Тайный взгляд с последней парты

Возможно, чтобы лучше узнать близкого человека, нужно понять, в чем состоит для него “неотнимаемая радость”

Под елкой лежала самодельная открытка нашей Полины, адресованная Деду Морозу. Там были перечислены все ее просьбы о дорогих несбыточных игрушках и в конце приписка: «И еще, пожалуйста, сделай так, чтобы моя мама нашла хорошую работу!»
Как неожиданно…
Не может ведь шестилетний ребенок понять, до какого отчаяния доходит взрослый человек, когда его сознание распинает за день тысяча никчемных мелочей, когда из-под ног уходит почва. Но мы никогда при ней не говорили об этом.
…А через месяц позвонил однокурсник: «Хочешь пойти на работу ко мне в издательство?»

* * *

В моем детстве было другое.
Я одно время, в классе пятом-шестом, мучительно хотела оказаться в маминой восьмилетней школе, на ее уроке математики, на самой последней парте.
Мне хотелось наконец ее «увидеть», потому что ни один человек в мире, как мне казалось, ее «не видел».
Я не верила, не хотела верить, что вся ее взрослая жизнь ограничивается нашим двором и домом. Весь ужас заключался не в ее серой фуфайке и выцветшем шерстяном фиолетовом платке, в котором она ходила то чистить сарай, то насыпать зерна курам, то вскопать грядку, то просеять уголь, а в том, как уже поздно вечером, натопив печку, все убрав, начистив картошки, она ждет отца, заранее зная, каким его привезет черная служебная «Волга», и все-таки на что-то надеясь..

В нашем зале вечером светло от уличного фонаря и снега за окном. Она стоит у окна молча, и мне кажется, что все Шекспиры в мире не могли бы описать, что творится у нее в душе.
Мы совсем одни, к нам никогда никто не ходит, никакие друзья, родственники. С подругами она не делится – стыдно. Да и подруг нет.
Я стою у двери и думаю, что никто никогда не заметит, как вьется ее красивая темная прядь у лба, как меняют выражение ее глаза, какие тени промелькнули по ее лицу, когда проехала машина и не остановилась…
Я читаю старинные романы, в которых каждое душевное движение даже второстепенных героев отмечено, записано. И значит, они существуют! Даже теперь!
А ее просто нет. Один отец мог бы заменить всех знакомых. Единственный свидетель ее жизни. Но ему не до этого, он пьет. Это слово давно неотделимо от нашей жизни. «В тот страшный год, возвышены бедою, ты маленькой была, я молодою…»
…Так я и не помню, почему не пошла тогда к ней в школу. То ли платья подходящего не было, то ли слишком прочно засело в душе, как она сказала однажды, что работу свою не слишком любит. Просто бабушка Маня, продавая все подушки из их самой бедной в хуторе хаты, наказывала ей поучиться в Харькове недолго.
Педагогический можно было закончить быстрее, чем медицинский.

* * *

Старшую дочку я водила в школу до седьмого класса. Читала до обеда, потом дворами шла к ее школе, потом мы заходили во все магазины подряд.
Но магазины – не главное. Работу мне вполне заменяют наши с ней чуть не ежедневные походы в театры, на выставки, в Дом ученых, в консерваторию, в музеи, в гости к интересным людям, на разные кружки и абонементы.
Однажды старик в метро, глядя на нас с папками, с книгами, на весь вагон сказал: «А вы… правильные!»

…То, что ей объявляли бойкот в классе, я узнала через полгода. Обычно по дороге из школы она больше молчит, ничего не рассказывает и тем более не жалуется.
С трудом добилась у нее однажды признания: «Я не ожидала, что дети такие жестокие. Я же видела только твоих знакомых – тетю Наташу, Попиковых, Раису Андреевну, – и думала, что все люди такие приятные».
Но были бы все они такими приятными, если бы мне пришлось с ними работать каждый день?
Только когда я снова оказалась в коллективе и стала приносить домой конфликты, плохое настроение и слезы, поняла, как одиноко ей было тогда, как мало она могла рассчитывать на мое понимание. Я же была такой свободной, ни от каких коллективов не зависящей….

* * *

Другой раз, упорно не поднимая головы от грязного раскисшего снега, сказала тихо, так что я почти не разобрала. Что-то вроде: «И для этого надо было учиться?» Или: «Разве это и есть жизнь?»
Но саму суть – то, что это было разочарованием не только во мне, а во всей взрослой жизни в целом, – я уловила.
На какой-то миг я почувствовала себя виноватой. И ненужной со своими абонементами и театрами, которые не могут заменить полноты взрослой жизни. Пусть иллюзию этой полноты, но и от нее, то, что называется «работой», неотделимо.
Наверное, до поры до времени взрослый мир должен оставаться значительным и прочным. Немного таинственным, загадочным, чтобы был смысл так мучительно взрослеть, рваться из дома, читать, учиться, наконец.
Отнимая невольно у нее эту иллюзию, я лишала ее веры в себя. Той самой «энергии заблуждения», которая, по словам Толстого, и движет всеми человеческими поступками.

* * *

…За этим большим столом мы и обсуждали каждый вечер, кто что сделал за день. Саша привык, что все всегда работают, сам любит работать, вот откуда у него все успехи.
Это ответ на мой вопрос, как ей, профессору школы-студии МХАТ, бывшей актрисе, удалось воспитать такого замечательного сына.
Дело даже не в том, что он очень знаменит, пишет книги, в 35 странах читает лекции, рисует декорации к спектаклям, а в той уверенности, что видишь перед собой по-настоящему реализовавшего себя, счастливого человека, которая остается от встречи с ним.
– Я выжил первые годы в эмиграции благодаря моей мамочке, – говорит он. – Мне помогло даже не имя моего отца – академика живописи, а умение моей мамы-актрисы жить, строить отношения с людьми, играть в жизни, играть с людьми...
Странно. О какой «игре» идет речь, если более открытых и искренних людей я не встречала в жизни?
Очевидно, он хотел сказать что-то другое... Но он повторил: «Да, да, ее умение играть».
…Позже, когда я говорила с Наташей, невольно мелькнула догадка: «Так вот оно что, вот что означает такая «игра»!
– В какой-то момент, когда все это накопилось, эти «закидоны» Стаса, истерики мамы, Дашины болезни, – я вдруг поняла, что никогда не смогу сделать жизнь легче. Не будет этих проблем, будут другие. Но всегда будет именно тяжело. И вдруг я догадалась, как-то почувствовала, что единственное, что я могу сделать в противовес этой тяжести, – самой стать легче. Легче, понимаешь? На что-то внимания не обратить, где-то притвориться, где-то насильно заставить себя развеселиться. И работать. Обязательно работать!
Наверное, Саша говорил о том же. Просто обозначил это другим словом. Актерская легкость в противовес свинцовой тяжести.
Сначала легко мыть витрины французских магазинов, легко жить в дешевых кварталах, потом легко знакомиться с бывшими графинями, писать о них книги, бывать на приемах у королей и так же легко улыбнуться в аэропорту старушке с табличкой «Сдаю жилье»: «А вы хорошенькая. Я подумаю».

* * *

Но что-то главное дает ему эту легкость.
И Наташе тоже.
«Мне стыдно об этом говорить, но, когда я работаю, занята своими куклами, мне никто не нужен. Даже – страшно произнести – дети. Но и они не могли бы мне полностью заменить мой мир, мою профессию. Это, наверное, неправильно. Но я так радуюсь и знаю, что никто ни при каких обстоятельствах, если я только занята делом, не может у меня эту радость отнять».

«У каждого человека должна быть своя «неотнимаемая радость». Записки Шергина, старого русского писателя, сибиряка.

….Какой оркестр! Военный! И женщина-дирижер, с роскошной белокурой гривой волос! Полина терпеливо отсидела со мной всю процедуру награждения. Дождалась, когда меня вызвали на сцену – целых три раза.
Теперь она вприпрыжку идет за мной по Арбату:
– А нам твоей премии и на «Макдоналдс» хватит? И на мой портрет? И на силуэт? А сколько тебе всего дали? Правда, так много?
– Подумаешь, разве это деньги? Родионова каждый месяц в десять раз больше получает.
– Ну и что. У нее просто деньги. А у тебя почет, музыка.

Где-то в записных книжках Цветаевой есть запись, как Мур-школьник спрашивал, кто она. Вот учительница – это понятно, она в школе работает. А мама талантливо пишет, это как можно назвать? Откуда это видно? Кто это знает?
Пока мы чьи-то дети, нам важно, чьи именно. Сейчас бы писали про социализацию...
И все-таки насторожило:
– Ты не бросай работу. Это как-то необычно – мама-журналистка. У нас ни у кого в классе такого нет.
– А у других кто?
– Ну больше, как это? – домохозяйки!
– Значит, если бы я была дворником, ты бы мною не гордилась, не уважала?
– Неправда, тогда бы я тебя уважала как маму.

* * *

Но как же это много – «уважать как маму»!
Мама моего мужа была грузчицей. Самой худенькой и тихой грузчицей на свете. Если он не успевал все сделать по дому, что она написала ему в записке, она молча показывала ему руки с огромными трещинами на ладонях, и, по его словам, это было хуже любой затрещины, любого наказания.
И не в одной жалости дело. У нее был самый вкусный хлеб, самые лучшие пирожки с капустой, самый чистый двор и самая побеленная хата. Она не знала плохих слов и оставалась до старости застенчивой, как девушка.
Если бы он не был пацаном, он мог бы положить себе на плечо ее голову и сидеть тихо, чтобы она могла отдохнуть хоть минутку.

Когда мы с мужем приезжаем в его станицу, любим ходить на ночную смену в деревенскую пекарню, где работает его сестра со своим мужем. Их дети – Светочка и Танюшка – выросли там.
…Мы подходим в темноте к открытой двери. Оттуда несутся волны аромата теплого хлеба. Прямо по ногам бегают щенки, прижившиеся в сытном месте, скулят, просят поиграть. Звезды светят низко, потому что пекарня стоит чуть ли не на кургане, и внизу видны огоньки станицы. Все такое забытое, негородское.
Света и Таня сразу становятся за разделочный стол рядом с матерью. Отец выкатывает чаны с тестом. От печи идет жар, сейчас оттуда будут доставать контейнеры с булочками, загружать другие, с рогаликами…
Потом мы снова садимся у открытой двери на лавочках. Говорить не хочется ни о чем. Меньше всего здесь говорят о деньгах. Они на пекарне, и вообще в совхозе, смешные. А девчонок надо одевать. Все это важно. Но сейчас не важнее этой ночи, близкого сияния звезд, потоками, как бы волна за волной, выходящих из двери запахов.
Они какие-то умиротворяющие и вечные. Как детство, как родительская забота, как дом, как любой труд…

* * *

А к маме, когда бы ни приехал, всегда слышишь:
– Это зерно мне выписал в совхозе бывший ученик.
– Леня помог масло сбить на маслобойне. Он теперь там работает. Учиться не хотел, а трудится хорошо, зарабатывает неплохо.
– А ты видела, какой дом Передерий построил?! Он теперь автомеханик и мастерскую свою открыл, меня, если увидит, всегда домой подвозит…
Иногда кажется, что она живет в своем поселке, окруженная каким-то теплым облаком сочувствия и заботы.
И про недавнюю встречу с выпускниками рассказывает так необычно:
– Ты знаешь, какая у нас встреча была замечательная! Какой стол накрыли! Какие нам слова с Евдокией Ивановой добрые говорили! Сказали мне, что я была единственной учительницей, у которой не было прозвища, потому что на моих уроках было всегда спокойно и тихо. Но и я их никогда не могла оскорбить, обозвать. Никого, даже самого последнего двоечника. Хотя учились многие неважно, они же почти все из совхоза, часто из неблагополучных семей. Но я им и на встрече сказала: «Знаете, ребята, когда я давала вам задание, а вы сидели тихо и писали, я смотрела на вас и думала. Не о том, как вы напишете, какие оценки получите, будете вы знать математику или нет, а о том, какими вы вырастете, как сложится ваша жизнь, какие у вас будут семьи, будете ли вы счастливы».

…Она рассказывает, а я смотрю на нее, такую радостную и похорошевшую, и думаю, что все-таки я увидела ее с той самой последней парты.
Пусть с опозданием, но я подсмотрела, удостоверилась: она не осталась неузнанной, ее увидели, запомнили. И теперь она, настоящая, всегда есть и будет.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"