ИДЕИ И ПРИСТРАСТИЯ 
ДОРОГА ДОМОЙ 

Горячее дерево

То ли время повернуло вспять, то ли зима уходит в землю

– Когда за дерёвами поедем? – спросил я Геннадия. – А то так без лыж и останемся.
Гена пробормотал что-то невразумительное со словом “некогда”, а наутро загремел “Буран” у крыльца, и, грохнув в сенях карабином, он ввалился одетый в дорогу.
Стоял морозец, апрельское солнце било в глаза, ветер обжигал. На Енисее снег был волнистым и твердым, как железо. В неистовом облаке снежной пыли я сидел в санях лицом назад, изо всех сил держась, чтоб не слететь. К обеду, правда, повернуло на тепло. Сменился и окреп ветер, посыпал снежок, пудрой ложась на крепчайший наст, по которому мы ходили пешком в броднях.
Меня больше всего интересовало, как Гена выбирает елку. Она должна быть, во-первых, прямослойной, во-вторых – без крени и в-третьих, естественно, без сучков. Крень – очень хрупкое уплотнение с одной стороны ствола. Ее видно по продольной горбине. На спиле она имеет коричневый цвет. Из креневой елки лыжи не сделаешь.
Сначала мы с полчаса бродили по ельнику, и Гена делал на стволах затеску топором и, зачистив болонь, внимательно смотрел на проступившие слои. Они должны быть прямыми, вертикальными. Наконец выбрали и свалили ель, отпилили от нее кряж нужной длины. Из нетолстой наклонной березы, в белую древесину которой острый топор входил легко и косо, Гена вытесал колотушку, а из привезенной с собой листвяжной получурки – три острых и гладких клина. Мы накололи кряж с торца. Гена приставлял лезвие топора, а я, взяв колотушку за сыро-холодную рукоятку, ударял несильно. Потом в щель вставили клинья и били по ним колотушкой.
– Не торопись, жди, пока она сама треснет. Ей только помогать надо.
С каждым ударом клинья все глубже уходили в торец, разваливая елку на две плахи. Ширилась щель, после удара дерево продолжало само, скрипя и разгибаясь, расщепляться, трудно слезая с редких сучков. Здесь-то и требовалось не торопиться. Когда клинья были уже ближе к тому концу, кряж с гулким звуком разлетелся на две плахи. Они были ровными, правда, елка оказалась все-таки чуть-чуть с винтом, и вдобавок сама плоскость раскола была по всей длине с одной стороны горбом, а с другой – желобом. Гена указал на продолговатые пазухи, заполненные прозрачной, как мед, смолой:
– Пазухи эти тоже ни к чему. В мороз дерево качает ветром, древесина лопается, и смолой это хозяйство заполняется. Ладно, сейчас на доски колоть будем.
Точно так же, действуя клиньями и колотушкой, раскололи обе плахи. Получилось пять досок – на две пары лыж и середка, которую обычно не берут. На последней доске скол было пошел в сторону, но Гена бодро бросил:
– Если сойдет – мы ее с другой стороны заколем.
Пока перекуривали, Гена рассказал, как исколол на плашник для крыши отличную сухую и толстую елку, а напарник ругал его: “Не мог на лыжи оставить”, и как потом взял с крыши пару досок на лыжи, и дальше брал еще не один год, залатывая крышу избушки “всякой бякой”.
Когда валили и кололи вторую елку, пробрасывал снежок. Я оступился в наст, таща плахи к саням, но и в пасмурном свете глубокий след был бесконечно синим изнутри. Казалось, синева шла от самой земли, и почему-то земля вдруг представилась откуда-то совсем издали – синей и маленькой. Когда пили чай, Гена сказал задумчиво и твердо:
– Скоро за гусями поедем.
И добавил:
– Да... Клин – великое дело. Дед у меня сто два года прожил. А когда ему сто лет было, листвень принесло, – Гена показал руками, – здоровенная, витая, страшное дело. С ней никто и возиться не стал, хватало леса, а дед ее поперечной пилой распилил и клинышком на поленья переколол всю.
Я только покачал головой, представляя крепкого, как кряж, деда, у которого свои счеты и со временем, и с лиственями... Казалось ему – непорядок, если деревина так и останется, затонет где-нибудь, замытая, льдом избитая. Считал, что все свое назначение имеет и что раз она так крепко свита и проморена временем, то и жар в ней – тоже за тысячу лет накопленный и греть он кости старые будет небывало жарко.
Вернулись с полными санями дерёв.
А дело совсем к весне. Деревня вытаивала щепками, опилками, и вот по ней и не проедешь – нет снега, зато на Енисее еще зима, еще ветром ледяным студит, катает дорогу. “Почему весной время как с цепи срывается, и кажется, жизнь к своему краю галопом несется, а зимой, летом – будто на месте стоит?” – думал я, глядя с крыльца на закат. Длинные размытые облака были за горизонтом будто стянуты в узел и оттуда, как небесные вожжи, веером расходились по всему небу.
Ночью мне приснилось, будто я умер. И говорят обо мне с той хорошо знакомой интонацией страха и недоумения, когда все не укладывается в голове случившееся и кажется, будто ушедший человек замешан в чем-то нелепом, но невозможном без его участия, воли, и это вот участие больше всего и ошарашивает. Причем я как бы и не умер, только вижу и чувствую все через какую-то сумеречную и скорбную пелену. Я прихожу к той, которую люблю, стучусь через какие-то стекла, говорю: “Ты знаешь? Знаешь, что я умер?” А она отвечает: “Да, я знаю” – и плачет. И я думаю: вот она, мука адова – глядеть с того света на близких, и все не могу понять, почему же меня нет в этой, точнее, в той жизни, если я вижу, слышу и даже разговариваю. И очень мне тяжело и безвыходно на душе.
Проснулся я на исходе ночи от громкого треска. Щелкал и искрил ярко-голубыми вспышками незаземленный телевизор, искрил в разных местах, в проводе, у розетки. Я выдернул вилку и антенну и глянул в окно. Там белело светлое весеннее небо, яркое и бессонное, какое оно бывает в эту пору на севере, и шла полосой над селом какая-то косая сизая туча с ярко-белым отсветом...
Засыпая, я думал: вот ведь странно – пока спим, творится в мире что-то, и ходят в небесах, потрескивая, какие-то таинственные силы, будто говоря: если и есть бессмертье – то лишь в такой ослепительной электрической одежде, если и будешь глядеть из будущего на оставшихся – то не из тусклого и скорбного полумрака, а из зовущего и залитого голубыми молниями неба...
Солнечными днями вытаивал угор. Снег по его краю постепенно отступал, таял, а ночью застывал косой голубой щеткой – кораллами, губками, стеблями, глядящими на юг. И с каждым днем кораллы становились все короче, врастая в почву, и казалось, то ли зима прячется в землю, то ли время идет вспять, раз стебли не тянутся, как положено, к солнцу, а, наоборот, скрываются от него. И виделось – и вправду идет время назад, уходят в землю трава и деревья, и восстают из праха те, о ком знаешь лишь по рассказам. И течет из края в край великая река, и на берегу колет столетний дед клиньями витую тысячелетнюю листвень..

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"