“...И тогда я зажгла все свечи”

...Конечно, не писала и не получала писем. Круг одиночества сужался прямо на грудной клетке. И все из-за безумства двух месяцев жары. Едва не попала в больницу. Летом в больнице лежать хуже всего, хотя в любимые миры можно уйти и там. Набрать с собою побольше книг, кассет… Но, к счастью, обошлось. Живу сейчас радостно и наполненно. Почти заново живу.

* * *

Я еще не хожу в школу. Я маленькая девочка с короткой стрижкой и иду с бабушкой на почту. У бабушки добрые глаза, легкая походка и тонкая рука. Она любит читать книги и кормить кошек. Я смотрю по сторонам. И, держась за бабушкину руку, как маленький листок за надежную ветку, одновременно и иду, и лечу, и расту.
Каждый выход за калитку был событием. Магазин на углу с козырьком-навесом над входом и запахами хлеба и конфет. Сквер возле рынка. Площадь с ежедневным парадом голубей. Уличная деревянная лестница, поющая под ногами, сквозь щели рассохшихся ступенек виднелись буйные заросли трав… Иногда мы ходили в гости к бабушкиным подругам, помнившим ее и себя гимназистками…
Мы проходили мимо дворов с открытыми калитками. Крепко держась за руки, переходили дорогу и, с усилием открыв тугую дверь, попадали в прохладное помещение. Там пахло сургучом и почему-то лаковым деревом. А помните чернильницы на длинном столе и допотопные деревянные ручки с железными перьями? Они немилосердно царапали бумагу. Где-то на почте до сих пор валяются мои рисунки на испорченных бланках.

* * *

...Я так жалею, что не училась с Вами в одном классе. Именно в то время меня заковали в гипс, а потом так и не сделали вторую операцию, но я быстро научилась ходить и даже бегать в этом гипсе…

* * *

Помните запах и цвет старых парт? Сколько раз их красили-перекрашивали – до того, что слой краски стал густой, почти мягкий. И пахло чернилами, книжками и надкусанными, уже слегка заветренными яблоками.
Я помню, посредине парты было отверстие для чернильницы. Но чернильный пузырек стоял на подоконнике, и Ольга Николаевна, наша учительница, всегда набирала всем в ручки фиолетовые чернила. И была скамейка – одна на двоих! – как качели. И всюду было теплое дерево…
И как холодно вспоминается другая школа, в которую я начала ходить с четвертого класса. Новая, только что построенная. Казалось, она ни разу не побывала в человеческих ладонях, не вылепилась в одухотворенную форму…
Маленькие не должны учиться в таких устрашающе огромных зданиях. Им бы заниматься в старинных особняках со скрипучими лестницами, с толстыми стенами, с узкими коридорами, с высоким, но самым обычным окном, чтобы было светло, но все же оставалось место для тайников внутри парт, темных, как темнота родного дома…
К счастью, я просидела в новой школе всего два года. Потом писала на обычной досточке, которую клали на кровать, когда делала уроки, лежа на животе.
Кажется, если бы мне показали мою первую парту, я прижалась бы к ней щекой.

* * *

Иногда чувство непонятного сожаления и потери охватывает меня осенней порой. Я не догадывалась, что это парк ждет меня к себе. Ах, как там было хорошо! Аллеи не стояли на месте, а уходили вдаль и были насквозь прошиты солнечными стежками. Мне показалось, что я встретила полк гусар, въезжающих в город. Было пестро от мундиров, знамен и солнца.
И в парке люди, не отрываясь, смотрели на ровный строй, на золотые эполеты и яркие блики эфесов… Деревья-гусары уходят на зимние квартиры, скоро они спрячут парадные мундиры. И, сидя в сугробах, как в креслах, покачиваясь взад и вперед под порывами ветра, они будут курить черные трубки, окутываясь с головы до пят снежным дымом. И под завыванье метели будут мечтать о гибких побегах и летних стоянках на широких лужайках. О том, как под первым дождем зазвенят серебристые шпоры.

* * *

…Мы стали прежними, сострадающими. Мне кажется, что в Москве и машины стали ездить тише, и люди идут медленнее... Я, наверное, очень трусливый человек – любая беда, свершившаяся в мире, пугает меня до паники всех сопереживательных чувств…
Иногда мне кажется, я живу только прошлым. А если и настоящим, то выдуманным, нафантазированным. А будущее… Мне в нем просто нет места. Меня там нет. Я там, где свеча и одуванчик.

* * *

…Темнеет вокруг. Но бросают спасательные круги света уличные фонари. Правда, по родной улице можно идти и в полной темноте, почти на ощупь, наугад. Безошибочно ориентируясь: то на мерцающие квадраты на стенах домов, то на привычную выбоинку асфальта, то на запах акации из соседского палисадника. Выбежит оттуда знакомый заспанный пес, ткнет носом в ладонь и доведет до самой калитки.
Теперь, когда детство осталось далеко, понимаешь остро, что самое важное – не убежать с утра из дома, а поспешить назад, к родным людям. Пока они не ушли от нас насовсем.

* * *

Бледная ладонь на темном стволе дерева. Меня почему-то всегда волнует эта деталь. И даже домысливается несопоставимое – в синие жилки перетекают соки дерева, и теперь неразделима с деревом человеческая жизнь.
А люди проходят мимо. Кутают плотно горла. Пальцы в перчатках. Рук не протянут, чтобы кору погладить, чтобы узнать, высока ли температура у этих высоких деревьев...

* * *

...Иногда я спрашиваю маму: зачем мы покинули в середине 70-х наш дом на улице Большевиков, наш дружный двор, где над самой крышей раскинула ветки старая груша?.. Когда осенью дядя тряс дерево, все укрывались в доме и слушали, как барабанят в сотни кулачков маленькие плоды. Нигде я больше не ела таких вкусных груш.
А мама говорит про полуподвальное помещение, про печное отопление… Для меня это была сказка! Окна – вровень с землею, все ее ароматы вольно плывут в комнату. Бродячие коты часто заглядывают к нам, избалованные любовью моей бабушки. В печке трещат дрова.
По вечерам все уединялись с книгами, а я, перебегая из одной комнаты в другую, вдруг останавливалась в пустой кухне и в полумраке смотрела на пламя в печной дверце…
Теперь я живу на одиннадцатом этаже и превратилась в небесную странницу. Я очень люблю небо, его много в наших окнах.
Пишите мне “до востребования”.

Кувшин обхватил себя за плечи.
И слушает, как там,внутри,
жизнь замирает...
Цветы давно стоят.

* * *

Мой город все эти дни был на слуху. Я жила надеждой, верила, что не может быть все так несправедливо, непоправимо. Ведь снова и снова рисковали спасатели, и силы военного флота собрались, чтобы сражаться за жизнь людей. Мы всей страной ждали помощи – сначала своей, потом иностранной. Как долго шла эта помощь, наше последнее чаянье.
Какой чудовищный август… Господи, я же не могу, как раньше, легко пожелать себе и другим – “будем счастливы, будьте счастливы...” И пока не отзовемся, не согреем, не утешим обездоленного и страдающего – не найти нам покоя даже под самым уютным домашним абажуром, наедине с хорошими книгами и близким человеком. Потому что и хорошие книги говорят все о том же – о великодушии и милосердии, о бескорыстных поступках и слезах, когда плачешь не о себе, когда ничего не хочешь желать себе. Потому что только с близким человеком, не стесняясь и не опасаясь показаться смешной и нелепой, говоришь, почти лепечешь о том, что мир должен быть справедливым, законы его гуманны, люди милосердны; что доброта, красота, улыбка ребенка спасут мир и всех нас... Мы в своей растерянности и в растрепанности чувств так далеки от трезвого рассудка, но так близки к собственному глупому сердцу, которое хоть и глупое, а видит все так зорко и истинно.

Во мне так много боли и тревоги от последних событий, я впервые выговариваюсь. Простите…

Небо гадает на снежной ромашке, бросает снежинки на землю:
“Любит – не любит?..”

* * *

…Я стала смотреть телевизор, и ощущение чудесности вдруг стало бледнеть, ускользать. И тогда я зажгла все свечи, подошла к окну и увидела, как на темном стекле отражаются разноцветные фонарики елочной гирлянды. Они удалялись в вышину, а я следовала за ними взглядом. На небе появилась дорога, мощенная желтым булыжником. В новогоднюю ночь я гуляла по улицам этого города. Был легкий мороз.

* * *

Письма... Как беспредельна привязанность сердца: через расстояния, города, дни, календари, костры добирается она до родственной души и, невзирая на продолжительную разлуку и глубокую немоту, не утрачивает ни толики любви...
И пусть ураганы, и морозы, и засуха, и мгла тяжелой поступью приходят с погубительной целью. Они ничего не смогут сделать. До заветного им не добраться.
В нас цветет потаенная жизнь.