Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №76/2003

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

КНИГА ИМЕН

Желтый дом русской словесности

Об авторе, который полтора века назад воздвиг себе и своим собратьям по перу самый необычный памятник

Грызомая рукоять

Иногда деталь решает все. Почти как в легендарном случае Сурикова. Увидал Василий Иванович ворону на снегу – родилась «Боярыня Морозова».
Портрет Александра Воейкова не складывался, как рассыпанный-растерянный пазл, несмотря на изобилие мнений, эпитетов и т.д.
“Воплощение русского скандала”, “Василий Розанов XIX века” – и смелый вольнодумец начала 1800-х, ополченец, партизан 1812-го. И тут же – домашний тиран, пьяница, пугавший жену то дуэлью с ухажерами, то угрозами самоубийства... И – ревностный участник «Арзамаса» («Дымная печурка»), «язвительный и меткий наблюдатель общественных и литературных нравов». И – доносчик на коллег в Дерптском университете, а потом – и на конкурентов-литераторов, «артист интриги», «литературный вампир»…
Написал смелую сатиру на Сперанского в годину его «серого кардинальства» (1806) и в одиночку защищал опального временщика, когда все от того отвернулись. Ненавидел Греча, Сенковского, Булгарина (чуть ли не его выделки кличка Авдей Флюгарин). Первым раскритиковал «Руслана и Людмилу», чем, по сути, начал дискуссию о поэме и поспособствовал ранней славе ее молодого автора. Дежурил на Мойке в дни ухода Пушкина и первым написал гневные строки о Дантесе.
Кстати, француз завершает памфлетную галерею Воейкова «Дом сумасшедших», куда он упек почти всю российскую словесность с 1814-го по 1837-й. Это главное его произведение неоднократно переписывалось (нос держал по ветру: чуял смену конъюнктуры), ходило в рукописях, издано было лишь через 20 лет после смерти автора за границей, но даже в 1858-м запрещено для ввоза в Россию. Воейков продолжал скандалить и после смерти. Вампир… “Хромоногое и как бы искалеченное, полуразрушенное существо с повадкой старинного подьячего, желтым, припухлым лицом и недобрым взглядом черных крошечных глаз” – так живописал его мастер портрета И.С.Тургенев, заставший уже старого автора «Дома сумасшедших».
Последним и завершающим штрихом к образу сего героя (скорее антигероя) стала клюка. Грызомая рукоять – сперва это кажется некой метафорой В.Бурнашева, посещавшего воейковские пятницы в 1830-х и оставившего о них воспоминания: «Хозяин, неразлучный со своим громадным, черным, неуклюжим париком, с вечно грызомой клюкой, со своими очками в золотой оправе, мефистофельской улыбкой и вальяжным орденом св. Владимира 3-й степени на шее, не снимаемым, статута ради, даже в интимном домашнем быту, что имеет свою порядочную странность».
Момент истины – случайная деталь. Воейков, слушавший про ненавистного ему Белинского, «все время грыз набалдашник своей клюки». Потом прервал рассказчика и прочитал эпиграмму на неистового Виссариона. Как позже выяснилось – чужую.

Оборотень на ярмарке тщеславия

Он вгрызался в литературу – так же как в рукоять клюки. Парадокс личности Воейкова в том, что у него, считавшего себя прежде всего поэтом, «не было ничего поэтического, и стихи, столь отчетливо, столь правильно им написанные … не оставили никакой памяти даже в литературном мире». Там же говоря о Воейкове, Ф.Ф.Вигель признает его недюжинный ум, безусловный талант сатирика и точнее всех, по мнению Ю.М Лотмана, определяет значение этой персоны в литературном процессе 1800–1830-х (а ведь это не одна эпоха, а по меньшей мере три): «Он был вольнопрактикующий литератор, не принадлежал ни к какой партии, ни к какому разряду». Можно сказать, что он был отцом беспринципной российской журналистики в ее «желтом» варианте – невольный каламбур с его «Желтым домом»…
Перебежчик, мистификатор, цинично хвалившийся, что у него нет никаких убеждений, Воейков тем не менее все же оставался верен литературным идеалам своей юности: поэзии Дмитриева, Жуковского, Батюшкова (было время, когда его ставили наравне с двумя последними!). И кстати, сам будучи столиким литературным оборотнем, ценил принципиальность: «Вы один, витязь Москвы и чести, бескорыстно подвизаетесь на торговой площади рыночной русской словесности…» – писал он Ф.Н.Глинке.
Может, отчасти именно поэтому ему все же отдавали должное – с понятной долей брезгливости – Вяземский и Пушкин. В «Старой записной книжке» Вяземский упоминает одну из бесчисленных журнальных пакостей Воейкова, назвав ее «жемчугом печатных проказ и злости»: «Был когда-то молодой литератор, который очень тяготился малым чином своим и всячески скрывал его. Хитрый и лукавый Воейков подметил эту слабость. В одной из издаваемых им газет печатает он объявление, что у такого-то действительного статского советника, называя его полным именем, пропала собака, что просят возвратить ее и т.д. В следующем № является исправление допущенной опечатки. Такой-то – опять полным именем – не действительный статский советник, а губернский секретарь. Пушкин восхищался этой проделкою и называл ее лучшим и гениальным сатирическим произведением Воейкова».
Участник Отечественной войны, Воейков уверенно чувствовал себя и на поле литературной брани. Воейков очень тонко чувствовал, за кем сила и – как показало дальнейшее – за кем Вечность.
В свой «Дом сума-
сшедших» ни Вяземского, ни Пушкина специалист по «бранелогии» упрятать не рискнул, хотя даже друзьям по Дружескому литературному обществу начала 1800-х и по «Арзамасу» местечко там нашлось.

Обитатели желтого дома

Противоречивость лика «Дымной печурки» еще и в том, что в смелости ему нельзя было отказать. Так, еще в юные московские годы конногвардеец Александр в кругу своих сверстников – Жуковского, братьев Тургеневых, Мерзлякова (собирались в ветхом домике Воейкова на Кочках, у заболоченных Лужников), – разогретый пуншем, провозглашал опасные тираноборческие идеи.
Да и в «Дом сумасшедших» он не побоялся посадить значительных политиков: «аракчеевым обноскам» – Магницкому, Руничу и др. – достается в полной мере.
Но больше всех в «Желтый дом» набилось, понятно, литераторов. Конечно, не мог Александр Федорович не пнуть такую одиозную фигуру, как несчастный графоман граф Хвостов: «Ты ль, Хвостов? – к нему вошедши, / Вскликнул я. – Тебе ль здесь быть?/ Ты дурак – не сумасшедший, / Не с чего тебе сходить!” Но кто только безобидного Хвостова ни пинал…
Но вот нападки и на более серьезных соперников. В 1821–1822 гг. Воейков работал в “Сыне Отечества” Греча, а затем вмазал ему так:
«Вот и Греч – нахал в натуре, / Из чужих лоскутьев сшит. / Он – цыган в литературе, / А в торговле книжной – жид. / Вспоминая о прошедшем, / Я дивился лишь тому, / Что зачем он в сумасшедшем, / Не в смирительном дому?»
(Здесь современному читателю стоит объяснить, что смирительные дома в отличие от домов скорби были учреждены еще Петром для «содержания в постоянной работе людей непотребного и невоздержного жития».)
По знаменитому «соратнику» Греча еще хлеще:
«Тут кто?» – «Гречева собака / Забежала вместе с ним». / Так, Булгарин-забияка / С рыльцем мосьичим своим… «Что ж он делает здесь?» – «Лает, / Брызжет пеною с брылей, / Мечется, рычит, кусает / И домашних, и друзей». – «Да на чем он стал помешан?»/ – «Совесть ум свихнула в нем: / Все боится быть повешен/ Или высечен кнутом!»
Конечно, ни автор «Выжигина», ни издатель «Сына Отечества» в долгу перед Воейковым не остались. Греч, переживший многое и многих, оставил в своих мемуарах самую, пожалуй, жестокую карикатуру на автора «Дома сумасшедших». Причем именно его описанием долго руководствовались историки… Чтобы хоть чуть-чуть урезонить общественность, в финале памфлета Воейков сажает туда и себя. Но в последнем списке поэмы появился и более жестокий «автопортрет» в виде Вампира. Автор остался неизвестен.
Но одно дело – достойные презрения Булгарин и Греч (хотя ныне этих «злодеев» уже не рассматривают столь однозначно) и совсем другое – когда Воейков в пылу начинает бить по своим. Причем если в случае с Батюшковым, действительно окончившим дни в доме скорби, можно увидеть лишь бестактность («Чудо! Под окном на ветке / Крошка Батюшков висит / В светлой, проволочной клетке; / В баночку с водой глядит, / И поет певец согласный: / “Тих, спокоен сверху вид, / Но спустись туда – ужасный / Крокодил на дне лежит”), то оскорбление слепого И.И.Козлова заслуживало бы вызова на дуэль, кабы смотритель Желтого дома все же решился его обнародовать (были и секретные списки «Дома»): «Вот Козлов! Его смешнее / Дурака я не видал: / Модный фрак, жабо на шее, / Будто только отплясал. / Но жестоко, я согласен, / Покарал его злой рок – / Как бедняга сей несчастен: / Слеп, безног и без сапог».
Близка по моральному уровню шаржа на «русского Гомера» история взаимоотношений Воейкова с Жуковским. Здесь из области пасквиля-междусобойчика все переходит в пространство трагедии.

Та самая Светлана, или Проклятье зятя

Сашенька Протасова призналась перед свадьбой своему дяде В.А.Жуковскому, посвятившему ей знаменитую «Светлану», что жениха – некрасивого желчного хвастуна Воейкова – не любит. Но проблема «невеста-сирота» стояла в те годы острее, чем во времена более эмансипированные.
К тому же «бесприданником» был и 35-летний Воейков. Одно только слово, что древнего рода. У него не было ни денег на свадьбу, ни места. Жуковский, памятовавший о юношеской московской дружбе с пылким конногвардейцем, пристроил будущего зятя в Дерптский университет на место профессора русской словесности. Между тем сам автор «Светланы» оставался не у дел, ютился по чужим домам и даже был вынужден занять на свадьбу своей племянницы фрак у знакомого.
Ситуация осложнялась трагической историей любви Василия Андреевича к Маше – сестре Александры Протасовой, второй его племяннице и воспитаннице. Но матушка сирот – Екатерина Афанасьевна, единокровная сестра Жуковского – была категорически против морганатического брака.
Воейков обещал другу юности «семейственную» протекцию: склонить тещу к положительному решению, но на самом деле никаких шагов не предпринял, превратив жизнь и без того несчастной семьи, переехавшей вслед за ним в Дерпт, в ад: пьянствовал, скандалил, ревновал красавицу жену ко всем. Мало того что он оказался бездарным преподавателем, так еще и начал стучать на коллег, за что и был с позором изгнан из университета в 1820-м.
Уже в Петербурге дом Воейковых стали посещать Вяземский, Баратынский, Крылов, но, по свидетельству очевидцев, гостей привлекали не острословие хозяина, а ум и обаяние хозяйки – Александры Андреевны. Пушкин даже писал брату Льву относительно Воейковой, чтобы тот не слишком увлекался очарованием чужих жен…
А.А.Воейкова умерла за границей в 1829 г., на шесть лет пережив свою сестру Машу, вышедшую замуж за дерптского профессора.
Спустя много лет после смерти автора «Дома сумасшедших», забытого скандалиста Золотого века русской литературы, в его письмах нашли нежные признания в любви к жене, которая была несчастна в этом браке. Хотя на житейскую лирику А.Ф.Воейков, как казалось окружающим, был совсем не способен…

Владимир ШУХМИН
Рисунки Виктории ТИМОФЕЕВОЙ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru