Интеллектуальная мода ХХ века

От Модерна – к игре, от игры – к проигрышу?

Модерн, который начался в Европе в XVII веке вместе с верой в разум и прогресс, привел к торжеству характерных и очень между собой связанных достижений европейской цивилизации: рациональной науки, прежде всего естествознания, порожденных ею техники и индустрии и демократии с ее либеральными ценностями, – вот этот Модерн начал кончаться в эпоху Первой мировой войны. Он кончался на протяжении всего века, но окончательно рухнул вместе с последней из тех тоталитарных империй, которые возникли на волне модернистских, по сути, преобразовательных усилий. Концом Модерна был 1991-й. Именно тогда, кстати, у нас началось массовое увлечение постмодернистскими концепциями. В Европе это увлечение началось более чем на 20 лет раньше: это был 1968-й.

Утрата универсального

Отвлеченные понятия в конце исторической эпохи всегда воняют тухлой рыбой.
О.Мандельштам

Надо сказать, что авторы наиболее популярных концепций этих десятилетий практически все (Р.Барт, М.Фуко, Ж.Деррида...) – дети мая 1968 года. Именно в результате тогдашних событий власть и властные отношения во всех видах делаются предметом навязчивой заботы европейской мысли в последние десятилетия века: люди физически почувствовали, как вездесущие токи власти, принуждения, несвободы разлиты в воздухе.
Интеллектуалы этого подозрительного времени обнаруживают власть и насилие там, где классическим векам подобное и в голову прийти не могло: в языке, в науке, в иерархии – в любой нормативности, замкнутости, упорядоченности, не говоря уже о самой Объективной Истине. Это доходит до недоверия к “интерпретациям” вообще: они – тоже насилие. Одна из ведущих интеллектуальных фигур времени Сьюзен Зонтаг прямо предлагала перейти от герменевтики текста к его “эротике”: наслаждаться текстом, не насилуя его интерпретациями, ничего ему не “навязывая”.
Культуру наличного и должного сменяет культура возможного. Именно поэтому понятие игры начинает приобретать ключевое значение не только в эстетике, но и в психологии, социологии, философии. Игра стала образом желанной свободы. Она противостоит глобальности, столь ненавистной Постмодерну. Она создает локальные миры правил, действующих только в пределах этих миров, в которые можно укрыться, из которых можно по собственному желанию выйти.
Разум стал внимательным к своим контекстам, к своей среде обитания – вплоть до того, что сам стал чувствовать себя сгустком, склублением этой среды. Наряду с прочими ее склублениями – такими, например, как страсть, чувство, желание, власть...
Прямо-таки слепок с этой метаморфозы — смена архитектурных пристрастий времени. Если строения модернистского типа без излишеств и сантиментов подминали под себя среду, не слишком заботясь о том, как она при этом себя чувствует, – то архитектура Постмодерна внимательна к ландшафту, в который погружено строение, к взглядам и к повседневной жизни, привычкам, причудам, странностям людей, в которые оно, строение, погружено ничуть не меньше.
Начало века, мечтавшее о преодолении и разрушении границ, и вообразить себе не могло, что его мечты осуществятся так полно: они разрушаются повсеместно. Между элитарным и массовым, высоким и низким, игровым и серьезным, реальным и символическим, центром и периферией, автором и аудиторией, профессионализмом и дилетантизмом. Между искусством, наукой, повседневностью и философией, жанрами и стилями, традициями и языками, научными дисциплинами, естественно-научным и гуманитарным, природным и искусственным, субъектом и объектом, разными системами ценностей, текстом и контекстом.
Общекультурное сознание оказалось очень восприимчиво к проекциям идей в самые неожиданные сферы. Идеи Ильи Пригожина, физико-химика и статистического механика, произвели в свое время большое впечатление не только на его коллег-естественников, но ничуть не меньше – на гуманитариев и на интеллектуалов вообще. У нас его и И.Стенгерс книга “Порядок из хаоса” вышла первым изданием в 1986 году, читалась с энтузиазмом и стала одной из самых ярких интеллектуальных примет эпохи. В сердцах современников нашли большое сочувствие упреки автора классической научной картины мира за тотальный детерминизм и каузальность, за то, что она признает единственную модель действительности и становления ее во времени. Ну как было не спроецировать на это, например, свою ненависть к советской власти, которую так легко было отождествить с тотальным детерминизмом и каузальностью и таким образом провозгласить ее противной естеству?.. Для автора этих строк, принадлежавшего к поколению тогдашних 20-летних, эта книжка, повествовавшая, казалось бы, совсем не об экзистенциальных проблемах, – а с нею и образ динамического хаоса, сверхсложной упорядоченности, – стала одним из знаков свободы. А люди искусства, например, прочитали в рассказе о том, как рождается порядок из хаоса, соответствие собственным представлениям о постмодернистском искусстве как самоорганизующейся системе.


Постмодернизм – это гуманизм, или Субъект умер, но дело его живет
Типичный признак и любимая тема Постмодерна – утверждение прав человека.
Эти права он мыслит вполне традиционным образом – так, что и Модерн бы ничего не возразил. Они – изначальные, врожденные, естественные, равные для всех. Но более того: они гораздо важнее любых интересов государства и вообще чего бы то ни было, превосходящего человека. К науке, например, тоже теперь выдвигаются этические требования, призывы к ответственности, к диалогу с природой... и, самое-то главное, избави Боже, чтобы не навязывала единую модель понимания действительности. Это уже тирания.
Все человекосоразмерное притягивает. Гуманитарная мысль, в том числе и вполне академичная, осваивает темы вроде “времени и пространства в человеческом измерении”, “гуманитарной географии”.
И человек имеется в виду уже другой. Это не героический, экспансивный, торжествующий человек, восходящий к временам и идеалам Ренессанса, который звучит гордо. Это человек частный. Он хрупкий, может быть, даже ущербный, но это уже не ставится ему в вину: нет превосходящей его Инстанции, которая могла бы его обвинить. И звучит он очень тихо. А часто и вовсе молчит. Больше всего он, пожалуй, хочет, чтобы его оставили в покое.
Да, “субъект умер” (как стало ясно с момента выхода статьи Р.Барта “Смерть Автора” все в том же 1968-м), но человек-то жив: он пробует жить, не будучи субъектом, не возлагая на себя обязательств субъекта. И субъективность живет с такой активностью, какая эпохе классического антропоцентризма не являлась и в страшных снах. Именно она позволяет читателю даже задавать смысл тем текстам, которые он читает, – он, собственно, и оказывается источником смысла, а вовсе не автор (который “умер” и остался “скриптор”, безлично транслирующий читателю материал для будущего смысла).
Впервые за много столетий новизна (традиционная европейская ценность) стала представать в облике отказа от новизны – и даже провозглашения ее невозможности. Все уже сказано. Искусство, верное чувствилище культуры, делает одним из своих важнейших приемов цитирование – авторский монтаж фрагментов уже существующих культурных текстов. Искусство больше не хочет ни переделывать мир, ни создавать его заново. Оно играет с готовым, и его свобода теперь в этом. Массовому сознанию думающих и читающих непрофессионалов тоже симпатичны идеи поиска корней, возрождения традиций и вообще все, вписывающееся в стилистику “ретро”. Массово читаются биографии, мемуары, исторические романы; находят сочувствие переиздания классики, слушается старая музыка. В этом уютно.
Обожженными глазами,
или Плодотворность поражения

...Не станет он искать побед.
Он ждет, чтоб Высшее Начало
Его все чаще побеждало –
Чтобы расти Ему в ответ.
                        Р.-М.Рильке

Что же мы видим в результате? Всю историю ХХ века, то есть посттрадиционных европейских обществ, занял жесточайший кризис сущности. Европейскому человеку пришлось с ним столкнуться, как только традиционные общества в Европе перестали быть возможными. Грубо говоря, он оказался не в состоянии понимать, что он такое и что ему делать с собой и с миром.
В первой стадии кризиса сущности еще чувствовалось, что она нужна и возможна, хотя и новая. Поэтому над всей первой половиной века властвовали идеологии и глобальные проекты. На постмодернистской стадии того же кризиса возникло чувство, что никакой “сущности” нет и не надо.
Безусловность – как солнце, на нее невозможно смотреть без очков (и без нее ничего не видно): вот традиция и есть такие очки. Человек попытался смотреть на сущность без очков и немедленно обжег глаза – раньше, чем успел что бы то ни было как следует разглядеть. Теперь рубцы, которые образовались у него на “глазах” от этого ожога, стали сами неизбежной – и в этом качестве очень важной – формой видения. Мы видим обожженными глазами.
На протяжении всей европейской истории христианских веков, особенно Нового времени, происходила трансформация, вначале медленная, затем все более быстрая, религиозного мироотношения. В итоге этого процесса в ХХ веке место религиозного мироотношения в собственном и единственном смысле стали занимать совсем другие по сущности, по изначальному предназначению формы: искусство, политика... Вместо того чтобы быть самими собой, они стали “псевдоморфозами” религиозного сознания. Но “свято место” оставалось мучительно пустым, и сейчас оно более пусто, чем когда бы то ни было.
В целом Постмодерн производит впечатление поражения. Но невозможно не задуматься о важности опыта поражений. Именно торжество проектов Модерна в середине века обернулось таким его крахом, после которого мы, в Модерне воспитанные, будем приходить в себя еще долго. Теперь европейцы имеют шанс научиться более тонкому восприятию вещей, увидеть их такими, какими они не вмещались в “модерные” схемы. Поражение выводит за рамки обжитого и привычного. Оно сокрушает нашу гордыню. Оно заставляет нас расти.