Живите, растите, цветите...

Воспоминания о поющей деревне

На снимке:
Анна Дмитриевна Евдокимова, август 2000 года.
Фото Дмитрия Табуркина
(внука Анны Дмитриевны)

Анна Дмитриевна Евдокимова живет на Урале в маленьком поселке Красногвардейский. На девятом десятке лет она здесь всем советчица, помощница, утешительница. Пишет стихи и столь же поэтичные воспоминания, отрывок из которых мы сегодня публикуем.
Судьба у Анны Дмитриевны – и обыкновенная, и удивительная. В 1937 году Аня Евдокимова училась в Ирбитском педагогическом училище, прочитала роман «Овод» и дала себе клятву бороться за справедливость. Однажды после политинформации о раскрытии очередного «контрреволюционного» заговора и об арестах его участников Аня вышла перед своим курсом и сказала: «А может, мы, студенты, потребуем освобождения невинных людей?» Через два дня Аню арестовали прямо в общежитии. После обыска к делу был приобщен даже портрет Николая Васильевича Гоголя с Аниными стихами на обратной стороне. Ей было тогда всего 16 лет.
В тюрьме Аня объявила голодовку, пока ей не разрешили свидание с отцом. «Чтоб мои родные не переживали очень-то, – вспоминает Анна Дмитриевна, – я писала им письма, полные радости и оптимизма. Ежедневно выводили на прогулку. О, как я хотела быть тогда птицей небесной – синичкой, галкой или сорокою...»
После ирбитской и свердловской тюрем Аню как несовершеннолетнюю приговорили к трем годам ссылки. Что было потом? Работала техничкой, пекарем, бухгалтером, страховым агентом... Родилась дочка, стала врачом, сейчас уже внуки учатся в аспирантуре.
Посылая нам свою фотографию, Анна Дмитриевна пишет: «Почему я дарю ее вам? Чтобы вы увидели меня такую старенькую и так любящую природу. Вот эта березка дает мне радость бытия... Сейчас тяжело не работаю, но никак не могу прожить и дня, чтобы не взять в руки лопату. То землю порыхлю, то травинку сорву, то цветочек приласкаю... Так бы вот и жить до конца дней своих. Остаюсь Ваша, очень уважающая всех Анна Дмитриевна...»

Дмитрий ШЕВАРОВ

Поле боронила лет с шести, восседала, как на троне, в широком, удобном седле. Нелегко и нескоро это поле заборонить. Надо было долить, ломать и опять долить, и опять ломать до тех пор, пока не останется ни одного комочка земли и след бороны получится, как причудливый рисунок на поле, чем-то напоминающий ткань вельвет.
Запах этой земли помню до сих пор.
Лошадь моя пегая, тяжеловоз по кличке Тихая, сама, без моего управления шла до края поля, запряженная в борону, а за нею еще две-три лошади тоже с боронами.
Посев и обработка поля начинались в мае и длились почти целый месяц, до июня. Баловали меня мои двоюродные братья. Дмитрий и Тихон сами садились в седло, а мне говорили: “Беги, в лесу собирай цветочки и поиграй, а мы сами побороним за тебя”. Мне это и надо было. Забираюсь на цветущую черемуху, дышу чистым ароматным запахом белоснежного цветения. Или смотрю, восхищаюсь первыми цветами полевыми, от легкого ветерка качающимися соцветиями. Но никогда ни одного цветочка я не сорвала и букетов из цветов не держала в руках своих, а иногда, наклонившись над цветами полевыми, луговыми и лесными, шептала им пока еще несовершенными детскими стихотворениями:

Живите, растите, цветите,
Нектар для шмелей берегите...

Помню, как мне хотелось обнять все поля и луга, да руки еще были так малы, а сама тоже малютка, Анютка-малютка. Подойду к полю нашему, а братья мои боронят, все ломают и долят. Прошу их подсадить на седло, и опять работаем, соединившись в одно целое с моей трудолюбивой лошадью.
А вечером в субботу или перед каким-нибудь праздником из Шмакова несется мелодичный звон колокола, зовущего односельчан к вечерне. И такая радость в душе, что хорошо поработали мои братья. А когда едем домой, они начинают петь свои самые-самые любимые песни.

Ох, поля, вы поля, вы широки, поля,
Как на вас, на полях, урожай-то немал,
Только выросла я, курчавая верба...

Они поют, а я смотрю на поля. Недалеко от дороги растет верба. И мне кажется, вот именно под этой вербой солдат убитый лежит.

Он убит не убит, весь изранен лежит...

А когда начинали петь:

Уж ты конь, ты мой конь,
Конь, товарищ ты мой,

мне чуть ли не виделся этот конь, стоящий у вербы. Песня неслась далеко-далеко, и кто ехал впереди нас, останавливал лошадей своих, чтоб дождаться нас, а кто ехал позади, догонял, и тогда получался как бы сводный хор. Пели все одну и ту же песню, все были жизнерадостны, хотя и устали за день. Одна песня сменялась другой. Особенно мои братья любили песню:

При той, при той, при темной ночке
Скрывался месяц в облаках.
На то зеленое кладбище
Пришла красавица в слезах...

Я не могла слушать эти песни без слез, пела и плакала. Да и как же не заплачешь, коли запоют “Ехали солдаты”, “У колодичка” или “Ой, да ты калинушка”!
Зеленый пояс из соснового леса окружал нашу деревню Якшино. Заезжая в сосновую рощу, песни становились еще звучнее, мелодичнее, и так до самого дома. Как легко дышалось в лесу, и радостно, и отрадно было на душе у всех. А вот и река Ирбитка, многоводная и широкая была она тогда. Недалеко от дороги журчал родничок, лошадей останавливали и спешили напиться вдосталь холодной свежей воды. Если было у кого-то ведро, поили и лошадей. Через реку был мост, а на берегу – наша деревня.
Недавно была я в деревне. Река Ирбитка стала, как ручеек. Нет и моста, нет и того родника, у которого почти каждая семья останавливалась, чтоб напиться родниковой воды.
Когда появлялись всходы пшеницы, ржи, ячменя, овса, наша большая семья спешила на прополку. Чтоб не утоптать землю, снимали обувь и заходили на поле босыми. После прополки не оставалось ни одного сорняка, никакой химии не применяли.
Когда наступала пора сенокоса, на двух или трех телегах ехали с литовками и граблями, и опять же с песнями утром, когда солнце только что вставало, птички наполняли сосновую рощу своим пением, и все сливалось в общий гимн природе. По моей просьбе меня усаживали на лошадь Тихую в седло, и я негромко повторяла стихотворения, которым научила меня мама. Откуда она их столько знала? Она и грамоте-то научилась только в ликбезе в 1928 году. Вероятно, от своих братьев, которые учились в школе. Помню, когда подъезжали к сосновой роще, я декламировала “Сосны”:

Нахмурились старые сосны,
Как будто они вспоминают
Давно пролетевшие весны
И плачут, и плачут, и плачут.
И с ними б я плакать хотела
О том, что ушло мое лето,
Что радость моя отлетела.

Когда капельки росы висели на ветках сосен, мне в самом деле казалось, что это и есть слезы природы.
Работали очень дружно, с литовками друг за другом, стараясь не отстать. Семья-то большая, до обеда большой покос подкосили. А в обед просили мою маму: “Расскажи стихотворения”. И она рассказывала “Сенокос” (Машкова), “Зажгло грозою дерево”.

Вот сейчас, на семидесятом году жизни, мне стало ясно, откуда у меня такая большая любовь к поэзии. Появившись в раннем детстве, осталась на всю последующую жизнь, до самой глубокой старости. Красота природы, доброжелательность друг к другу всей нашей семьи, труд с песнями и шутками, смехом заполнили впечатлительную душу мою. Отец был библиотекарем, и все лучшие книги библиотеки были в нашем доме. С первого класса я читала Гоголя “Вий”, “Страшную месть” и другие. Я стала бояться оставаться в доме одна, только тогда папа решил, что читать такие книги мне еще рановато.
Немного привлекали меня и к ткацкому делу – “скать цефки”, “подавать ниченку”, “продевать бёрдо”. Может быть, вы никогда не услышите таких наименований работ. А полвека тому назад в каждом доме были ткацкие станки и в обиходе было: мять лен, мочить лен, дубить холсты, мочить холсты, молотить коноплю.
Зимой я пряла, но без песен не садилась за эту работу, да и все в доме вечерами снова пели старинные русские народные песни. Всю зиму гостили у нас гостюшки из Репрево, из Фролово, из Килачево, из Лебедкино, из Шмаково. Наша семья – девять человек да гостей человек шесть-семь. Это пятнадцать человек и более в одном доме, и всем хватало пищи, места и удобства. Да иногда зырян приглашали, которые зимой шили для семьи верхнюю одежду.
Электричества не было, и в часы сумерничания все слушали нашего дедушку Георгия, который рассказывал сказки, разные побывальщинки, и каждый вечер все новые. Сколько много он их знал! Помню, тихо рассказывал, что деревня наша называлась ранее Мала-Малаково и в честь татарина Якши названа Якшино. Может быть, Якша – это было прозвище татарина, так как по-татарски это – “хорошо”. И что похоронен этот Якша на татарском кладбище между деревнями Якшино и Буланово. И что нашему дедушке Георгию рассказывал его дед, что Якша приводил в деревню лошадей, отдавал их безлошадным крестьянам без оплаты и что погиб при очередном нападении на купца, который ехал на Ирбитскую ярмарку, у которого были товары и ехал на тройке, а Якша отобрал у него двух лошадей. У купца был с собой пистолет, вот тогда-то оборвалась жизнь легендарного Якши. Крестьяне с почестями похоронили Якшу, в честь его назвали свою деревню.
Рассказывал дед и о том, что наши предки были садоводами у помещика в Центральной Руси. Принесли они за Урал не только трудолюбие, но и песни. В летние праздники Троицы выходили на луга зеленые и, когда солнце клонилось к вечеру, начинали свои старинные русские народные песни – то грустные, тревожные, то веселые, шуточные, с притопыванием и прихлопыванием в ладоши. На этих же лугах молодежь танцевала кадриль под гармошку. А мы, маленькие, были вместе с родителями, бабушками. Кто постарше (бабушки и дедушки) становились в круг – так, наверное, было им лучше подбирать голоса. А позднее, когда прошло раскулачивание и выслали некоторых в Конду, таких луговых праздников уже не было, никто не выходил на луга зеленые, никто не пел песен. Замолчали... Тишину деревень нарушало только радио, громкоговоритель, установленный около сельского клуба.