МАСТЕР-КЛАСС

“Лимит неудач надо исчерпать в годы учебы”

Разговор о педагогике представляется мне тяжелым и, ей-богу, без всякого выпендривания, бессмысленным. Говорить о выращивании людей театра (педагогику я называю “выращиванием” того, что родилось еще до нас, а дальше – задача, чтобы, выращивая, не испортить) – от этого толку нет. Так называемый мастер или человек, который просто не может не поделиться, учит на своих страданиях, ошибках, болях и неудачах. Лимит неудач надо с лихвой исчерпать в годы учебы. Потом это дорого стоит.
Я очень благодарен судьбе за эти удары, но только потому, что выжил, дожил, пережил и вернулся после Питера в Москву, где Андрей Александрович Гончаров протянул мне руку помощи, и я ему по гроб благодарен. Я не знал, что продолжу жизнь в театре – первым спектаклем, который я сделал после приезда, были “Плоды просвещения” в Театре Маяковского (им как раз руководил А.Гончаров) – они до сих пор на сцене.
Я пришел в ГИТИС, где в 1960 году закончил курс режиссуры под руководством Николая Михайловича Горчакова. Учился у него, у Гончарова, у Николая Петрова – разные были учителя. Один учил умению добиваться своего во что бы то ни стало; другой – воспринимать; Петров учил нас в первую очередь не обижаться на удары судьбы. Четыре года я работал педагогом на курсе, где мастером был О.Я.Ремез, и за три (!) года сделал спектакль “Борис Годунов”. Один из самых дорогих в моей жизни. Вместе со студентами мы сделали его параллельно со всей основной работой курса.
Так что к педагогике я обратился не от хорошей жизни, но эта жизнь моя оказалась счастливой. Спасибо ГИТИСу. Эта работа помогла мне обрести какое-то новое дыхание – нелегкое, но не такое тяжелое, каким оно было. И не только из-за смены строя, хотя кто знает, до какой степени он изменился – строй за окном...
С тех пор я уже несколько раз набирал свой курс. Многое поставлено, меньше, чем могло быть, но все-таки.
В ГИТИСе, как и в ЛГИТМИКе (теперь оба эти института стали академиями. – Е.А.), режиссерская кафедра давно существует в условиях общей учебы режиссеров и актеров. Это очень рискованный путь, трудный, но это все-таки намек на модель театра. Однако актеры, которые пять лет учатся вместе с режиссерами, опасны для жизни обычного театра. Я так считаю. Они умны, а справиться с умным артистом можно только тогда, когда он очень одарен. Не бояться его, а предупредить, что есть в натуре художника свойства более умные, нежели только анализ.
Повторю, мы только помогаем вырасти тому, что есть.
Не могу понять, как учить режиссеров. Знаю только, что на курс можно набирать не больше четырех-пяти человек и с каждым заниматься отдельно. Эта работа круглосуточная, как говорил Михаил Светлов.
Режиссура не профессия и даже не образ жизни. Она опасна для жизни – поражения здесь легки, как и опустошение. Утрата зрительного зала, утрата зрителя. Тогда это не режиссура. Это попытка утвердить себя для себя самого. Театр этого не переносит.

На нашей кафедре (имеется в виду кафедра режиссуры ГИТИСа. – Е.А.) есть мастерская Анатолия Васильева, который живет совершенно отдельно от всей жизни театра. В этом ее уникальность, неожиданность, божество и непонятность. Она вся в следующем тысячелетии.
И я говорю это почти без иронии. Если я иронизирую, то над собой, потому что есть театр, который движет зрителем, и есть театр, который надеется двигать театром. Я знаю, что кинематограф в диких страданиях, до смерти, двигал Андрей Тарковский. Он двигал кинематограф сильнее, чем публику, а она большей своей частью плевала на его экран. Но он себя этим не утешал. Каждый плевок его ранил предсмертно. Как многих из нас ранит предсмертно каждый уход из зала зрителя. Я не верю, когда говорят: “А пусть останется десять человек лучших, а девятьсот девяносто уйдут”. Я знаю замечательных мастеров, мечтающих, чтобы на их спектаклях было меньше зрителей, нежели артистов на сцене. Ради плотности действия... Но это для меня все-таки невнятно. Знаю я и замечательных актеров, которые опять-таки занимаются “самообладанием”. То есть делают театр из себя самого. Я видел таких актеров в так называемых ансамблях. Ансамбля на самом деле нет – они не воспринимают то, что вокруг. Они этим не питаются. Плохо это или хорошо? Ответа нет, но актер истощается. Сравнение хромое, как любые сравнения, но в любви счастлив тот, кто чувствует радость другого человека. Если он чувствует.
Удовольствие от восприятия больше, чем от самоощущения, потому что ты выражаешься куда более многогранно, непредсказуемо, неожиданно, если живешь в восприятии того, что вокруг тебя. Без восприятия не может быть неприятия – это, мне кажется, начало тех проблем, которые меня очень беспокоят.
В театре я сталкивался с мастерами, благодаря которым мне удалось свой, а может быть, их век немножко продолжить. В свое время Анатолий Васильев поставил “лебединую песню” для мхатовских “стариков” – “Соло для часов с боем”. А мне довелось с вахтанговцами сделать “Без вины виноватые”, и я благодарен судьбе, что с ними встретился. Я с ними беспощадно работал, но не пытался их поломать, а пытался даже иногда “подыграть” их вахтанговским качествам, а они ими так гордятся.
Мне кажется, что чем дальше в своей практике актеры хотят вернуться и стремятся вернуться на первый курс с его упражнениями, шалостями, импровизациями, безумным желанием сделать все, что только потребуется, тем они дольше будут жить. Этот блаженный идиотизм, в котором кувыркаешься, прекрасен. Во время работы над “Без вины виноватыми” я встретился с Юрием Васильевичем Яковлевым. Он из тех “стариков”, что не только не боятся шалить, а до полной гибели, играя, ищут возможностей этой погибели.
Запретительная тенденция в театре убийственна. И когда приходят студенты и мы им говорим: мы вас берем, но то, что было до сегодняшнего дня, забудьте, оставьте за порогом все, что было в самодеятельности, драмкружке, школе, – как он может это забыть? Как я могу забыть, что у меня были женщины до моей жены?
Фальшивая педагогическая стерильность – не чистота, она хуже воровства. Я в том убедился на своей жизни. Может быть, это перехлест, но я учился на ударах судьбы. А вообще как у актера, так и у режиссера, у педагога строительным материалом его труда является его собственная судьба. Это бесстыдное дело и святое в равной степени. От начала до конца жизни мы существуем странным образом – наблюдаем.
Когда-то мы со студентами, с Ремезом, потом с Каменковичем, Сергеем Женовачем (оба – режиссеры Театра-мастерской Фоменко. – Е.А.) в воскресенье направлялись на вокзал, садились в электричку, тут же выходили и шли в город, как будто только что приехали. И ходили с утра до вечера – просто смотрели, желая заблудиться. Иногда мы ходили искать место для будущего театра.
Признак профессионализма – это способность усомниться в своих возможностях. И каждый день не бояться от чего-то отказаться. Театр счастлив именно тем, что может меняться от спектакля к спектаклю. Это безумно трудно, но необходимо.
Для чего существует театр? Я не знаю. Для того, чтобы мы могли собираться вместе. А в общем – для человека. Я очень далек от мысли, что театр может что-то изменить в мире, в обществе, в судьбах людей, в истории. Но тем не менее мне кажется, что театр может что-то переломить, оттого я уверен, что театр нужен.
А для чего он существует?
А для чего существуем мы?
Сколько педагогов, столько и школ. У меня был период работы педагогической, сейчас он закончился еще при жизни, потому что я чувствую: есть люди, которые продолжат дело нашей мастерской гораздо более точно, чем я. Это редкий случай, но это счастье мое.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"