Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №44/2003

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

Кто о чем

Из религиозного наследия грядущего Китая

Китайские мудрецы плакали, когда начинался новый год: да не потому, что он смывает прежний – уплывающий вниз по реке совсем, исчезающий в цифрах, нет; но ведь старый год оставался в мыслях и памяти – исторической ли, личной.
Что подминает под себя время? События? Людей? Звуки? Может быть, пустой звон? Все или ничего?
Впрочем, об этом мудрецы не задумывались: они вообще старались не думать, ибо мысль, как они считали, убивает эмоции.
Лысый бродяга Кхи Чунь пел каждое утро своим четырем ученикам-прилипалам:

Меняю черное на белое,
возьмешь – и я ухожу.
Нет – так сам исчезни.
Ведь овца даст мне молоко
не потому, что поспит ночью.

Известно, что ученики Чуня никак не могли взять в толк, зачем Вонючка-Кхи надрывает свое голодное горло в такую рань, однако же упорно ложились спать под переливы овечьей песни, словно это была обычная колыбельная для вопящего младенца, и уличным глупцам снился один и тот же сон.

Невиданная им земля – больше их собственной, точно. Каменистый берег. Но река такая широкая, что другого и не видно. Утро туманное, утро седое. Костер, сложенный из каких-то рукописей: свитки, просто листы плотной бумаги цвета весеннего половодья. Пламя зализывает рукописи, словно сука отбитый хвост – сидя на заду.
Огненная собака встает с углей и переносит скрученных бумажных щенков в зубах; на их загривках – государственные печати, иероглифы чужаков, даже не иероглифы, а какие-то смешные палочки-закорючки: Gestern, Завтра, Manana, Now. Сука раскладывает детенышей по сторонам света – и они разбегаются.
Во сне всегда оставался только один щенок – тот, который стоял мордой к востоку и у которого на шее было записано Now.
Он скулил и тявкал. Она пыталась ухватиться за окончание своего собственного хвоста; но только у нее получалось это, как хвост укорачивался, а она снова и снова принималась вертеться. Он просил пить. Она бросалась на Луну и Солнце и каждый раз носом обжигалась – то от холода, то от жара.
И река опрокидывала на него всю свою целебную ласку – водянистую и тяжелую.

Попытаться растолковать сон учеников лысого бродяжки или его же песню – все равно что обозвать год хорошим или плохим. Оценочные категории непременно заведут в тупик – ведь белое можно обменять на черное, и ничего не изменится.
Искать связь между песней Вонючки-Кхи и сном его учеников (одним на всех) – то же самое, что глотнуть из пустой чашки воздуха (его же много), а жажда вроде бы и не исчезла.
Говорить, что время лечит и суки слюнявят боль, – значит промолчать, ведь причина встающему солнцу – не твой сон.

Так стоит ли осуждать человека за то, что его денно и нощно заботит лишь он сам (она сама): его зубы в улыбке, ее волосы на ветру, его растерянность, ее потери, его левая рука, ее правая ключица, он – голый в зеркале, она – обнаженная перед ним?.. Now, теперь, сейчас, и то, что было, все прошло – всего лишь ощущение, не закон.
Поэтому: пусть плачут мудрецы, а мы посмеемся.

Откуда она пришла в те края, никто не знает до сих пор. Тем более что и она сама стала легендой. Так обычно бывает, когда не находишь внятного ответа на простой вопрос или не можешь объяснить, почему твоя земля первая встречает солнце.

* * *
– Надоели вы мне! – взорал мудрый Кхи Чунь на своих вечных попутчиков. – Лысею я от вас! – И завинтил в учеников занозистым посохом.

Палка прошлась каждому по макушке: дорожные обитатели испытали очередное просветление, а учитель их наконец мог упиваться чудным одиночеством.
Однако был китаец Чунь рассеян и невнимателен и, разумеется, никогда не обращал внимания на того из учеников, который имел две счастливые макушки и имя Тай Им.
Поэтому посох, что великой головной пользою обернулся для остальных, Тай Има коснулся лишь наполовину, из-за чего одна его часть поторопилась в дальнейшее путешествие по Сансаре, а другая (оставленная без ударного участия), получив тайное прозвище Ше Доу, навсегда и крепче некуда прилипла к самому учителю.
Так Кхи Чунь познал суть солнечного света и заметил движение времени.

– Ай, ну надо же! – хлопал в пыльные ладони Вонючка-Кхи.

Он прыгал, словно дитя, которое радуется сплетенному из маковых цветов венку у себя на голове. Он носился вокруг своего туловища, будто он не уважаемый Чунь, а какая-нибудь заурядная планетка или глупая слепящая звезда, которой больше и делать-то нечего, кроме как кувыркаться через собственную голову.
В кои-то веки дорогого Вонючку-Кхи хоть что-нибудь удивило.

* * *
– Веселье мое должно стать радостью, а радость моя – счастьем обратиться, – рассудил попрыгун и потопал в Такла-Макан.

Чтобы не пугать честного толкователя иероглифов, обмолвимся, что место это – самая что ни на есть пустыня: с глубокими песками, с высоким, известным всем землянам светилом и с парочкой спасительных оазисов у двух рек, где китайский мудрец Кхи Чунь снова пополнил свои кроткие и случайные наблюдения.
Вода и отраженная в ней Великая Звезда не бросают на местную почву своих теней – только чужие. Кудрявый кусок Поющего Неба рябит в течениях Яркенда и Тарима да порой темнит землю и звезды – дневные ли, ночные – все равно. Кем станем мы, если Великая Звезда загрустит, а Поющее Небо умолкнет?

Как настоящий (правда,
неосновательно) просветленный, лысый бродяга не записал ни одной из своих мысленных песен: он их бубнил.
А в глубоком востоке Такла-Макана слышать его могли лишь пески, пески, пес…

* * *
Никогда он так не уставал. Никогда кожа его запястий не была столь обжигающей для чуневских озерно-холодных губ. Ни разу он не ощущал эту дивную радость от боли во всем теле, ставшем диким и ломким.

– Я превращаюсь в бамбук, – хихикнул пустынник, – растение, для которого перелом – только подтверждение его природы и напоминание о карме прошлой жизни. Ах, во-о-от ты какая – скрипучая Сансара!

Нет, Кхи Чунь умер много потом, а это… привычная утренняя разминка для языка.
Вообще-то Вонючка-Кхи даже если бы сильно захотел умереть, то не смог бы, потому как он был чуть ли не единственным бродяжкой на всем красно-желтом свете, который под своими лохмотьями носил толстенный кошелек (даже не украденный), за что, собственно, когда-то всамделишные бедняки прозвали Кхи Вонючкой:
– А пахнет все-таки от тебя де-е-енежкой, – щелкали они отросшими когтями.

Так что в пустынный поход мудрец – хорошо ли, плохо ли, – но снарядился и запасся.

* * *
Сам Кхи происходил из знатного рода Чуней – образованных и смелых людей; а мать его считалась особой уважаемой и самой высокой.
– Кто твоя родительница, учитель? – как-то спросили лысого Чуня.
– Она великая женщина, – ответствовал гордо сын.
– В чем ее величие, учитель?
– Она глупа, как не может быть глуп самый распоследний из глупцов.
– Но, учитель, ты выказываешь презрение к человеку, без участия которого нам с тобой и не говорить бы сейчас. Это же хула…
– Нет, первые вы из дураков! Это умение ценить тьму в человеке так же, как и свет!

Больше ничего учитель не знал о женщинах: он еще отроком ушел из дому (прихватив с собой все содержимое замшевого мешка, которое следовало истратить в его долгой ученой и женатой жизни); а его соремесленниками становились все кому не лень: осиротевшие мальчуганы, умноглазые юнцы, благостные старцы, ищущие себя знатные мужи… Но только не женщины – смоловолосые в их родных местах, пряные, с крохотными ступнями и узкими блестящими щиколотками.

* * *
Даже Кхи Чунь не посмел бы предположить, что кроме него в этих суховеях кто-то обитает.
Она появлялась рано утром, разливала непонятно откуда принесенную воду по бурдюкам, накрывала их войлоком, усаживалась рядом и в течение всего дня, потягиваясь к Поющему Небу и улыбаясь Великой Звезде, отпивала из емкости, взятой наугад, немного – по глотку. Она куталась в шелк и была будто сама из шелка – льющаяся, плавная. В его стране только одежды могли быть таких светлых тонов, какими были ее волосы и кожа.
Когда солнце должно было вот-вот коснуться дуги горизонта, она откидывала полог своего убежища, заходила внутрь и проводила там неизвестные минуты или, наверное, часы, напевая милый мотив на чужом странном языке, в котором ясно слышалось и почти понималось только одно слово, и то потому, что было настойчивой репризой в устах солнечнокудрой певуньи:
Алиона… Алиона… Алиона… Алиона… Алиона…

К ночи она уходила, зная, что снова и снова путешественник в разодранных мешковитых одеяниях будет наблюдать за ней и прислушиваться к ее имени в ее голосе.

* * *
– Когда я бросил посох свой моим ученикам, мысли оставили меня и по телу всему растеклось смутное веселье – я прыгал и хлопал в ладоши.
Когда воды Тарима и Яркенда не отбрасывали и капли тени на солнце, веселье мое стало светлой радостью – и я отправился сюда, в Такла-Макан.
Теперь – Алиона, – и радость моя обратилась в яркое счастье… Но я стою на месте!

Вот уже несколько месяцев, как китайский мудрец Кхи Чунь придумал себе занятие – в высшей степени созерцательное. Он истощал запасы воды и провианта. Он перестал заниматься элементарной языковой гимнастикой, которая раньше помогала ему оставаться все-таки Кхи Чунем, а не всего лишь сыном богатых родителей. Он корил себя за сны, которые ему лепила на глаза ночь. Он загнал двух верблюдов, силясь покинуть великолепную чужачку. Он, ни буквы не понимая, научился произносить все слова всех ее долгих вечерних песен. Он наконец решился подойти и помочь ей разлить воду по кожаным сосудам; сидел с нею на дневном песке; отбрасывал для нее тени, полог – и пялился в темноту, когда она уходила.

Но однажды она осталась… И он остался с ней – под тканью, расшитой изнутри золотой нитью, и ее волосами.
– Есть ли у меня право делить чью-то жизнь поровну? – спросил он свою Алиону, засыпая рядом с ней.

* * *
…Пробудился Кхи Чунь оттого, что начавшаяся буря, не стесняясь, одолжила его легким несколько сотен песчинок, а глазам – солнечную пыль.
Алионы не было.
Он вышел из шатра, чтобы внести бурдюки, в которых его возлюбленная хранила воду. Лысый бродяга приподнял с них войлок: сосуды оказались куда тяжелее, чем он думал.
Вонючка-Кхи потряс сначала один сосуд – из него потек надоедливый песок. Потом другой – то же самое. Затем третий... Пятый… В последнем оказалась вода: он хлебнул слегка и тут же выплюнул: она была соленой и с запахом, что стоит над реками, если те засыпают от холода и утягиваются растительной чешуею.
Опечаленный бродяга отложил сосуды и увидел, что на каждом из них выбито по иероглифу, как всегда, что-то обозначавшему; но если их собрать по какому-то случайному порядку, который в то утро пришел в голову Кхи Чуню, получалось цельное предложение, а вернее, вопрос (или ответ):
– Есть ли у тебя жизнь, чтобы поделиться ею?

Яна ЮЗВАК

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru