Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №16/2003

Четвертая тетрадь. Идеи. Судьбы. Времена

ЛЮБИМЫЙ ГОРОД
ПРЕСТОЛ

Житие или жизнь?

Главная легенда Таганрога, без сомнения, смерть государя Александра Первого. От чего он умер, как он умер, умер ли вообще, а если нет, то что с ним сделалось? До сих пор нет ответов на эти вопросы.

1825 год в истории нашей страны в первую очередь прославился восстанием декабристов. Непосредственным же поводом к восстанию послужила коронация нового императора, которая произошла вследствие смерти императора предшествующего, скончавшегося в Таганроге. Так что события, произошедшие в Санкт-Петербурге на Сенатской площади, в какой-то степени имеют свои корни в Таганроге.
Причиной, по которой Александр прибыл в Таганрог, была болезнь его супруги. Доктора советовали ей привычный Крым, однако император почему-то выбрал захолустный в те времена город на Азовском море. Что было причиной – непонятно. Многие исследователи считают, что уже тогда Александр Павлович готовил свою смерть. Точнее, имитацию своей кончины. Во всяком случае, перед отъездом он совершил странный, опять же овеянный тайнами ночной визит в Александро-Невскую лавру.
Визит столь высокопоставленных особ для таганрожцев был одновременно и почетным и обременительным. На одну только иллюминацию по случаю приезда государя и его супруги (а эти два события к тому же разошлись во времени: царь прибыл раньше) было затрачено 5766 рублей 95 копеек. Естественно, что приходилось многое чинить, латать и штукатурить. Но, безусловно, жизнь Таганрога ожила (за всю его историю она более не была столь оживленной) и престиж его поднялся.
Похоже, более всего страдала блистательная императорская свита. Петр Михайлович Волконский сетовал в своем письме: “Вот уже две недели, как мы живем здесь, как в монастыре… Грязь преужасная, что поневоле приходится сидеть дома. К тому же дома постройкою не отличаются, и вот уже более недели, как я живу у Вилье, потому что у меня чуть не сделался пожар от худых печей, которые теперь вновь перекладываются. Скука страшная, одна отрада – в ясные дни хожу на охоту, а по вечерам бываю у брата Михайлы, который здесь с женою, хотя он уже в Англию не поедет, но все же оставит нас на несколько времени, тогда уже мы будем совсем как в монастыре… С графиней по вечерам играем в вист, чего я сроду никогда не делал, равно и она только здесь начала играть. Можете представить, каковы мы сошлись игроки, лучший из нас Лонгинов… Здоровье Государыни идет хорошо… Прощайте, и прошу не забывать таганрогского пустынника, вас истинно любящего”.
Надо полагать, что Волконский в тех жалобах излагал общие настроения двора. Однако же сам император чувствовал себя вполне в своей тарелке. Он обустраивался по-домашнему (велел, к примеру, прорубить калитку на участок по соседству), гулял в городском саду, посещал балы (делал при этом замечания собственной свите, чересчур высокомерно относящейся к местному обществу: к примеру, упомянутого Воронцова упрекнул за то, что тот прибыл на торжество в ботфортах, а не в бальных туфлях), а танцуя с Ульяной Андреевной Мартос, заметил:
– Я ваш ближайший сосед, и разделяет нас только дорога.
Семейство Мартосов, естественно, восприняло царское замечание как приглашение сдружиться семьями, и император не имел ничего против. Запросто, например, зашел полюбоваться мартосовским садом, а государыня получила от Ульяны Мартос флакон розовой воды собственного производства.
Иной раз царские поступки приводили таганрожцев в шок. Например, однажды император заглянул на рынок (разумеется, инкогнито, без свиты, так, как он вообще предпочитал жить в Таганроге), где случайно приценился к украинским арбузам.
– Что стоит воз арбузов? – спросил царь.
– Коповник (что значит полтинник. – А.М.), – ответил торговец.
Александр, знавший, что в столице стоимость лишь одного арбуза доходила до 25 рублей, невероятно удивился и распорядился, чтобы бахчевод отвез весь воз к нему домой.
– А куда их вам, пане? – спросил продавец.
– А вот я укажу, – распорядился Александр и, сидя прямо на возу, привез арбузы в собственный дворец.
– Ну, спасибо, мой друг, – сказал царь, – и за арбузы, и за то, что подвез меня до дома. А деньги я тебе вышлю.
После чего из дворца вынесли плату, притом не “коповник”, а двухсотенную ассигнацию.
В другой раз император увидел на улице пьяненького офицера. Он подошел к шатающемуся вояке и, вместо того чтобы сделать внушение и наложить наказание, вдруг произнес:
– Где ты живешь? Пойдем, я доведу тебя до дома, а то, если тебя встретит Дибич (начальник главного штаба. – А.М.) в этом положении, тебе достанется – он престрогий.
И, как ни в чем не бывало, он взял офицера под локоть и вправду доставил его до квартиры.
В собственном же дворце царь лично расставлял по углам мебель, вбивал гвозди в стены и вешал на гвозди картины. В городе поговаривали, что царь решился оставить престол и зажить в Таганроге простым обывателем. Но того, что в скором времени случилось, не предполагал никто.

* * *

Александр, при всем своем желании, не мог полностью отстраниться от государственных забот. Он, впрочем, к этому и не стремился – проводил много времени в своем кабинете и, более того, задумал предпринять поездку по ближайшим городам империи (к примеру, съездить в Севастополь).
Исследователь Валлоттон писал: “Махнув рукой на лечение и не обращая внимания на дувший со стороны Кавказа ледяной ветер, Александр день и ночь проводил в седле и вернулся в Таганрог в сильной горячке. Его силы быстро таяли”.
По одной из версий, император подхватил какую-то южную лихорадку, по другой – просто жестоко простудился. Тот же Волконский обвинял в болезни Аракчеева, который донимал царя из Петербурга отнюдь не духоподъемными письмами (у Аракчеева в то время были крупные личные неприятности). Волконский писал: “Проклятый змей (в смысле Аракчеев. – А.М.) и тут отчасти причиною сего несчастия мерзкою своею историей и гнуснейшим поступком, ибо в первый день болезни государь занимался чтением полученных им бумаг от змея и вдруг почувствовал ужасный жар, вероятно, происшедший от досады, слег в постель и более не вставал”.
Во всяком случае, здоровье императора расстроилось невероятно, и, что было самым удивительным, государь категорически отказывался принимать лекарства. Его лечащий врач Яков Вилье писал: “Все идет дурно, хотя у него нет еще бреду. Мне хотелось дать acide muriatique в питье, но по обыкновению отказано: “Ступайте прочь”. Я плакал; заметив мои слезы, государь сказал мне: “Подойдите, любезный друг, надеюсь, что вы на меня за это не сердитесь. У меня свои причины так действовать”. В девять часов вечера больной позвал к себе лейб-хирурга Тарасова, и, когда тот явился, Государь ему сказал: вот, любезный Тарасов, как я заболел; останься при мне, Якову Васильевичу одному трудно, он устает; и ему по временам нужно успокоиться; посмотри мой пульс”.
Болезнь все прогрессировала. Император исповедовался (исповедь принимал священник Алексей Федотов-Чеховской, который после этого стал знаменит как “поп Федот” и “духовник Его Величества”), а 19 ноября скончался. Акт о его смерти был таков: “Император Александр I 19 ноября 1825 года в 10 часов 47 минут утра в городе Таганроге скончался от горячки с воспалением мозга”.

* * *

Известие о смерти государя сразу же распространилось по России. В основном народ принял его с чистосердечной скорбью. Даже Александр Герцен написал впоследствии в “Былом и думах”: “Новость эта поразила меня; я никогда прежде не думал о возможности его смерти; я вырос в большом уважении к Александру и грустно вспоминал, как я его видел незадолго перед тем в Москве”.
Каким-то образом было широко распространено довольно личное письмо вдовы: “Наш ангел на небесах, а я еще живу на земле… Матушка, не оставляйте меня; ибо я совершенно одна в этом мире скорби. Наш дорогой усопший принял дух кротости; улыбка его доказывает мне, что он счастлив и видит там гораздо лучшие приметы, нежели у нас здесь. Одно утешение мое в невозвратной потере – это есть то, что я не переживу Его. Я надеюсь вскоре с ним соединиться”.
Поэт Теряев написал стихотворение “Плач россиян над гробом Александра Благословенного”:

А ты, украшенный природой Таганрог!
О памятник, прискорбью обреченный!
В слезах тоски ты взял последний вздох,
С которым отлетел Благословенный, –
Улыбка кротости отрадная для нас
С уст ангела России низлетела,
И на челе его в ужасный смерти час
В залог спокойствия душа сияла.
Ты зрел в сей час, в лучах красуяся златых,
Как небеса торжественны казались
И воспаряющей в сонм ангелов святых
Его душе приветно улыбались.

А в Таганроге между тем происходила подготовка тела к путешествию в Санкт-Петербург. Упомянутый выше Тарасов забальзамировал труп. Юрий Тынянов описал этот процесс в романе “Кюхля”: “Александр I умер в Таганроге 19 ноября 1825 года.
Лейб-медик Тарасов вскрыл тело, опростал его, наполнил бальзамическими травами и ароматическими спиртами, положил в свинцовый гроб в особых подушечках лед, натянул на труп парадный мундир, на руки белые перчатки. В таком виде император мог сохраниться недели две, а то и месяц”.
Впрочем, спустя несколько страниц Тынянов пишет: “Воскресенье, 13 декабря, полночь.
В Таганроге лейб-медик Тарасов с помощью двух караульных гвардейцев приподнимает тяжелую крышку свинцового гроба. Он внимательно смотрит на пустой труп. Он глядит на желтое лицо с посиневшими глазами и черными губами.
– Черт возьми, опять пятно! Дольше двух недель не ручаюсь.
Он берет губку, смачивает ароматической эссенцией и осторожно прикладывает к виску, на котором выступило черное пятнышко. Потом он заботливо смотрит на перчатки:
– Опять пожелтели!
Он стягивает с мертвых рук желтоватые, с какой-то пыльцой перчатки и медленно, не торопясь, напяливает на каменные пальцы белую лайку. Рука падает в гроб с деревянным стуком.
Мертвец спокоен, он может ждать еще две недели и три. Он подождет”.
Почему-то именно эти перчатки производили самое гнетущее воздействие на тех, кто был свидетелем манипуляций с телом императора. Вадим Шершеневич написал столетие спустя: “На труп надели белые перчатки. Но перчатки желтели, и их приходилось менять. Труп жил смертью, и эта смерть просачивалась сквозь лайку перчатки”.
И вправду, бальзамирование прошло
не слишком-то удачно. Князь Волконский сообщал в столицу: “Хотя тело и бальзамировано, но от здешнего сырого воздуха
лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились… почему и думаю, что в С.-Петербурге вскрывать гроб не нужно”.
Гроб тем не менее вскрыли. При этом мать усопшего царя Мария Федоровна закричала:
– Я его хорошо узнаю: это мой сын, мой дорогой Александр!
После этого крышку вновь установили на место.

* * *

А вместе с тем по Таганрогу, а впоследствии по всей России пополз крамольный слух. Дескать, император жив. Похоронили двойника.
Стали всплывать в памяти странные вещи, связанные с императором: загадочное посещение лавры, чрезмерная демократичность, всевозможные многозначительные фразы, брошенные Александром, но оставшиеся без внимания. Опять же отказ от лекарств.
В новом свете предстал незначительный, казалось бы, факт. Однажды среди дня над городом повисла грозовая туча. Царь, естественно, потребовал, чтобы зажгли у него в кабинете свечи. Но туча в скором времени ушла, и камердинер Александра снова появился в кабинете, для того чтобы убрать ставшее лишним освещение.
– А для чего? – спросил вдруг император.
– Для того, Ваше Величество, что на Руси днем не годится писать со свечами.
На что государь отвечал:
– Ты, верно, хочешь заметить, что, увидя днем свет с улицы, люди подумают, что в доме покойник?
– Точно так, Ваше Величество, – нисколько не смутился камердинер. – Есть у русских такая примета.
Император подумал и сказал:
– Убери.
Вспомнилось, что незадолго до кончины царя в Таганроге был до смерти засечен шпицрутенами унтер-офицер 3-й роты Семеновского полка Струменский, внешне очень похожий на Александра. Подозрение усугублялось тем, что в протоколе описания тела царя упоминались повреждения, напоминающие те, что возникают при подобной экзекуции (естественно, что сечь царя никто не стал бы). Вспомнили, что за день до смерти часовой у царского дворца доложил по начальству, что увидел лично Александра, почему-то крадущегося вдоль стены. Тогда ему, естественно, ответили:
– Ты с ума сошел, наш император лежит при смерти.
Впоследствии же показания этого часового приобрели некий оттенок достоверности.
В дневнике доктора Вилье вдруг нашли странную запись: “С 8-го ноября я замечаю, что государя что-то более важное смущает, чем мысль о выздоровлении”.
Да и вдова, как всем вдруг показалось, горевала недостаточно.
Что же случилось с самим Александром? Предположений было три.
Первое – самое абсурдное, зато занятное. В ночь перед смертью императора садовник Федор шел в свою сторожку после именин собственной внучки. На глазах усиливался ветер, но внезапно вдруг все стихло. В наступившей тишине посреди сада опустился светящийся шар, “как будто вылепленный из огня”. Дверь во дворец открылась, и из него вышел император и его супруга. Царь поцеловал царицу и спокойненько направился к таинственному шару, растворился в нем и улетел.
В качестве свидетельства полнейшей достоверности истории к показаниям садовника было приложено то обстоятельство, что он был “совершенно тверезый, поскольку отродясь ничего употреблять ему было невозможно из-за фурункулов, шедших после любой сивухи по всему телу”.
Предположение второе было прозаичным – дескать, Александр, незадолго до смерти вдруг увлекшийся католицизмом, убежал в Европу. Впрочем, никакого подтверждения та версия не получила.
Зато подтвердилось третье предположение – о том, что император в Таганроге пересмотрел всю свою жизнь, раскаялся в содеянных грехах (в первую очередь в пособничестве к убийству его отца Павла Первого) и удалился от мира. По традиции времени инкогнито ушел в монашество.
А подтверждение было таким. В 1836 году в Пермской губернии возник неизвестный до этого старец Федор Кузьмич. Он был красив и ладно сложен, подозрительно образован (знал, например, языки и манеры), внешне же напоминал Александра. Старцем заинтересовались, допросили, но Федор Кузьмич отказался отвечать на все вопросы, связанные с его происхождением. Его приговорили (за бродяжничество) к двадцати ударам плетью и направили на поселение в окрестности города Томска. Там он не прижился – сказывалось подозрительное сходство. Федора Кузьмича все время перетаскивали с одного места на другое, но то и дело кто-нибудь падал перед монахом ниц и восклицал:
– Ой! Царь-батюшка! Так ты что же, не умер?
А после смерти (старец дожил до 1864 года) при нем нашли какие-то шифрованные записи с инициалами “А.П.”.
История с Федором Кузьмичом была настолько нашумевшей, модной, что даже Лев Толстой не удержался и написал довольно странное произведение – “Посмертные записки старца Федора Кузьмича”. Лев Николаевич в этих “Записках” попытался реконструировать ход мыслей императора: “Бегство мое совершилось так. В Таганроге я жил в том же безумии, в каком жил все эти последние двадцать четыре года. Я, величайший преступник, убийца отца, убийца сотен тысяч людей на войнах, которых я был причиной, гнусный развратник, злодей, верил тому, что про меня говорили, считал себя спасителем Европы, благодетелем человечества, исключительным совершенством [счастливой случайностью], как я сказал это [госпоже Сталь]. Я считал себя таким, но Бог не совсем оставил меня, и недремлющий голос совести не переставая грыз меня. Все мне было нехорошо, все были виноваты. Один я был хорош, и никто не понимал этого. Я обращался к богу, молился то православному богу с Фотием, то католическому, то протестантскому с Парротом, то иллюминатскому с Крюденер, но и к богу я обращался только перед людьми, чтоб они любовались мною. Я презирал всех людей, а эти-то презренные люди, их мнение только и было для меня важно, только ради его я жил и действовал. Одному мне было ужасно. Еще ужаснее с нею, с женою. Ограниченная, лживая, капризная, злая, чахоточная и вся притворство, она хуже всего отравляла мою жизнь. [Мы предполагали проживать наш новый медовый месяц], а это был ад в приличных формах, притворный и ужасный”.
Лев Толстой даже “восстановил” события, произошедшие в царском дворце, представив их совсем уж неожиданно: “И все делалось, как бы нарочно, для того, чтобы мое намерение удалось. 9-го я, как нарочно, заболел лихорадкой. Я проболел около недели, во время которой я все больше и больше укреплялся в своем намерении и обдумывал его. 16-го я встал и чувствовал себя здоровым.
В тот день я, по обыкновению, сел бриться и, задумавшись, сильно обрезался около подбородка. Пошло много крови, мне сделалось дурно, и я упал. Прибежали, подняли меня. Я тотчас же понял, что это может пригодиться для исполнения моего намерения, и, хотя чувствовал себя хорошо, притворился, что я очень слаб, слег в постель и велел позвать себе помощника Виллие (имеется в виду, конечно, доктор Вилье. – А.М). Виллие не пошел бы на обман, этого же молодого человека я надеялся подкупить. Я открыл ему свое намерение и план исполнения и предложил ему восемьдесят тысяч, если он сделает все то, что я от него требовал. План мой был такой: Струменский, как я узнал, в это утро был при смерти и должен был кончиться к ночи. Я ложился в постель и, притворившись раздраженным на всех, не допускал к себе никого, кроме подкупленного врача. В эту же ночь врач должен был привезти в ванне тело Струменского и положить его на мое место и объявить о моей неожиданной смерти. И удивительное дело, все было исполнено так, как мы предполагали. И 17 ноября я был свободен”.
А впрочем, даже если это так и было, радость Александра разделить довольно трудно – ведь Россия получила Николая Палкина.

* * *

После смерти императора (для простоты изложения будем придерживаться версии официальной) скромненький домик на Греческой улице (правда, и раньше носивший название “царский дворец”) сделался достопримечательностью государственной величины. Уже в 1826 году генерал-адъютант князь Волконский выкупил это здание и под руководством вдовствующей императрицы устроил в нем первый в России мемориальный музей. При этом на месте кончины царя устроили скромную, так называемую домовую церковь.
“Новороссийский календарь”, вышедший в 1843 году, ставит “дворец” на первейшее место среди достопримечательностей Таганрога. Там же приводится и его краткое описание: “Императорский каменный Дворец простой архитектуры, окрашенный снаружи желтой краской, в котором проводил последние дни и переселился в вечность Александр I. В комнате, где последовала его кончина, устроена церковь во имя Благодарного князя Александра Невского, место перед царскими вратами, где стояла кровать его, означено на ковре белой тесьмой, под которым в нижнем этаже поставлен каменный столб в форме параллелограмма, для означения места кончины Благословенного”.
А Александр Павлович Чехов, брат Антона Павловича, вспоминал: “В Таганроге существует дом, называемый “Дворцом”. Это большой, угловой, одноэтажный дом с садом, принадлежавший некогда – как гласит предание – частному лицу, кажется, генералу Папкову. В этом доме жил и умер Александр I. С тех пор он и стал называться “Дворцом”, и по его панелям днем и ночью расхаживали взад и вперед с шашками наголо часовые-казаки. Одна из комнат в этом доме обращена в домовую церковь императора. Церковь замечательно скромна и проста. Иконостас в ней – полотняный и такой зыбкий, что когда отворяются царские врата, то он весь волнуется и дрожит. Он делит комнату на две части, в одной из которых помещается алтарь, а другая отведена для молящихся. Пол устлан старыми, потертыми коврами. Церковь эта очень долго стояла запертою, и ключ от нее хранился у смотрителя “Дворца”. Какими-то судьбами и ходатайствами ее приписали к собору и отдали в распоряжение соборного протоиерея. Последний отрядил туда одного из соборных же иереев и открыл в ней богослужение”.
Кстати, Антон Павлович вместе с двумя своими братьями пел в хоре этой церкви.
Как ни странно, здание пользовалось благосклонностью властей еще в первые годы новой, советской власти. В частности, Анатолий Луначарский посетил этот музей в 1920 году и оставил в книге отзывов такую надпись: “Этот старинный уголок, сохранившийся сравнительно неприкосновенным, необходимо сохранить как исторический памятник, главным образом для учебных целей”.
Но со временем “царский дворец” все-таки был расформирован. Мебель и другие экспонаты отошли краеведческому музею, само же здание было практически полностью перепланировано, и в нем начал работать детский санаторий “Березка”.

* * *

Зато в городе есть памятник Александру Первому. Он стоит в центре так называемой Банковской площади и смущает прохожих одеждой царя. Скульптор Иван Петрович Мартос (кстати, родственник тех самых Мартосов, с которыми “дружило” царское семейство) почему-то изваял его в античной тоге.
Памятник был открыт в 1831 году, а в 1927 году горисполком решил перенести его в музей, а на пьедестале утвердить скульптурное изображение какого-нибудь нового, революционного героя. Но в результате памятник отправился на переплавку, а ныне существующая статуя отлита в 1998 году по гипсовым формам, чудом сохранившимся в Санкт-Петербурге.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"



Рейтинг@Mail.ru