КУЛЬТУРНАЯ ГАЗЕТА
ОБРАЗ
18 декабря – 30 лет со дня смерти
Александра Трифоновича Твардовского (1910–1971),
поэта, создателя “Василия Теркина”, главного
редактора “Нового мира”, превратившего этот
журнал в центр духовной жизни страны.
Предлагаем вам воспоминания об этом
замечательном поэте.
“Твардовский – это эпоха”
Нет, две эпохи. А если подумать, все три:
драматические тридцатые годы, война, не менее
сложные и трудные послевоенные годы. В каждой из
них он оставил свой след – поэтический,
литературный, наконец, редакторский. Но и
человеческий тоже.
Для тех, кто его знал, кто с ним встречался, к чьей
судьбе он так или иначе прикоснулся, может,
важнее всего – именно человеческий.
Он был советский поэт, коммунист. Но прежде всего
и всего важнее – был Человек, который в
бесчеловечное время явил собой очень человечные
качества. Конечно, наиболее ярко и полно они
проявились в деле его жизни – литературе.
Когда у меня, тогда начинающего литератора,
произошли малоприятные конфликты с советской
властью (точнее – со всевластной партией
большевиков), именно редактор Твардовский,
напечатавший мои первые крамольные опусы, не
только не отвернулся от опального автора, как это
сплошь и рядом случалось в советской литературе,
но взял его под свою защиту, подал солидарную
руку поддержки, предложил материальную помощь.
Но главное – утешил. Утешил тем, что в
реалистической литературе важнее всего –
правда, ее и следует держаться, как веры, которой
до конца держался протопоп Аввакум и его
протопопица. Может, именно этот аргумент,
явленный вполне в духе великой литературы
прошлого, и удержал автора от неверного,
фальшивого шага в будущем.
“Все наиболее талантливое тянулось
к нему”
Среди малодушия, лицемерия советской
жизни Александр Твардовский был примером
мужества и честности. Прежде всего как поэт и,
конечно, как главный редактор “Нового мира”. Для
всех нас печататься в его журнале означало
получить привилегию порядочности. Он много
сделал для очищения мозгов нашего общества. Все
наиболее талантливое не только в литературе, но и
в публицистике, критике, во всех гуманитарных
науках тянулось к нему. По сути, именно он был
самым опасным врагом режима, поэтому его так
травили до последнего дня.
Понимаем ли мы сегодня, какую борьбу ему пришлось
вынести и что означает его фигура в истории
России?
Владислав ЛЕОНОВИЧ
Май 2001 г.
Не отступая, быть самим собой
Я из той детворы, о которой Александр
Трифонович Твардовский словами танкиста сказал:
…Из тех, что в городишках
прифронтовых
Встречают нас как дорогих гостей,
Машину обступают на стоянках,
Таскать им воду ведрами – не труд,
Приносят мыло с полотенцем к танку
И сливы недозрелые суют.
По нашим душам, по которым проскрежетала
оккупация, прогремели бомбежки и ближние бои,
когда нас матери чуть ли не на цепи держали в
погребах, по нашим сердчишкам ударило:
– Товарищ командир, товарищ командир!
Я знаю, где их пушка. Я разведал…
Я подползал, они вон там, в саду…
– Да где же, где?.. – А дайте я поеду
На танке с вами. Прямо приведу.
– Что ж, бой не ждет. Влезай
сюда, дружище! –
И вот мы катим к месту вчетвером.
Стоит парнишка – мины, пули свищут,
И только рубашонка пузырем…
Большинство моих товарищей были
безотцовщиной. Тогда не говорили: убит на войне –
погиб, разумеется, за Родину. “Убит” – так мог
сказать окопник на позиции, и для сирот – в
первую очередь для них! – это был живой голос
отцов, сложивших головы во вчерашних боях:
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Фронт горел, не стихая,
Как на теле рубец.
Я убит и не знаю,
Наш ли Ржев наконец?
И Теркин. Фронтовики так и говорили, как
о своем сослуживце: Вася Теркин. А мы,
повзрослевшие: “Ты всего прочел? Заметил? Имя
Сталин ни разу не упоминается, а он ему свою
премию дал, что значит мирово написано…”.
“Теркин” был прочитан весь до того, как попала в
руки отдельно изданная книга и даже шире как-то,
глубже.
После Победы, в пору ликования и некоторой
эйфории в поэзии, у Александра Трифоновича –
“Дом у дороги”. Сиротство вдовье, горе людское
лютое… Вот о чем горит сердце автора…
Глухой, не радостный покой
Хозяина встречает.
Калеки-яблони с тоской
Гольем ветвей качают.
Конечно же А.Твардовский не был поэтом
печали, а тем более слез. У всякого великого
произведения, как и в жизни: боль, радость, печаль,
юмор и, конечно, откровения… Немецкий солдат
“сытый, бритый, береженый”, к тому же
“отоспавшийся в тепле”. “Теркин знал, что в этой
схватке он слабей: не те харчи”. Тяжко приходится
Василию и уже “зубам не полон счет, но и немец
левым глазом наблюденья не ведет”. Вася “хорошо,
что легок телом – отлетел. А то б – конец…”, да
ведь и Вася удал, хоть и мал: “и немец красной
юшкой разукрашен, как яйцо”… “Пусть ты черт, да
наши черти всех чертей в сто раз чертей”…
До армии я работал монтажником-верхолазом и
угораздило-таки кувыркнуться с 21-й отметки,
повезло: летел – хватался за расчалки, внизу были
горки щебня, не разбился. Перед тем как
отключиться, мелькнула мысль: “В армию теперь не
возьмут...” Успел только испугаться тому, что не
возьмут в армию. Такова у нас была любовь к
солдату, и в первой шеренге на правом фланге
стоял Василий Теркин – “русский
труженик-солдат”, рядовой ратного труда.
“Теркин на том свете” читается легко, как
“Конек-Горбунок”. В этой конкретной для каждого
жизни короткой сколько напихано мертвечины!
Мертвечины, от которой протухала живая жизнь (и
протухла-таки вконец).
Там, где жизнь,
Ему привольно,
Там, где радость,
Он и рад,
Там, где боль,
Ему и больно,
Там, где битва,
Он – солдат.
Это Александр Трифонович о Теркине, а я о
нем… Да, солдат – за правду, ведь вся погань
осталась на этом свете. А с поганью веки вечные
несовместима правда, правда до донышка.
И как может мне не дорогой и близкой быть поэма
“За далью – даль”, когда вся моя молодость
прошла по этим далям и “эта лестница из шпал”,
когда в поэме “отозвались… наш труд и мысль, и
наша молодость и зрелость, и эта даль, и эта
близь”.
“По праву памяти” тяжело читать – своя терпкая,
горькая память будоражит: сам вроде всех простил,
а совесть не дает покоя за те обиды, которые нанес
тем, самым близким и родным, ушедшим… Ни прощения
попросить, ни любви возместить недодаденой…
Таких из-под елки
Не трогают волки.
Увы, без вниманья к породе особой,
Что хвойные те означали иголки,
С великой охотой,
С отменною злобой
Едят, но недаром же я из-под ели,
Отнюдь не сказать, чтобы так-таки съели.
Вот тут, в последней строке, характер
Александра Трифоновича – “не отступая, быть
самим собой”, – голос не хоровой, свой, натура
стержневая, твердь натуры, что и в фамилии даже –
Твардовский.
Еще со службы в армии (не знаю, как сейчас, а тогда
было достаточно только офицеров, но и солдат
читающих и думающих, нуждающихся в живом слове), с
армейских дней я помню, чем для нас был “Новый
мир”, редактируемый А.Т.Твардовским. По правде
сказать, особого значения тому, кто редактирует
журнал, не придавали, не вникали, а многие и не
знали, был просто “Новый мир”, который читали,
занимали очередь: кто следующий… И потом, спустя
годы, мотаясь по командировкам, возвращаясь из
какой-нибудь глуши, – в читальню, последние
номера “Нового мира”. Замечательно тогда было и
то, что его можно было купить в киоске, подолгу
возил с собой какой-то номер и давал, давал, давал
людям – так хотелось, чтобы вот именно это прочло
как можно больше народу. А читали журнал весь,
первую половину и вторую, все было ново,
интересно, умно. Или вновь открытое: там я узнал о
Бунине и, конечно, с ходу прочел его, что тогда
можно было прочесть, по-моему, один сборник
повестей и рассказов. Или назвать хотя бы одного
Солженицына, пожалуй, самое дерзкое дарование
наше в ХХ веке, чтобы понять, что такое тогда был
для нас “Новый мир”.
Я люблю прозу поэтов, она мне кажется эталоном
прозы. Я скучаю по “Печникам” А.Т.Твардовского.
Два-три года… Дай-ка прочту “Печников” – будто
побываешь в тех далеких годах, в той школе, с теми
учителями-фронтовиками… Действительно, будто
набегался по холоду и скорей на натопленную
русскую печь. “Без хорошей печи нет дома” – эта
фраза-афоризм у меня как-то ассоциируется с самим
Александром Трифоновичем и его творчеством в
русской литературе ХХ века.
Стоят в книжном шкафу особняком и рядышком
А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов, Н.А.Некрасов, С.А.Есенин,
А.Т.Твардовский, Н.М.Рубцов. И все чаще и чаще беру
томик на полчаса, на час, на два только из этого
ряда, обхожусь этим рядком. Воочию убедившись,
смею заверить, – таков я не один в моем окружении
рабочего в основном люда, так называемых простых
людей.
Владислав Иванович Леонович скончался
спустя три месяца после того, как написал эти
строки, – от неожиданной и скорой болезни. Он был
очень талантливый и яркий человек. Самородок.
“Лет через сто, – пишет известный прозаик Михаил
Кураев, – по книгам Владислава Леоновича можно
будет изучать нашу жизнь. Его проза проста почти
до примитивности, точна, как зеркало, и
беспощадна до жестокости, но не с холодной
отстраненностью высокомерного наблюдателя, а
сострадая своим героям”.
Владислав Леонович пришел в “Новый мир” из
самотека, с улицы, дорогой, которую Твардовский
ценил превыше всего. Он пришел и печатался позже,
уже в 80-е и 90-е годы (“Записки рабочего человека”,
“Сашок”). Еще ждет своего читателя широкое
полотно “Россия, водкой умытая”. Мысли о
Твардовском, наверное, последнее, что им
написано, оказались его прощанием с жизнью, еще
когда он об этом не знал. В этих мыслях – вера в
правдивое Слово, которую Твардовский пестовал в
своем читателе и читателе “Нового мира”, не
ведая, где эта вера взойдет, в ком и когда.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|