КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ

Михаил Козаков:
Стараюсь играть слова, как в джазе

Любая встреча с Михаилом Козаковым – всегда спектакль, в котором воспоминания о днях былых соседствуют с фантазиями, проза жизни – с высокой поэзией, печаль – с иронией и тонкими остротами. На этот раз мы беседовали накануне его 67-летия, и он был не особенно весел. Но причина такого настроения состояла вовсе не в том, что годы берут свое. Михаил Михайлович как всегда бодр, подтянут и элегантен. Но груз, который он сам на себя взвалил, – его “Русская антреприза” – оказывается порой тяжеловатым. Помощников и меценатов что-то не видать, а надо и о репертуаре думать, и спектакли ставить, и самому роли играть, да и денежки считать. На повестку дня нашего “собрания” были вынесены животрепещущие проблемы его антрепризы, но разговор начался с воспоминаний о днях былых, о друзьях и учителях и об Олеге Ефремове.

– Считаете ли вы Олега Николаевича великим режиссером?
– Я считаю, что он был великим театральным деятелем, а это больше, чем просто великий режиссер. А для меня он был духовным отцом, учителем. Клянусь, что говорю это не потому, что его не стало. И он меня, смею надеяться, любил. На столетии МХАТа я еле сдержал слезы, потому что таких теплых слов в свой адрес никогда от него не слышал. Он знал, что я не предам его идей и принципов, которые были заложены в первые десять лет нашей совместной работы. Когда в семидесятых годах во МХАТе закрыли спектакль “Медная бабушка” по пьесе Л.Зорина и другие спектакли и стали ставить “Сталеваров”, я ему сказал, что хочу уйти из театра. Он ответил абсолютно без злости: “Я тебя понимаю”. Я попросил совета, куда идти: в “Современник” или на Бронную. “Если хочешь строить театр – иди к Волчек, если хочешь работать с новым интересным режиссером – иди к Эфросу”. Строительством я был сыт по горло. Поэтому пошел в Театр на Малой Бронной.
– Что отличало Эфроса от других режиссеров?
– Гений Эфроса состоял в том, что он мог взять хорошо известную пьесу и перевернуть устоявшееся представление о ней, соскрести накипь. Он читал любую историю незамутненным глазом. И тогда выяснялось, что “Дон Жуан” – не просто история про соблазнителя, а размышление о том, есть Бог или нет. Концепция моего образа состояла в том, что если Бога нет, значит, все дозволено, в том числе и “обмануть стремительное время, всегда лобзая новые уста”, как писал Николай Гумилев. Дон Жуан превратил цинизм в философию. Эфрос воплотил это грандиозно.
Я благодарен судьбе за то, что она свела меня с такими великими художниками. Во мне соединилось то, чему меня научил Олег Ефремов с эстетическими принципами Анатолия Эфроса. И теперь, когда я беру пьесу, то говорю себе (помня Эфроса): “Не доверяй первому слою, покопайся…” Или наоборот: “Попробуй так же, как он, “незамутненно” прочитать слово и поверить в него”. Эфрос просил играть слова, как в джазе.
– Не потому ли джаз в вашем творчестве сейчас занимает такое важное место?
– Да, мы в нашей “Русской антрепризе” играем спектакль “Концерт для Голоса и Саксофона” по стихам Иосифа Бродского с потрясающим джазменом Игорем Бутманом. Он сегодня мой лучший партнер.
– У вашей “Русской антрепризы” в скоро юбилей, не так ли?
– Да, мы с женой Аней создали ее в 1992 году, когда жили в Израиле. Сейчас у нас довольно большой репертуар: например, комедии Ноэля Коуарда в переводе Михаила Мишина и моей скромной редактуре. В пьесе “Цветок смеющийся” играют замечательные актеры: Светлана Немоляева, Ольга Остроумова, Нелли Пшенная. Я люблю эти комедии.
В содружестве с Игорем Бутманом кроме “Концерта для Голоса и Саксофона” мы сделали спектакль по пьесе Фридриха Дюрренматта “Играем Стриндберг-блюз”. Стриндберг написал “Пляску смерти” в 1900 году, Дюрренматт – свой вариант в 1986-м, а в 2000-м мы выпустили наш спектакль. В нем играют Владимир Стеклов, Юлия Рутберг и Анатолий Лобоцкий. А “живой” квартет Игоря Бутмана играет его музыку.
Есть у нас в портфеле еще пьеса “Паола и львы” – итальянская комедия Альдо де Бенедетти. Это современная пьеса, которую мы играем в стиле дель арте. Очень надеюсь вернуться к этому спектаклю, может, и сам там сыграю.
С одним молодым режиссером (не буду из суеверия называть его фамилию) мы репетируем новую пьесу.
– Стало быть, все хорошо и проблем нет: только работать и работать?
– Если бы так… Главная наша проблема – помещение. До поры до времени у нас вообще не было никакого пристанища. Теперь есть репетиционная комната. А играем где придется. Сейчас обживаем Театр киноактера. А делать так, как раньше – арендовать помещение в известных театрах, – крайне сложно и дорого. Да и дни, которые нам предоставляют, невыгодные – понедельники.
– Где же выход?
– Я считаю, и не раз уже об этом говорил (в том числе и на недавнем съезде СТД. – Прим. интервьюера), что в Москве должно быть хоть одно здание, принадлежащее городским властям, под крышей которого могли бы играть многие антрепризы, которые сейчас ходят по другим театрам с протянутой рукой. На словах меня всегда поддерживают, но воз и ныне там. Чтобы свести концы с концами, мы очень много ездим за границу: в США, Израиль, Финляндию, Германию.
– Правду ли говорят, что зритель за границей на вас валом валит и вы собираете порой полуторатысячные залы?
– Да, вот сравнительно недавно играли на Бродвее в Даун-холле. Были аншлаги при очень дорогих билетах. Ходит, конечно, в основном русскоязычная публика. А если американцы – то из числа ученых-славистов. Наши частые поездки – это способ выживания. Мы же вкладываем в дело свои деньги и живем с билетов. У нас нет ни спонсоров, ни инвесторов.
– С репертуаром у вас нет проблем?
– Еще какие! Сегодня многие театры вступили на антрепризный путь: ставят много комедий, развлекательных зрелищ. Некоторые из них очень удачны, в частности “№ 13” во МХАТе. Поэтому конкуренция громадная. Я читаю и перечитываю много пьес. Но то, что годится для стационарного театра, увы, не всегда можно ставить в антрепризе. Даже в самой серьезной. Ведь у антрепризы есть свои законы: публика требует от нее развлечения. Риск поставить что-то серьезное типа “Стриндберг-блюза” не всегда себя оправдывает. Иногда мы просто работаем в нуль. Но не отчаиваемся.
– Порой слышу недоуменные высказывания, дескать, имя Михаила Козакова ассоциируется у театралов с Гамлетом, “Современником”, Эфросом, и вдруг какой-то Коуард…
– (Немного обидчиво.) Я вам скажу так. Лоуренс Оливье играл Ноэля Кауарда. А артист-то повыше меня был! И Гилгуд играл... И Марлен Дитрих с ним дружила. И даже Бродский его упоминал.
– Стало быть, выбор этого драматурга – не просто приспособление к рыночным реалиям?
– Нет! Мне нравятся его пьесы. Сам по себе я человек не очень веселый, но когда играю комедию – оживаю. Настроение иногда мрачное, а надо веселиться, увлекаться комедией положений. И тут надо проявлять волю. Забыть обо всех тяжестях и вынести радость на публику. И это очень помогает мне самому. Преодолел и сам стал веселее смотреть на жизнь. Поэтому я бы хотел еще поиграть комедии, но только не пустые и пошлые. С удовольствием побаловался бы в какой-нибудь комедии, подобной “Здравствуйте, я ваша тетя!”. Поиграл бы идиотов, которых всегда любил играть. А Кауард относится к той категории драматургов, о которых говорилось в одной пьесе: “Хорошая пьеса: и публике понравится, и интеллигенция не очень разозлится”.
Я в своей антрепризе хочу заниматься хорошей драматургией. Антреприза – это не обязательно развлечение. Но должна быть очень сильная и внятная пьеса, достаточно демократичная, чтобы зал ее воспринимал и в Москве, и в Томске, и во Владивостоке.
– Не тяжела ли “шапка Мономаха”: вы и актер, и режиссер, и продюсер?
– Ну, продюсер у меня все же Анна. На нее ложится просто дикая нагрузка. Нам довольно тяжело без спонсоров, без поддержки правительства и Министерства культуры. Бывают периоды уныния. Но я борюсь, поддерживаю форму, вот похудел на восемь килограммов. Слежу за здоровьем, молодею на сцене. Веду аскетический образ жизни. И маленькие дети приносят радость. Успеваю смотреть что-то в других театрах. Хорошее меня радует.
– Надеюсь, что антреприза не мешает другим вашим творческим проектам?
– Нет, конечно. Я снял фильм “Ужин в четыре руки” про Баха и Генделя. Снялся в двух картинах у других режиссеров. Одна называется “Лавина” режиссера Ивана Соловова. Вторая картина – по мотивам прозы И.А.Бунина “Дело корнета Елагина”. Снял ее молодой режиссер Игорь Ефимов. Это история об актрисе и мужчинах вокруг нее.
Я продолжаю с большим удовольствием играть Шейлока в “Венецианском купце” в Театре Моссовета и там же начал репетиции “Короля Лира”. Ставит спектакль Павел Хомский. Художник и концептуалист – Борис Бланк. Надеюсь, что и я внесу свою лепту. Лир – это самая трудная и выдающаяся роль мирового репертуара, и сыграть ее – моя давняя мечта.
Я этой ролью живу, немало придумываю и даже хочу застолбить идею, “приобрести патент” на свое открытие. Это потому, что сейчас очень быстро все воруют. Я придумал, что Лир, имея двух взрослых дочерей, внутренним оком (а это будет визуализировано) все время видит трех маленьких девочек, которых он родил. И отношения у него будут складываться не только со взрослыми дочерьми, но и с девочками. И эту идею принял Павел Осипович Хомский. Кстати, сейчас “Лиров” по Москве будет немало: и Хейфец будет ставить, и Стуруа, и Калягин. То есть мы опять вступаем в некую конкуренцию.
У меня есть предложения от других театров – и ставить, и играть. Буду на телевидении читать (даст Бог) “Пиковую даму”, целый сериал. Ведутся переговоры с телеканалом “Культура” о продолжении поэтических циклов.
– Мне всегда казалось, что, когда вы играете в спектаклях других режиссеров, ваш интеллект вступает в некоторое противоречие и даже сопротивление с ними. Я не ошибаюсь?
– Во-первых, я очень мало играю в спектаклях других режиссеров. Если вы имеете в виду “Венецианского купца”, то некий контрапункт, наверное, существует. Но он существует и в самой пьесе. Шейлок стоит особняком в этой странной комедии Шекспира. У него своя драматическая и даже трагическая нота. У драматурга все вроде бы разрешается благополучно, но мой Шейлок умирает! Шекспир дает к этому основание. Последняя реплика моего героя: “Мне худо. Разрешите мне уйти”. Я довел эту трактовку до логического конца. Между прочим, первый, кто стал играть эту роль не сатирически, а трагически, был великий Кин.
– У себя в антрепризе у вас нет желания поставить что-нибудь эпохальное, типа “Короля Лира”?
– Желание-то у меня есть… Но ставить эпохальное в антрепризе за свои нищие деньги довольно рискованно. Иногда проект стоит больше восьмидесяти тысяч долларов. А “Цветок смеющийся” даже дороже. И мы должны вернуть деньги, которые берем в долг. Это риск. Если, конечно, не заниматься халтурой. И поэтому мы так вкалываем с Аней и всей нашей командой. Нас немного, и каждый работает за десятерых. Когда я прихожу играть в чужой театр, кажется, что попадаю в санаторий: службы работают как часы, все налажено. А у нас каждый спектакль – бой. Но публика нас принимает хорошо и уходит с благодарностью.
– Свой зритель у вас уже есть?
– Он, может быть, и есть, но нас трудно ловить в Москве. Так что, повторяю, хорошо, что пока определились в Театре киноактера на Поварской. Хотя “Стриндберг-блюз” будет по-прежнему играться в Театре Моссовета. Декорации этого спектакля помещаются только там. Да и света в Театре киноактера не хватает. Если это помещение привести в порядок, оно станет замечательным театральным зданием. Настоящим общественным театром. Если, конечно, вложить в него деньги. А это делать пока никто не торопится.