – преднамеренная неточность автора, подчеркивающая смятение героев. Желание в любой момент жизни во всем чистосердечно признаться милиции было характерно для большинства советских обывателей (ср. комментарий к предыдущей строфе).

Сам пошел – и по порядку
Рассказал про все подряд.
Милитон строчит в тетрадку,
Милитон доволен, гад!

И милиционеры всегда чувствовали чистосердечность.

Я пошел – и где-то в думах,
Поминая чью-то мать,
Голос был. Он звал: “Подумай!
Почему бы не соврать?”

Я сказал чужое имя
И фамилию не ту,
Сделав вид, что Бог уж с ними,
Будто все – начистоту.

Милитон строчил в блокноте,
После – кнопки нажимать:
Мол, его не проведете,
Мол, покажет чью-то мать!

Долго мучался, старался,
Даже адрес проверял…
Только после догадался –
Даром время потерял.

Проверка, которую проводил милиционер, сводилась к простому выяснению, прописан ли такой-то по такому-то адресу. Это было несложно, поскольку в отделениях милиции стояли коммутаторы, напрямую связанные с паспортными столами и жэками. Правда, не всегда эта техника работала исправно…

Стал допытывать, редиска,
Кто по правде я такой?
Я прикинул степень риска,
И… заврался по второй.

Милитон боится кнопок,
Не умеет нажимать!
Он тетрадь свою захлопнул
И решил не проверять.

Нельзя сказать, будто в те времена московская милиция изнывала от работы. Основные правонарушения в центре Москвы были подобны тому, которое совершили герои поэмы. И правонарушений этих было не много. Однако в тот день героям повезло – у милиции были и другие дела…

Сели. Ждем. Давно не ели.
Очень хочется в сортир.
Вдруг снаружи: “В самом деле
Умер наш борец за мир?”

И ответ тотчас небрежно
Посылает милитон:
Да, сегодня умер Брежнев.
Да, скончался нынче он!

“Борец за мир” – это был высший “газетный” титул эпохи начала 80-х. Бороться за коммунизм и даже за социализм было уже как-то нелепо – это все, похоже, понимали. Спаситель человечества должен был бороться за что-то другое. Поэтому все члены политбюро величались “борцами за мир”. Боролись все с тем же. С капитализмом и империализмом. Неторопливо, со вкусом и до последнего дня жизни…
О смерти Брежнева, разумеется, было объявлено по радио и телевизору. Однако в те времена даже такая, без преувеличения говоря, сногсшибательная информация доходила мгновенно далеко не до всех. Не все смотрели телевизор, не все читали газеты. А о смерти Брежнева давно уже ходило столько анекдотов, что в устной форме эта информация воспринималась исключительно как шутка. Единственное исключение – уста милиционера, да и то… Герои верят милиционеру далеко не сразу…

Ну и ну! А мы не знали…
Вот так штука! Вот те на!
“Продадут его медали,
Переплавят ордена,

И из этого металла –
Милитон и дальше врет –
Можно сделать, много ль, мало,
Пассажирский самолет!”

Разумеется, на самом деле милиционер не позволяет себе таких шуток, тем более он при исполнении. Но надо признать, что этот отрывок в поэме – не для “красного словца”. Даже милиционеры в день смерти Брежнева если и не шутили подобным образом, то с трудом удерживались от иронических улыбок.

Но теперь дела земные.
Мы – в сортир, не слишком
чистый.
Двери прямо броневые –
Видно, там рецидивисты.

Темнота в сортире этом,
И, конечно, слышен мат…
Ну а то, что света нету –
Так умер светоч! – говорят.

Следует признать, что смерть Брежнева – отнюдь не самого кровавого и вредоносного своего правителя – вся страна воспринимала как веселый анекдот. Исключение составляют лишь те, кому по долгу службы следовало демонстрировать глубокую серьезность и скорбь. Это сотрудники КГБ, прикомандированные к каждому отделу милиции. И они в этот день обязаны были проверять, не кроется ли за простым пьянством идеологической диверсии.

Ждем. Приходит в штатском кто-то,
Забирает нас к себе.
Я иду, решаю: что-то
Я навру, дурак, тебе?

В кабинете стульев много.
Сели мы. Садится он.
Нас разглядывает строго –
Знать, дурак со всех сторон.

Говорит, как воздух в ниппель:
“Что ж вам в будни пить не лень?”
Мы в ответ: “Ну как не выпить
Нам в такой тяжелый день?

Умер светоч наш – вот горе!”
Он – кивать что было сил,
Вермут наш вернул и вскоре
Нас любезно отпустил.

Ситуация, описанная в последних строфах поэмы, знатокам и историкам может показаться почти невероятной. Случаев, когда задержанным в отделении милиции возвращали спиртные напитки, практически не бывало. Возвращали ключи, деньги, документы. Напитки – “утилизировались”, то есть в зависимости от их качества либо выливались, либо выпивались. Но, вероятно, сотрудник КГБ не знал, имеет ли он право лишить героев возможности помянуть почившего Генерального секретаря – и не будет ли это в свою очередь признано идеологической диверсией? Работа у сотрудников КГБ все-таки была очень непростая… Обычному народу жилось куда проще. И его отношение к власти – и живой, и мертвой – самым ясным образом выражено в эпилоге поэмы:

Все допили, хохоча,
Мы, как дети,
За здоровье Ильича
На том свете.

Это снисходительное, ироническое и в то же время теплое, трогательное отношение к покойному Генеральному секретарю КПСС так и осталось в памяти народа. И пусть ту эпоху нынче принято называть временем застоя – кое-что в ней, без всякого сомнения, все-таки текло.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"