ЧЕЛОВЕК И ТЕНИ
Миниатюра на рубеже третьего
тысячелетия
Большая календарная дата провоцирует.
Люди начинают суетиться, оглядывать свою жизнь,
размышлять, что и как прожито. Между тем занятие
это вполне абсурдное. События удаляются от нас не
по мере того, как часы отсчитывают безупречное
космическое время, а по причине нашей
ограниченной памяти. Иные персонажи, жившие
поколение назад, уже сейчас чрезвычайно далеки.
Иван Иванович Сюткин проработал всю жизнь
фрезеровщиком на заводе «Калибр», был добрый
человек, любил выпить, имел жену и троих детей и
умер где-то на рубеже 90-х годов ХХ века. Кто его
вспомнит через тридцать лет? А вот биография
Марка Антония расписана по дням, мы переводим
даты его жизни из одного летоисчисления в другое,
пишем комментарии к именам его друзей и подруг,
вдохновляемся на театре и вникаем в тяжелые
обороты первоисточников, стремясь сочинить
новую книгу. А как быть с литературными героями,
которые вообще-то и не сумели вальяжно
разместиться в нашем необратимом времени.
Неужели пристегивать прекрасную Елену к
неподтвержденной троянской хронологии или
воспринимать Отелло как современника философа
Бэкона? Пустое все это дело. Стены мира тонки,
только сознание могущественно. Маг Ямвлих,
современник Василия Великого и один из последних
учителей языческой философии, оспаривая
иудео-христианскую идею о конце света, утверждал,
что материальные тела людей не прекратят своего
существования хотя бы потому, что в них находят
себя миллиарды других существ. Если бы не было
человеческой памяти, они бы шатались по
холодному космосу в поисках обители и в конце
концов создали бы ее своими усилиями. Так,
собственно говоря, и происходит, причем везде и
постоянно, за тонким занавесом театра теней.
Смерть нужна, чтоб поэтизировать память,
обострить восприятие, жизнь – дабы умножить то, о
чем следует помнить.
Георгий Ваганов, известный исследователь
календарных систем и поздней языческой мудрости,
погибший в лагере на севере Казахстана в конце
40-х годов, за полтора десятилетия до того в
студенческом Тарту переводил и комментировал
Ямвлиха. Он рассказывал своим товарищам по
несчастью, что на самом деле этот полубезумный от
лицезрения торжества христианской эры наследник
греческой мудрости предложил исчерпывающее
объяснение мирового круговорота. В пустоте
шатаются существа, сумевшие выкристаллизовать
свою историю в легенду. Легенда нуждается в
памяти, память – в тех, кто помнит. Вселенная
людей, исчезая, возникает вновь. В этом контексте
становится понятно, почему первая религия людей
всегда язычество. Еще не ведая языка символов и
метафор, мы собираем из осколков мифы, но эти мифы
собирают и нас самих, наделяют корнями, историей,
чувством времени и собственной смертности, то
есть всем тем, что называется бытием. Прошлое
таким образом определяет будущее. Не зря же в
материальной сфере осуществилось почти все, что
люди когда бы то ни было придумывали. И машина
времени будет создана, и вечный двигатель –
дайте только срок, говорил Ваганов. И дело здесь
не в некоем «воздаянии», о котором так любят
говорить на Востоке, дело в том, что радость и
боль, презирая время, стучится в наши сердца.
Впрочем, можно отбросить все это, отказаться от
сюжета, нажать на кнопку delete. Нирвана всегда
рядом, выпасть из круговорота проще простого, но
в отличие от буддистов памятливые язычники
полагают, что стремиться к «спасению», резкому
выпадению из времени – удел трусов и
перестраховщиков. Время не линейно, оно
забавляет нас, бросая, подобно американским
горкам, в самые рискованные и восхитительные
виражи.
Только представив себе, как функционировал
советский лагерь в середине ХХ века, какое
значение для заключенных имело понятие «срок» и
насколько «срок» был относителен где-то между
Джезказганом и Карагандой – приговор давали на
пять, а сидели по меньшей мере пятнадцать, –
можно оценить мужество и глубину подобной
философии. Сам Ваганов говорил, что ему нищенское
бессмертие за страдания нужно не больше, чем
нищенская свобода на фоне всеобщего страха.
Суета, дескать, все это, суета и мокрый апрельский
снег. Существенно только помнить и не терять,
потом еще что-то свое добавить, чтоб дальше
помнили. Ничего не забыли – и мат охранников, и
скрип тачек, и любовные стоны, и закаты на Финском
заливе, и холод абсолютной пустоты...
Он сказал, мы вспомнили. Вот и кончилось
тысячелетие...
...Ныне, на заре информационной эры, идеи Ямвлиха и
Ваганова становятся совершенно прозрачными.
Программа ищет набор микросхем и операционную
систему, куда она могла бы вписаться, развернуть
свое существование. Знак алчет образа, образ
тоскует по движению – так разворачивается
картинка, в центре которой не время и
пространство, не система и календарь, а страсть
по воплощению, ненависть и любовь.
|