ЦВЕТ ВРЕМЕНИ

История бедности и богатства на фоне истории Западной Европы и России

Миф о золотом веке

Писавший в конце VIII – начале VII в. до Р.Х. древнегреческий поэт Гесиод в «Трудах и днях» делит историю человечества на пять эпох. Созданные Кроносом люди золотого века не знали нужды и бедности, проводили время в пирах, развлечениях и мудрых беседах. К описанию первобытной идиллии обращались и многие другие античные авторы. Так, Публий Овидий Назон на рубеже дохристианской и нашей эр писал о счастливой поре, когда не было бедности, люди черпали из рек молоко и нектар, с дубовых ветвей струился сладкий мед… Бытование подобных мифов и священных текстов отнюдь не предполагало каких-то практических выводов. Социальное неравенство (а также политическое неравноправие) чаще всего воспринималось как естественное следствие несовершенства человеческой натуры.
Афинские ремесленники или италийские крестьяне, с помощью нескольких рабов содержавшие свои семьи, своих волов, свои мастерские, связывали возможность разбогатеть с благоволением богов и отнюдь не были склонны выискивать рецепты общественного переустройства. Купцы или менялы, чье благосостояние зависело от множества случайностей, могли сетовать на злой рок, но сама мысль о противодействии судьбе, фатуму казалась абсурдной.
В античном мире наметились, однако, две тенденции, отчасти воспринятые цивилизацией, возникшей на античных руинах, и повлиявшие – пускай опосредованно – даже на воззрения современных обитателей России и Европы. Первый вариант отношения к труду и его результатам просматривается в упоминавшейся выше поэме Гесиода. Это восприятие работы на земле как ниспосланного богами дара, как средства, позволяющего тем, кому не посчастливилось благоденствовать в золотой век, гордиться зримыми плодами собственных деяний. В христианизированном варианте подобный взгляд оказался весьма стойким в крестьянской среде.
Вторая тенденция – более поздняя, но тоже пережившая античную цивилизацию. Физический труд начинает восприниматься как занятие низменное, противопоставленное свободной духовной деятельности или служению высшим идеалам. Платон, составивший модель идеального государства, видит в ремесленных, сельскохозяйственных и торговых занятиях не более чем печальную необходимость. Пускай крестьянин, горшечник или купец богатеют – но гордиться им нечем. Живущим в мире денег никогда не подняться до уровня философов (правителей государства) и стражей (воинов), которые лишены всякого имущества, избавлены и от забот о хлебе насущном.
Предельно оторванные от античной действительности построения Платона осуществились с той или иной степенью полноты, с той или иной мерой карикатурности через пару тысячелетий – когда появились государства явно не идеальные, но позволившие своим правителям владеть всем, не обладая никакой личной собственностью (вспомним известный рассказ Светланы Аллилуевой о том, что Сталин даже приблизительно не представлял себе, что можно в его стране купить на рубль или на сто рублей).
Во времена же античные ни одна из двух упомянутых тенденций не смогла возобладать. Из их сплетения прорастали взгляды на богатство и бедность, в зазоре между двумя трактовками труда возникали иные воззрения на преуспеяние и мирские блага.
Наиболее значимыми для дальнейшей истории европейского мира оказались, естественно, воззрения христианские.

Христианский идеал нестяжания

Христианство знаменовало собой переворот в сознании, в мирочувствовании людей – но оно не было программой социального переворота. «Царство Мое не от мира сего», – недвусмысленно заметил Иисус (Ин. 18, 36). Вопрос об имущественной справедливости всегда находился на периферии сознания первых христиан. Иисус не был законником, но не был и ниспровергателем Закона. Равнодушие к земным установлениям и нестроениям было явлено многократно – хотя бы в подробных разъяснениях о хлебе Божьем, «который сходит с небес и дает жизнь миру» (Ин. 6, 33 – и далее).
В проповеди Иисуса каждый, однако, слышал то, что желал услышать. Слова Спасителя о невозможности одновременно «служить Богу и маммоне» (Мф. 6, 24; Лк. 16, 13) многими – и современниками событий, и людьми последующих эпох – воспринимались как отрицание богатства. Это, однако, было упрощенное восприятие, приспособленное ко вкусам аудитории.
Как явствует из текста Писания, богатство презренно лишь тогда, когда его приобретение превращается в самоцель и застит более высокие, духовные ориентиры. Бедность не воспринималась как обязательное условие добродетельной жизни.
Представления о праведно или неправедно нажитом богатстве оформились позднее (отметим, что для массового сознания современной России, а также стран исламского мира объектом осуждения может быть не столько богатство как таковое, сколько способ его приобретения). В апостольские же времена приверженцы новой религии признавали общественную пользу всякой собственности, владелец которой готов использовать свое имущество на нужды благотворительности, для помощи единоверцам.
Тем не менее христианские ценности не могли не повлиять на отношение верующих к внешнему миру, в том числе к материальному благополучию, к нищете, к отказу от земных благ, к богатству и бедности. Это влияние ощущается и в современном мире.

Землевладельцы, разбойники и обездоленные

Многие особенности восприятия проблем собственности в России и в западном мире коренятся в средневековой истории.
Практический подход к ценностям на протяжении многих веков был совсем не характерен для представителей элиты – светских правителей, вельмож, воинов-рыцарей, князей Церкви. Обширные поля и иные угодья в средневековой Европе были нужны не для того, чтобы с выгодой продавать хлеб или лён, а для демонстрации возможностей землевладельца. Богатый человек старался прокормить побольше слуг и вассалов – не из человеколюбия, а для того, чтобы зримо обозначить количественные параметры власти.
Такой взгляд на употребление богатства – по происхождению явно языческий, лишь внешне сопрягавшийся с христианской традицией благотворительности – был распространен по всей Европе. И скандинавские конунги, и киевские князья, и франкские короли наперебой благодетельствовали, показывая, кто есть властелин-кормилец.
Страсть к накоплению богатства вызывала осуждение и презрение в аристократической среде. Следы подобных оценок мы находим в хрониках, в заметках очевидцев.
Устойчивая неприязнь к монархам-накопителям повлияла и на суждения историков последующих веков. В отечественной историографии, например, не слишком сочувственно описывается Иван Калита, всеми правдами и неправдами пополнявший московскую казну. Князья-воители, не жалевшие денег и человеческих жизней для побед и завоеваний, неизменно прославлялись; князья-скопидомы, озабоченные сохранением и приумножением материальных ценностей, редко вызывали симпатии потомков.
Средневековье вроде бы завершилось, но сложившийся в тогдашней Европе и на Руси тип отношения к власти-собственности как к некоему нерасторжимому единству сохранился, как и тщеславное стремление властителей продемонстрировать подданным свои возможности. Всенародные празднества советского времени с предварительной раздачей дефицитных товаров и с пышными церемониями – отголосок практики, известной в имперском Риме или при дворах могущественных феодалов.

К образу равнодушного к богатству рыцаря близок образ благородного разбойника. В западноевропейской традиции наиболее известен Робин Гуд.
Робин Гуд – персонаж однозначно позитивный, причем не только в глазах маргиналов средневекового мира, нищих, бездомных и отверженных, но и в восприятии вполне добропорядочных членов общества. Интересно, что цикл произведений о добром и справедливом разбойнике сложился именно в стране, чьи жители славились законопослушностью.
На другом конце Европейского субконтинента, на Руси, легенд о добродетельных правонарушителях не зафиксировано – несмотря на то, что уже в XI столетии закон (в смысле скорее религиозном, чем в юридическом) воспринимался как нечто менее значимое, чем даруемая свыше целому народу благодать («Слово о законе и благодати» митрополита Илариона).
Соловей-разбойник киевских былин – враг, супостат, существо злобное. Симпатии сказителей и слушателей – на стороне представителя порядка, княжеских дружинников.
Разбойник, заслуживающий сочувствия, становится персонажем русского фольклора значительно позднее. Песни о Степане Разине, народные предания о Пугачеве (записанные, в частности, Пушкиным) связаны с иными сюжетами. Разин – олицетворение вольного Дона, Пугачев – претендент на престол, «справедливый царь», сражающийся за свои права. Ни тот, ни другой не были в народном сознании просто разбойниками.
Восприятие самовольного и насильственного перераспределения собственности более полно и точно отразилось в фольклорных произведениях, посвященных менее известному, но зато вполне классическому разбойнику – Фоме Чуркину.
История Чуркина сначала излагается во вполне нравоучительном ключе: непослушный сын, пренебрегавший своими христианскими обязанностями, попадает под дурное влияние и вскоре становится грозой купцов и крестьян, путешествующих по малолюдным чащобам. Кровавые убийства и грабежи вскоре утомляют атамана Фому, и он отказывается от своей доли добычи, не оставляя, однако, разбойничьего ремесла. К этому времени в потайных местах накоплено немало сокровищ, и главарь шайки вполне мог бы обойтись без своего неправедного промысла. Он, однако, не видит себе места в обыденной жизни и не готов заняться чем-нибудь менее тяготящим совесть.
Однажды Чуркин покидает свою шайку и долго странствует по заокским дебрям. Он набредает на уединенный скит и беседует с его обитателем. Отшельник и разбойник оказываются чуть ли не единомышленниками, когда речь заходит о земной несправедливости. Оба осуждают мир, основанный на власти денег. Чуркин предлагает пустынножителю золото, чтобы исправить этот мир, – старец отказывается. Тогда разбойничий атаман спрашивает, что можно предпринять, дабы сделать жизнь лучше. Отшельник отвечает: молиться.
Логика фольклорного сюжета, кажется, подводит к развязке: после беседы со старцем злодею-душегубу пора бы обратиться помыслами к Богу. Однако вопреки этой логике Чуркин продолжает разбойничать. Последним эпизодом в его атаманской карьере становится нападение на «заезжего из северных краев» купца. Подвергшийся нападению торговец нимало не пугается наставленных на него пистолетов и предлагает разбойникам деньги, но при условии, что он сам решит, кому сколько причитается. Чуркин от имени шайки соглашается, и начинается раздача. Дело доходит до атамановой доли, и купец говорит: «А то свое получишь сполна не здесь».
История разбойника Фомы завершается покаянием и принятием пострига. Притча обретает свой смысл: богатство оказывается не вовсе презренным, богатей не менее способствует спасению мятущейся души, чем отшельник.
Отношение к разбойникам, реальным и фольклорным, довольно четко характеризует сложившиеся в рамках христианской цивилизации варианты отношения к мирским благам. Робин Гуд – «правильный» разбойник, не заботящийся о собственном благосостоянии, но неизменно восстанавливающий справедливость; о неправедности его деяний почти ничего не говорится, и английскому лесному свободолюбцу вроде бы не в чем раскаиваться. Фома Чуркин не столько борется против несправедливого устройства мира, сколько видит в этой несправедливости оправдание собственных злодеяний. Он в отличие от Робин Гуда – нуждающийся в покаянии грешник, а отнюдь не прославляемый герой.
Появление обоих этих персонажей в фольклоре двух весьма различных по социально-правовым ориентациям христианских народов весьма закономерно, но было бы неверно видеть в веселом Робин Гуде единственного выразителя западного взгляда на богатство, а в Чуркине – только мрачную рефлексию православных русских, не видящих справедливого разрешения социальных противоречий в пределах земного существования. Все несколько сложнее, и отношение к разбойникам – не единственный критерий для оценки воззрений на богатство и бедность. В конце концов, в поисках социальной гармонии наиболее значимыми персонажами оказались не экзотические фигуры разбойников, а иные действующие лица.

Монахи и купцы: добровольная бедность и праведные доходы

И щедрый сеньор (боярин), и даже ревнитель справедливости вроде Робин Гуда довольно органично вписывались в систему социальных типов средневекового общества. Не менее типичной фигурой был монах, подвижник, отказавшийся от мирских благ во имя служения Господу.
К XVI в. в Московском государстве оформились две явственно различавшиеся точки зрения на смысл монашеского служения, два течения: нестяжатели (последователи Нила Сорского и Паисия Ярославского) и иосифляне (по имени настоятеля Волоцкого монастыря).
Нестяжатели считали, что монаху нечего делать в миру. Принявшему постриг подобает жить в уединении, в скиту, вдали от людей, помогая им молитвами. Церковь, следовательно, не должна владеть имуществом и решать социальные задачи.
Иосифляне же были сторонниками деятельной монастырской благотворительности. Монастырь должен был стать центром социальной жизни мирян, а не только местом, откуда «ближе к Богу». Иосиф Волоцкий и его последователи настаивали на сохранении церковного землевладения как важнейшего условия помощи крестьянам. Хозяйственная активность монахов-иосифлян позволяла не только устраивать образцовые хозяйства, но и помогать бедствующим, нищим, больным, убогим.
В дальнейшем обе тенденции, наметившиеся в спорах нестяжателей и иосифлян, причудливо сплелись (показательно, что русская Церковь канонизировала и Нила Сорского, и Иосифа Волоцкого). Сложившееся в среде духовенства амбивалентное восприятие земных ценностей существенно повлияло на отношение к богатству в православной России. Богомольные отечественные купцы гордились и своей деловой хваткой, изворотливостью, и готовностью жертвовать на нужды бедных, и корпоративной солидарностью, и самостью – тем, что в англоязычных странах связывалось с образом self made man’а.
Приближение к справедливости через обогащение ради «служения Господу и его прославления» – это весьма вольная трактовка Христова учения. Однако именно она явно или исподволь возобладала в странах, составляющих современный «Север», – в Европе после Ренессанса и Реформации, в России после реформ, затеянных Петром Великим и с переменным успехом продолженных его преемниками.

По дороге к рыночной психологии

Европейское средневековье плавно перетекло в Ренессанс. Диковатые феодальные нравы растворились в новых идеях, предпочтениях, оценках, которые в конечном итоге составили массовую идеологию современного общества. Прежде всего возникло ранее неизвестное понимание благородства, уже не сопряженного с рыцарскими доблестями или знатностью рода.
Один из идеальных типов Ренессанса – богатый вельможа или горожанин (пускай даже сын суконщика или ювелира), который усвоил гуманистические знания, питает интерес к античности, обладает хорошим вкусом и покровительствует ученым да художникам. Иными словами, основными оправданиями богатства стало считаться умение изысканно-роскошно обустроить дом или государство (если речь шла о правителе), стремление содействовать процветанию наук, ремесел и искусств. Дела благотворительности и готовность жертвовать на церковные нужды стали второстепенными характеристиками «благородного богатого человека».
На исходе средневековья сложились и представления об общественной полезности богатства, также оказавшиеся весьма устойчивыми; эти представления неоднократно воспроизводились и в социальных теориях, и в массовом сознании различных групп населения.
Деятели Реформации готовы были ценить всякого, кто приумножал собственное имущество, прилагая к делу знания, умения, навыки, унаследованные капиталы. Этот взгляд стал преобладающим на Западе и – в послепетровскую эпоху – распространился в России.
Но даже в современной России сохранились сложившиеся в крестьянской среде представления о том, что бывает богатство, нажитое по справедливости, горбом, а случаются и деньги неправедные, полученные из воздуха.
Представление о том, что биржевики и банкиры зря едят свой весьма толстый и обильно промасленный кусок хлеба, укоренилось в различных социальных слоях. Исключение составляют, пожалуй, только те, кто непосредственно занимается или занимался предпринимательством – не важно, в банковском бизнесе, в торговом или в производстве хоть чего-нибудь.
Да, в нашем отношении к богатству поныне воспроизводятся весьма старые стереотипы. Некоторые из них связаны с представлениями о том, что праведно обогащается тот, кто приносит пользу государству. Такие воззрения впервые в России были сформулированы в Петровскую эпоху. Еще тогда известный публицист Иван Посошков, автор «Книги о скудости и богатстве», прямо связал право помещика на результаты крестьянского труда с отправлением государевой службы.
Коммунистический эксперимент не только поставил всякого состоятельного человека вне закона, но и привел к странным искажениям привычных терминов, применяемых к участникам экономической жизни. Спекулянтами полуграмотные комиссары и их чуть более образованные идеологи стали называть не биржевых игроков, а уличных частных торговцев, слово кулак, которым в деревне обозначали перекупщика зерна или льна, не имевшего собственной земли, вдруг применили к зажиточным селянам, через десятилетия старый церковный термин тунеядец превратили в термин юридический...
В последнее десятилетие нелюбовь к богатым и осуждение богатства как такового вроде бы изжита. Но на смену ей являются иные предрассудки, также имеющие свои исторические корни.
Оформившееся в западном сознании после Реформации представление о том, что богатство и бедность распределяются по заслугам, в нынешней России вылилось в довольно распространенное убеждение, что всякий неимущий – лентяй или неумеха, пьяница или бездельник. Причем самыми ярыми пропагандистами подобных убеждений как раз чаще всего являются те, кому благополучие досталось без особых трудов...
Почти всеобщим стало презрение к нищим и бездомным, к которым напрочь прилипли не только помоечные запахи, но и милицейская аббревиатура БОМЖ. Традиционное для России нищелюбие не исчезло вовсе, но проявляется более всего в благотворительности богатых или в готовности бросить монетку в протянутую руку – жестом несколько брезгливым.
А с другой стороны, нелюбовь к тем, что побогаче, в постсоветском обществе не приобретает крайних форм, сопоставимых с социальным пафосом пролетариев начала ХХ столетия. Так называемый простой человек привык, что кому-то на Руси живется лучше; раньше так жилось начальству и ворюгам; теперь – бизнесменам.
Богатые и бедные не торопятся слиться в едином порыве во имя осуществления абстрактных идеалов, но и не спешат выяснить, на чьей стороне последняя правда. Устойчивое взаимное недоверие сытых и голодных смягчается здравым смыслом – если только идеология не оказывается – на время – сильнее заботы о насущных интересах.
Но человек, к счастью, не исчерпывается социальными побуждениями, и именно это помогает и бедному, и богатому примириться с действительностью.