Пока слышится шорох этих голосов

Есть фильмы, которым можно ставить памятники. Или отмечать их юбилеи. “Сказка сказок” Юрия Норштейна – из их числа. Выставка в Музее кино, что на Пресне, посвящена двадцатилетию этого фильма

Но это вовсе не выставка-монумент. Скорее выставка-исповедь. На стенах музея – рисунки режиссера Юрия Норштейна и художника фильма Франчески Ярбусовой. От самых первых набросков на клочках бумаги до больших великолепных композиций. Поиски характеров персонажей фильма, построения кадра – и трехмерные пространственные макеты ключевых сцен. Множество фотографий, смешных шаржей, воссоздающих атмосферу в съемочной группе. И “подготовительные материалы”. Среди них – увеличенная фотография мокрого котенка с камнем на шее, которого хотели утопить, но кто-то вытащил его из воды, спас. А история ее такова: один мальчик шел по двору и вдруг остановился, увидев около какой-то помойки смятую страницу, вырванную из журнала. Остановился, потому что оттуда на него смотрели глаза. Он поднял бумажку, расправил ее и увидел этого котенка. Принес домой, приколол на стенку.

Мама его поняла, потому что мимо этих глаз нельзя было пройти. Один глаз был живой, здешний, горящий, а другой – запредельный, потусторонний, потому что котенок уже увидел то, что ждало его там. И странные, необычные, чуть разные глаза Волчка, которые в определенные моменты фильма пребывают в двух разных мирах, – они появились благодаря этому котенку, этому мальчику и его маме.
Эту историю рассказал Норштейн. На стенах рядом с картинками – его тексты. Простые, мудрые и очень доверчивые. Как будто хорошему другу рассказывает. О том, из чего рождаются его фильмы. Например, о деревянном доме в Марьиной роще, где вырос, о коммуналке с множеством звонков и почтовых ящиков на двери, о подгнивших ступенях, наличниках и палисаднике. О том, как его сносили, этот дом. О большой-большой белой скатерти, накрывшей во дворе разномастные столы, вынесенные из коммуналок. О людях, севших за эти столы перед тем, как разъехаться из этого дома навсегда. Но уничтожить дом не удалось – он существует теперь в “Сказке сказок”. Как и старые деревья. Как и тени тех женщин, которые когда-то провожали своих любимых на войну, как и тени тех солдат в плащ-палатках, которые не вернулись.
Если еще искать определение выставки в Музее кино, то это выставка-память.
Война застала Юрия Норштейна ребенком, но он помнит ее. И помнит не только то, что было с ним или с его родными. Война – перелом жизни в каждой семье. Рубеж. Поэтому на выставке есть особый раздел – “черный кабинет”, где реют в воздухе фронтовые письма-треугольники, а на стенах фотографии той поры – мои соседи, мой класс после войны. И письма с фронта молодого человека из дома в Марьиной роще его дочке Дашеньке. Папу убили, а письма продолжали приходить.
Война прошивает насквозь “Сказку сказок”. Как прошила жизнь Норштейна. Но только выставка наглядно свидетельствует об этом. А сколько еще воспоминаний, сколько наблюденного, прожитого, прочувствованного осталось за ее пределами. И с какой абсолютной необходимостью возникает и в фильме, и на выставке антитеза войны, то, что названо автором Вечностью. Сколько бы ни длились войны, не они – Вечность. Вы помните, конечно, как и когда в “Сказке сказок” появляются совершенно иные по стилистике и ассоциативному ряду странно-прекрасные кадры (они почти лишены цвета, легкая набросочная и вместе с тем классически завершенная графика) вечного мира, вечного покоя. Вечно пребывающее море, на берегу которого обозначаются вечные ценности: мать и дитя, мужчины (рыбак и сети, мужская беседа за столом, кувшин с вином). Символ Дома – кошка, следящая за огромной Рыбой, пикассовский Бык, прыгающий через скакалочку, дерево, которое хочется, но нельзя назвать Древом. Абсолютный покой и абсолютная гармония. И Поэт. Тот, что уходит по вьющейся среди холмов дороге куда-то за горизонт. Тут в фильме набегает цвет, и поэт вступает в ту остраненную и узнаваемую жизнь, которой пропитана “Сказка сказок”. Магическая сила этой картины в том, что она постоянно расширяет и расширяет круг ассоциаций, втягивает тебя в них и возбуждает твои абсолютно личные воспоминания. А происходит это, наверное, потому, что побудительные толчки у Норштейна тоже происходят из простых житейских воспоминаний. Вот он пишет, как рождалась в фильме эта музыка вечности, музыка тишины: “Я вспоминал нашу дачную хозяйку тетю Феню и соседку тетю Нюру, вспоминал позвякивание чашек, их вечерние глухие разговоры, когда неразличимы слова, когда звуки речи сливаются в единую ворожбу, как шелест воды на речных перекатах в прохладных сумерках. Эта их ворожба примиряет тебя с мирской скорбью, и пока слышался шорох этих голосов, прочность мира казалась незыблемой...” И неким таинственным способом они с Ярбусовой переводят эти воспоминания в совсем другие сюжеты. В изображения иного ряда, добиваясь решения невероятной задачи – “чтобы изображение становилось чувством прежде самого изображения, самой нарисованности...”
Однако выставка в Музее кино рассказывает и о других фильмах Ю.Норштейна и Ф.Ярбусовой. Здесь есть и прелестный “Ежик в тумане”, и не оконченная пока “Шинель”, и “Журавль и Цапля”. И эскизам к этому фильму режиссер предпослал такие слова: “Физиологическое ощущение кадра проявляется не в момент конкретно изобразительной означенности где-то в тайниках сознания, а когда изображение слышится...” В этом фильме все определял шорох сухих камышей, какое-то тревожащее дрожание. Звук. И в творчестве композитора Михаила Мееровича (с ним Норштейн сделал пять фильмов) дороже всего ему было желание и умение композитора “слушать и слышать изображение”.
Ни Михаила Мееровича, ни оператора Александра Жуковского, с которым режиссер сделал все свои фильмы, нет уже среди живых, и этим людям посвящены слова глубокой признательности.
В залах выставки постоянно крутят “Сказку сказок”. В этот раз ее смотрели дети. Второй или третий класс. Хорошо смотрели. Дружно ржали, когда жлоб лил себе пиво в глотку из бутылки или когда Волчок ухватил и поволок младенца. И затихали, когда звучало танго “Утомленное солнце” и в никуда уходили тени в плащ-палатках, и оставались одинокие женщины, и порхали в воздухе фронтовые письма-треугольнички. Они, наверное, не понимали, почему им становилось так грустно. Но затихали так же дружно, как только что смеялись. И память об этой грусти будет вновь и вновь тянуть их, кое-что узнавших о жизни, на этот фильм.
Думаю, что это тот редкий случай, когда, единожды увидев, ты хочешь обязательно вернуться.

Эскизы Франчески Ярбусовой и Юрия Норштейна