ПЕДАГОГИКА С. ШАЦКОГО:

О ДЕТСКИХ ТРУДОВЫХ КОЛОНИЯХ
Детская колония в Щелкове 1905 года (1910)
Условия жизни на даче были так примитивны, что детям поневоле пришлось все время заботиться о себе. И действительно, все, что нужно было для обихода, было постепенно сделано ими самими. Обо всем детям нужно было подумать: сколько и где достать провизии, как приготовить обед, ужин.
Оба руководителя колонии поставили себе за правило оказывать как можно больше доверия детским мыслям и желаниям. Отсюда постепенно возникла в колонии атмосфера дружной семьи с искренними отношениями.
Дети с охотой принимали участие в обсуждении всего распорядка жизни и вносили сообща в эту жизнь много ценного. Порядок в колонии не устанавливался взрослыми. Он налаживался постепенно, вырабатываясь самой жизнью. Дети вкладывали много сил в установление его, поэтому они очень скоро стали его ценить. Единственным наказанием было “замечание”, делаемое общим собранием за проступки, главным образом против общественности. После трех замечаний виновный должен был оставить колонию.
В результате этого первого опыта у нас сложились такие убеждения,
что дети влияют друг на друга сильнее, чем старшие на них;
что все заботы воспитателей должны свестись к созданию дружного детского общества;
что авторитет старших только тогда и действителен, полезен и высок, когда в нем нет принудительного элемента,
и что дети должны чувствовать доверие к себе со стороны старших, т.е. что для взрослых нужен авторитет не силы, а знания, опытности и любви к детям.
Детская трудовая колония 1907 года (1910)
Третье лето в колонии провело в две очереди около восьмидесяти детей. На многих сторонах ее жизни чувствовалось, как морально выросли дети. Теперь руководители колонии могли настолько доверять им, что все почти заведование колонией держалось на детях. Деньги хранились у казначея – пятнадцатилетней девочки, которая вела всю отчетность. Она была выбрана единогласно. Закупкой и выдачей заведовал эконом, выбиравшийся каждые две недели.
Работы было решено сделать не обязательными для всех, как раньше, а свободными – пусть работает тот, кто хочет, и рвение к ним усилилось до такой степени, что к половине июля все было переделано.
В колонию, с общего согласия, был принят один несчастный подросток, почти уже погибавший от ужасной жизни, которую он вел. В детях возникло желание помочь ему, и их помощь всегда оказывалась чрезвычайно деликатным образом: через месяц, например, его избрали в экономы. Нужно было представить его гордость, которую он и не старался скрывать! Он стал много мягче и просил сотрудника устроить так, чтобы его оставили в колонии на все лето.
К концу лета выросли среди детей новые мысли о колонии в будущем. Дети мечтали о настоящем хозяйстве, колонии-ферме, где можно было бы работать уже вполне серьезно.
Успех маленького хозяйства колонии привел к тому, что по единодушной просьбе детей сотрудник с величайшим внутренним удовлетворением начал чтения по земледелию. Чтения эти считались колонистами началом их подготовки к будущей сельскохозяйственной колонии. Их решено было продолжать и зимой.
“Бодрая жизнь” (1914)
Суть нашей совместной жизни с детьми в колонии заключается в искании жизненных путей воспитания и в искании не форм, а содержания работы. Поэтому мы не хотели связывать себя какими-нибудь педагогическими теориями. Мы руководствовались более своим инстинктом и тем опытом, теми симпатиями, теми настроениями, которые дали нам личная жизнь и собственные наблюдения над детской жизнью.
Первыми нашими шагами были налаживание хозяйства и организация труда. Нужно было устроить жизнь так, чтобы детям было легче трудиться. Поэтому дети привлекались к обсуждению сначала практических дел в колонии; детские собрания стали скоро необходимы для того, чтобы вся жизнь в колонии шла более стройным, организованным путем.
Следующие усилия нами были направлены на то, чтобы сделать жизнь в колонии более приятной, уютной и красивой. Инстинктивное требование красоты привело к появлению в нашей среде элементов искусства; колония запела, заплясала, заиграла. Это много способствовало пониманию радости в труде: с этой стороны труд наиболее понятен детям. Колония шла к созданию общества, но не детского только, а общества детей и взрослых. Руководители должны быть членами колонии, подобно детям, но они в то же время регулируют общую жизнь и изучают ее, чтобы самим не стоять на месте. Воспитание прежде всего дело жизни, очень глубокой и разнообразной, а поэтому мысль о том, что можно когда-нибудь стать “опытными” руководителями, не приходит нам в голову.
По нашему глубокому убеждению, начатки творческой силы существуют почти у всех, у маленьких и больших людей – надо лишь создать для проявления ее подходящие условия. К стремлению создать такие условия и сводилась в конце концов описываемая работа. (1923)
Нами была поставлена задача установить влияние организации физического труда на жизнь детского коллектива. Таким образом, детский труд не являлся, как это представляют себе многие педагоги, средством научиться обслуживать себя, делать все самому для себя, и не был тем материалом для умственной работы, что имеет в виду формула “синтез труда и науки”, а имел прежде всего роль, организующую нормальное детское сообщество. И поскольку у детей вообще сильны социальные устремления, поскольку они ценят общество себе подобных, – труд, и труд производительный, всегда будет для них необходим.
Авторы не очень доверяют развитию социальных, эстетических или умственных навыков у детей, если они не поддержаны реальным, посильным, самодеятельным, производительным трудом, который создает прочную и ответственную основу деятельной детской жизни. А дети живут, растут, развиваются. Ясен отсюда тот практический вывод, который должен применить к себе педагог: нужно работать с детьми, все время внимательно их изучая.

О СООБЩЕСТВАХ СОТРУДНИКОВ
Общество “Сетлемент” в Москве (1910)
Сама жизнь вылила в определенные формы те идеи, которые были положены в основу работы нового общества. Работа эта поддерживалась главным образом доверчивыми, глубокочеловеческими отношениями сотрудников с детьми и их семьями. Работа эта должна была ободрять, давать толчки к развитию сил ребенка, приучать его помогать себе и стараться достигнуть хотя бы и маленькой цели, но своим трудом, своими мыслями. Она должна была создавать у детей привычку думать о других, укрепляя в них чувства человечности.
Важно было видеть в детях не просто учеников, пришедших в “Сетлемент” поучиться читать, писать, пилить, строгать или шить, но и близких знакомых, и если возможно, то и друзей. Эту неуловимую, тонкую, но ясно понимаемую чуткими людьми черточку хотелось передать и детям, и только это заставляло участников “Сетлемента” так дорожить дружностью и бодростью работы в нем, пренебречь ради этого многими удобствами жизни и, поселившись там же, где шла их работа, устроить для нее культурную, человеческую обстановку.
В новом, специально отстроенном доме, благодаря удобствам помещения, детские занятия пошли особенно успешно; развертывались детские силы и способности, и три группы сотрудников “Сетлемента” могли теперь с новыми силами приняться за работу.
Одна группа создавала экспериментальную народную школу и детский сад. Руководители школы, не удовлетворяясь той постановкой школьного дела, при которой дети, главным образом пассивно, воспринимают школьную науку, работая почти исключительно памятью, что не свойственно натуре ребенка, стремились дать ученикам, кроме умственной, физическую и художественную работу. Ребенок приобретает познания прочнее и глубже, если он сам изображает, как может, те явления или делает те предметы, о которых ему говорят; таким образом у него систематически упражняются и зрение, и слух, и мускулы, приобретается некоторый навык к работе и развиваются творческие способности.
Детский сад служил подготовительной ступенью к школе. Благодаря одинаковым методам работы дети, переходя от детского сада к школе, не чувствовали никакой разницы.
Вторая группа с А.У. Зеленко во главе занялась устройством ремесленных курсов для подростков-учеников, находящихся “в ученье” у мелких хозяев-ремесленников. В доме “Сетлемента” открылись мастерские – переплетная, слесарная и столярная для мальчиков и швейная – для девочек. Любопытно было видеть, с каким ожесточением набросились, и притом еще после своего трудового дня, эти подростки на работу в новой, свежей, человеческой обстановке.
Третья группа руководила детскими клубами в приюте.
Это была новая детская жизнь, поддерживаемая самыми здоровыми настроениями. Стали намечаться новые группы детей.
Одной из первых образовалась группа любителей земледелия. Она обосновалась в маленькой комнатке, приспособленной для занятий по естествознанию. Здесь же приютилась смешанная группа мальчиков и девочек, жаждущих образования. Они очень интересовались химией, физикой, географией.
Другая комната чаще всего видела у себя две группы: фотографов и астрономов. Фотографы были очень деятельны. Прежде всего они поставили себе практическую цель – сделать каждому по аппарату. Некоторым это и удалось.
Астрономия всегда нравилась детям. Но теперь появился в “Сетлементе” настоящий телескоп, пятидюймовый рефрактор. Для него была построена башня.
Самым оживленным помещением в доме была большая комната для ручного труда. Здесь стояли верстаки, стол со слесарными тисками, паяльная лампа, было много досок, лежали всевозможные инструменты и материалы. По утрам эта комната была занята школой или детским садом, по вечерам в разных углах кипела настоящая работа: здесь мастерили электрические элементы, компасы, машины, звонки, которые затем ставились ребятами в своих квартирах; тут же делали модели разных построек, лепили из глины.
Все шкафы и полки были загромождены всякими вещами, созданными неутомимыми детскими руками.
При том значении, которое “Сетлемент” придавал детскому творчеству, само собой разумеется, что искусство должно было занять в нем большое место. Художник, скульптор и музыкант были любимыми гостями “Сетлемента”.
В новом доме создался целый хор серьезно относящихся к музыке ребят. К концу года дело настолько наладилось, что хористы взялись за разучивание маленькой оперы. Ее намеревались поставить на маленькой сцене в общем зале “Сетлемента”. Декорации взялся писать художник Симов, сотрудник Художественного театра. Театральное искусство, понятно, было для детей одним из самых любимых. Спектакли имели ту хорошую сторону, что они очень объединяли детей.
Наиболее тихим местечком была небольшая комната, уютная по настроению, обыкновенно создававшемуся в ней, – читальня вместе с библиотекой. Здесь стояло два стола. И обыкновенно можно было застать там кружок детских головок, наклонившихся над большой книгой с картинами, и среди них сотрудника, который тихо ведет какой-нибудь рассказ; тишина тут была законом.
Такова в общих чертах была умственная, художественная и трудовая жизнь детского “Сетлемента”. Влияние его не ограничивалось детьми. Оно переходило и на их родителей, которые заинтересовывались рассказами детей и приходили в “Сетлемент” познакомиться с сотрудниками. Матери особенно часто посещали женщину-врача, которая с величайшей охотой шла навстречу материнским заботам и их желанию посоветоваться о детях.
Некоторые из родителей, несмотря на свой трудовой день, предлагали свое участие в работе сотрудников: с их помощью велись рукоделие, черчение и фотография.
Начало общественности, складного человеческого общежития, совместной работы, взаимопомощи, заботы об общих нуждах были предметом горячих забот “Сетлемента”. Детям уже привычно было заботиться о порядках в тех помещениях, которые были заняты ими. Они самостоятельно предложили сотрудникам устроить хозяйственную комиссию из детей и сотрудников. Эта комиссия должна была заботиться о порядке по всему дому и составлять правила, обязательные для всех.
В “Сетлементе” дети не были “отдельными посетителями”, это было живое детское общество, сознававшее себя участником общего дела, общей жизни.
Иногда это сознание выражалось особенно ярко. Как-то раз в воскресный день произошла драка на дворе “Сетлемента” между столяром, работавшим постоянно в мастерской, и каким-то крестьянином, привезшим дрова. Это узнали трое подростков. Они попросили собрать всех детей и на собрании высказали свое негодование на столяра. Он стал бить мужика и этим опозорил “Сетлемент”. Столяра позвали для объяснений. Тот пришел и стал оправдываться. Дети чрезвычайно внимательно отнеслись ко всему происшедшему, но нашли, что нет оправдания человеку, побившему другого, и предложили столяру извиниться перед всем “Сетлементом”. Столяру передалось настроение детей, он перестал оправдываться, сказал: “Прошу прощения у “Сетлемента” – и ушел, заметно сконфуженный. В этот момент было отрадно наблюдать серьезность детей, понявших, что в “Сетлементе” есть нечто такое, с чем грубость и неприязнь не вяжутся.
Общество “Детский труд и отдых” (1909)
Общество “Детский труд и отдых” ставит целью своей деятельности культурно-просветительную работу среди подрастающего поколения Москвы.
Строго говоря, все неудачи работы с детьми зависят от пренебрежения природными свойствами каждого ребенка. А между тем людьми потрачено немало усилий не изучение особенностей детского склада. И то, что выработалось до сих пор истинной педагогикой, можно свести в общем к пяти положениям:
1) У детей сильно развит инстинкт общительности, они легко знакомятся друг с другом – игры, рассказы, неугомонная болтовня служат признаками этого инстинкта.
2) Дети – настойчивые исследователи по природе, отсюда их легко возбуждаемое любопытство, бесчисленное количество вопросов, стремление все трогать, ощупать, пробовать.
3) Дети любят созидать, устраивать часто из ничего, дополняя недостающее воображением.
4) Детям необходимо проявлять себя, говорить о себе, о своих впечатлениях. Отсюда постоянное выдвигание своего “я” и огромное развитие фантазии и воображения – это инстинкт детского творчества.
5) Громадную роль в формировании детского характера играет инстинкт подражательности.
Задача правильной работы с детьми состоит в том, чтобы дать разумный выход этим инстинктам, не притупляя никакого из них. Нужно призвать на помощь детские силы, дорожа детскими запросами, и только таким образом можно то лучшее, что выработано людьми, сделать для них интересным.
Центром, основой нашей работы является детский труд, существенно отличающийся от труда взрослого тем, что он должен быть общеобразовательным. Дети будут работать в слесарной, столярной, ткацкой, гончарной комнатах. Нам нужна будет кухня, где могли бы дети учиться готовить самые обычные кушанья для тех, кто недоедает дома. Необходимо устроить комнаты для скульптуры, рисования, для работ по естествознанию, куда могли бы уйти наиболее пытливые детские умы, и помещение для таких детских работ, для которых потребовался бы самый разнообразный материал, где широко и свободно проявлялось бы детское творчество.
Такие комнаты-мастерские должны иметь огромное общеобразовательное значение, тем более что в связи с ними будут экскурсии, посещение музеев.
Все, с чем дети познакомятся при помощи рук, глаз, слуха, переработается еще раз при помощи книжки. Поэтому библиотека должна занять в нашей работе большое место. Мы отводим ей и отдельным читальням несколько комнат. Пусть дети приходят к книге! Они должны иметь комнату, где будут тихо читать свое. Но будут комнаты, где все захватывающее будет прочитываться вслух, где будут задаваться вопросы, где польются рассказы и чтения взрослых и детей.
Но мало дать детям работу, мало знакомить их с прошлым трудом людей, связывая в их представлении прошлое и настоящее. Важно привести детей в более близкое соприкосновение с тем, что дает современная жизнь. Отсюда возникает необходимость широкого устройства экскурсий в музеи и картинные галереи Москвы (знакомство с наукой и искусством), на фабрики и заводы (знакомство с трудом) и за город.
Мысль о деревне, о природе приводит к сознанию необходимости дополнить городскую работу общества. Мы должны иметь в виду существование постоянной детской сельскохозяйственной колонии недалеко от города, которая ввела бы детей, главным образом подростков, в интересы важной человеческой деятельности, поддерживающей фактически жизнь и входящей в близкое соприкосновение с природой.
Большое оживление в детскую жизнь нашего дома внесет общий зал, где можно будет порезвиться и поиграть, где будут ставиться детьми спектакли, где будут происходить общие чтения с туманными картинами, спевки и концерты нашего хора. Летом же все оживление перенесется на площадку для игр тут же при доме.
Так рисуется нам деятельность нашего общества. Его основные идеи являются, в сущности, расширением идеи музея как собрания результатов человеческой работы в области науки, искусства и физического труда, но музея, стоящего рядом с жизнью, постоянно движущегося, где основой всего будут не неподвижные предметы, а живые люди, с одной стороны, стремящиеся передать детям все лучшее, что они умеют или знают, а с другой стороны – посетители музея, дети, ставшие участниками его работы и общими силами создающие свой трудовой музей, сообразно с силами и способностями каждого. Наше общество надеется бороться с улицей при помощи самих же детей. Если дети приучатся к созидающей деятельности, если работа будет захватывать их интересы, их творческие инстинкты, то они сами и создадут для себя прочный оплот против того, что тянет их назад, что ожесточает, притупляет и отдает во власть диких инстинктов, создавая из них грозную опасность для культуры.

Вчера имела отрадное, умилившее меня впечатление – колония. Теперь я, кажется, окончательно начинаю убеждаться в том, какое это чудное дело!.. Живое, жизнерадостное, творческое! И в Шацком я начинаю серьезно убеждаться. Ты не можешь себе представить, как эти дети были веселы, свободны, благородны. Скромны вместе с тем! Ни тени пошлости, озорства или чего-нибудь грубого, распущенного. Потом, вообще вся их жизнь за это лето обнаружила много хорошего! Хотя боюсь еще совсем отдаться своей радости – все присматриваюсь к Шацкому!            Из письма М.Морозовой к Е.Трубецкому Первыми в колонии были дети из беднейших семей. Об ужасах их исковерканного детства, о ненормальностях жизни десяти-одиннадцатилетних ребят, изведавших многие стороны жизни взрослых, включая и пьянство, и разврат, Шацкий узнавал от самих ребят. Одной из черт его педагогического дара было умение устанавливать контакты с детьми. Волнующие факты из жизни детей описаны на многих страницах сочинений Шацкого и звучат с необыкновенной силой. В те годы он выдвинул лозунг: “Вернуть детям детство”.            В.Шацкая

О ПУТЯХ К НОВОЙ ШКОЛЕ
Дети – работники будущего (1908)
В настоящее время детская жизнь, детское образование и воспитание начинают занимать очень большое место в мыслях людей, и часто бывает, что те, кто стоит близко к детям, мало-помалу приходят к сознанию, что не все в жизни детей для них ясно и определенно и что многое нужно пересмотреть, передумать вновь и создать общими усилиями новое отношение взрослого общества к детям, считаясь с их запросами и требованиями.
Появляются откуда-то неизвестные до сих пор права слабых, почти незаметных существ; создается огромное социальное движение, стремящееся внести в детскую жизнь элементы свободы, самостоятельности, труда и солидарности.
Если дети что-либо думают, желают, мечтают, то надо сделать так, чтобы многое, находящееся внутри их, вылилось наружу, вошло в их текущую жизнь. Нужно помочь им: ведь им некуда уйти, нечем защититься. (1918)
На пути к организации трудовой школы стоят два глубоко укоренившихся общественных предрассудка; это, во-первых, идея необходимости подготовки детей к будущей жизни, деятельности, карьере (социально-воспитательный предрассудок) и, во-вторых, вера в непреложность существования законченного цикла знаний, строго определенного для каждой ступени жизни, цикла, контролируемого экзаменом и награждаемого дипломом (учебный предрассудок).
Мы привыкли готовиться к жизни и очень редко живем по-настоящему. Элементарная школа готовит в гимназии, гимназии в университеты, университеты к службе, жизни, положению в обществе. Отсюда и идет вредоносный утилитарный взгляд на науку как способ процветать в обществе. Вся система подготовки штемпелюется дипломом. Это то, что талантливейший педагог проф. Ал. Фортунатов назвал папирократией – властью бумажки, на которой написаны ложные достижения и заслуги человека.
А между тем передовыми мыслителями-педагогами всегда утверждалось осуществление возможно полной детской жизни сейчас, без мысли о том, что даст будущее. Должна быть поставлена такая задача педагога: “Вернуть детство детям”. Грозный призрак будущего устраняется, и перед нами развертывается реальная детская жизнь с ее неимоверно богатым содержанием и целесообразностью.
В самом деле, становится несносным работать и знать, что ты не понимаешь тех детей, которых так любишь, что забыл самого себя.
Раз мне пришлось наблюдать, как в течение трех дней маленькие дети промывали в теплой воде песок из аквариума. Мне показалось неестественным, что дети так долго не могут достигнуть результата, и я посоветовал поставить банку с песком под кран, где песок промоется в полчаса.
“А почем ты знаешь? – заметил мне один маленький философ, – может, нам приятно полоскаться в воде. Она теплая”.
Да, я не понял простой вещи. Не понял, что в этом случае процесс имеет большее значение, чем результат, что у детей была игра с водой и им нравилось зимой ощущение теплой воды.
Основное отличие между детьми и нами состоит в том, что они растут, развиваются, – у нас же рост закончен. Неустойчивость является законом у детей и недостатком у взрослых. Поэтому нам трудно понять детей.
Самая важная работа наша должна быть направлена на то, чтобы сохранить то, что есть в детях. Чтобы можно было построить идею разумной школы – назовем ее трудовой, творческой, школой жизни, новой школой, школой игры, школой-общиной, школой радости, школой детства, свободной школой, школой будущего, домом свободного ребенка, социальной школой, – она должна самым тщательным образом опереться на ребенка.
Школа для детей, а не дети для школы.
Все, чему нужно учить в такой школе, – это учить работать. С этой точки зрения понятие о разумной школе может быть таково: школа есть место, где обрабатываются, систематизируются результаты своего личного опыта и приводятся в связь с результатами чужого.
Моя педагогическая вера выросла из отрицательной оценки педагогики (1924)
Сравнительно поздно меня стала увлекать педагогика, и с нею пришли ко мне живое дело, товарищи по работе и широкие идеи. Оглядываясь на прожитые годы, я не могу не спросить себя, что же толкнуло меня на это дело, толкнуло так, что приходится отдавать ему все силы?
Охваченный сильным педагогическим устремлением, я все-таки не читал почти никаких педагогических книг. А если и читал, то оставался к ним равнодушным. Мне казалось, что ярко живший в душе личный, испытанный на себе в школе опыт применения педагогических приемов дает мне право определенно судить о том, как не надо заниматься педагогикой, и хотелось поэтому поскорее начать действовать самому. Таким образом, можно найти, откуда пошли толчки, давшие начало определенному педагогическому интересу, – это тяжкие психические раны, нанесенные уму годами учения в средней и высшей школе. Когда я учился, то постоянно чувствовал, что так, как меня учили, не надо ни учиться, ни учить. И моя педагогическая вера выросла из отрицательной оценки педагогики, примененной к себе.

Использованы фрагменты из книг и статей С.Т Шацкого:

Бодрая жизнь,
Дети – работники будущего,
Детский труд и новые пути,
Задачи общества “Детский труд и отдых”,
Мой педагогический путь,

НА ПУТИ К ТРУДОВОЙ ШКОЛЕ

Прежде всего меня поразили отношения между детьми – доброжелательные, душевные. Была какая-то атмосфера естественной взаимопомощи. У нас был свой большой огород, яблоневый сад и ферма. Работали ребята летом и на покосе. Отлынивающих презирали. Но к непривыкшим относились деликатно. Отношение и доверие было как ко взрослым. Запрещалось только то, что действительно было нельзя. И мы чувствовали себя взрослыми, с соответствующей ответственностью за свои поступки.            М. Кохана, бывшая воспитанница Шацкого С.Т.Шацкий ставил перед собой задачу создания коллектива детей и взрослых как коллектива растущего. И дети, и педагоги должны, по его замыслу, непрерывно двигаться вперед, не удовлетворяясь достигнутым. Лишь в этом движении видел он смысл своей работы. Необходимым условием ее успеха он считал личное творчество педагогов и детей.           В.Шацкая

Форпосты детского царства
Так много привлекательного в робинзонаде!
Всегда прекрасно начинать новую жизнь и с самого начала. Поэтому, вероятно, есть так много привлекательного в робинзонаде – этой вечной идее освежения жизни. Мы оба попали в полосу стремления к примитивной обстановке, радовались на себя и щеголяли тем, что у нас ничего нет – ни денег, ни квартиры, ни посуды, ни мебели, ни даже приличной одежды.
Хорошо было и то, что в старой, полуразрушенной даче, где мы хотели перевернуть новую страницу педагогики, стояла одна кровать, не было ни стола, ни стула, но зато был старый камин. С особенным удовольствием мы разводили огонь, ложились на полу, подвешивали чайник на проволоке и бесконечно пили чай с клюквенным экстрактом вместо лимона – самым вкусным напитком, который мне когда-либо прежде доводилось пить. Так же бесконечно, до позднего вечера, до тяжести в глазах, мы мечтали и строили планы будущего и разрушали настоящее. 27-летний студент и 33-летний архитектор были сами, как мальчики.
Тому, как идет начало, я придаю огромное значение. Как бы трудно, как бы неудачно оно ни было, все же в нем всегда развиваются корни будущей работы.
Теперь же отмечу те мысли, которые обсуждали мы весной 1905 года в старом, заброшенном и пустом доме под Москвой.

Начнем попросту жить
Не надо никакой предвзятости – начнем попросту жить и будем вводить в эту жизнь то, что лучше всего создает живую детскую атмосферу, будем считаться только с тем, что мы увидим, а не с тем, что мы придумаем. Мы не должны быть связаны, мы должны построить детское дело, внимательно следя за жизнью. У детей нет предрассудков, они – настоящие творцы, полные верных инстинктов, чувств и мыслей, они лишены традиции, их подвижность и оригинальность – наши главные помощники; размеров той помощи, которую окажут нам дети, нельзя достаточно оценить.
Дети во всем свете одинаковы – везде у них нечто свое, детское, они очень общественны и чрезвычайно быстро ассимилируются друг с другом. На всем свете и во всех странах у детей масса общих игр, занятий, привычек. Поэтому надо держаться только того, что является общим для всех детей; такие общие основы только и могут дать настоящую постановку детской жизни.
У нас дети должны почувствовать себя маленькими распорядителями своей общей жизни; наша колония – это детский кружок, который сам для себя создает законы. У каждого из нас, взрослых, есть воспоминания о совместных предприятиях, шайках, играх, кружках. Мы всегда собирались вместе подальше от взрослых и сами устраивали свою жизнь и всегда делали из этого тайну. Теперь нам надо так устроить, чтобы все эти “тайны” были самым законным делом. Только это и дорого. Дети не могут жить нормально вне свободного общества детей. Нужно дать им возможность создать свое общество. Самое главное у детей – их общественные инстинкты.

Мы – товарищи детей
Мы должны делать все, что делают дети, и не должны цепляться за свой авторитет, чтобы не подавить ребят. Мы должны самым точным образом подчиняться всем правилам, которые вырабатывают дети. Чем больше они будут видеть в нас участников их жизни, ревностно исполняющих общие обязанности, тем лучше. Пусть они за нами замечают все промахи наши, тогда мы легче сойдемся с ними и добьемся искренних отношений.
Дети гораздо серьезнее, интереснее и умнее, чем мы предполагаем. Итак, поменьше готового: пусть дети изобретают, добиваются и ошибаются, мы будем им помогать, лишь бы только они побольше проявляли инициативы и интереса. И если создастся настоящая обстановка, то выявится то настоящее, что есть в них.
Надо отметить одно обстоятельство: как ни мечтали мы о том, чтобы дети до всего доходили своими усилиями, все ж мысль о том, что дети могут “дойти” одни, без нашей помощи, практически не осуществлялись нами, да и не по духу нам была она. Мы хотели жить и работать вместе с детьми, а не быть только зрителями детской жизни. И в нас обоих было очень много энергии. Дело, очевидно, зависело от известного “такта” вмешательства, которого нам, впрочем, не всегда хватало в должной степени.
Главное – схватить ту тонкую нить солидарности, общей работы, радости труда, которая должна, по моему мнению, так волшебно раскрываться, если дети чувствуют себя по-настоящему свободными.

Дети легче понимают друг друга,
чем мы их, поэтому нужно, чтобы один-двое ребят поняли нас, а остальным они сумеют растолковать, что нам нужно, и более убедительным способом, чем то мы сами можем сделать. Завязать такие дружеские связи можно в беседе, во время работы, прогулки. Эти первые друзья возьмут на себя почин без нашего даже указания; к ним присоединятся незаметно и другие. Короче сказать, нам было трудно, и мы ждали помощи от ребят… Вполне естественно, мы за помощью обратились к тем ребятам, которые выделялись из общей среды. У нас такими были бойкие друзья Вася Таланов и Ваня Жегунов. Мы с ними стали советоваться о наших делах, поручали ответственные дела – сходить в лавку, затопить плиту, смотреть за книжками, которые кучкой лежали на окне, они чаще других входили к нам в комнату; у них часто бывали ключи от погреба; с ними мы перекидывались замечаниями, словечками.
Результаты сказались очень быстро. Оба приятеля бросили свои шалости, стали деловиты, и все стало кипеть в их руках. Они как-то “сразу” поняли нас, первые брались за свою работу, и мы быстро почувствовали большое удовлетворение от сознания правильности своего “метода”. Нам стало “легко”.
Тем более тяжело было выдержать первый серьезный удар жизни. Как-то за домом приятель мой увидел неожиданную сцену вымогательства: для наших друзей, так помогавших нам в налаживании трудовой жизни, наиболее слабые должны были бегать в лавочку за папиросами. Как жестоко было для нас убедиться в том, что не все то, что нам представляется, на самом деле оказывается правдой, и очень хотелось обвинять кого угодно: сначала детей, потом их среду, семьи, только не себя. Удивлялись мы тому, что сами угнетаемые больше всего защищали своих угнетателей. Чувствовалась слепая, упорная сила товарищества, и очень немного нужно было времени на то, чтобы превратить наш веселый, дружный, как нам казалось, кружок в два лагеря – “мы” и “они”, в учителя и класс – в тайных врагов, в лучшем случае находящихся в состоянии вооруженного мира.
Несколько раз мы не могли удержаться и шли по скользкому пути, выпытывая, обращаясь к искренности детей, к чувству товарищества, предлагая защиту против обидчиков; все это воздвигало стену между нами и ребятами; мы чутьем быстро улавливали это и останавливались.
Нужно было переходить к новым формам общей жизни, проводя в жизнь ясно и резко те начала товарищества, которые сплотили ребят и чуть не отделили нас окончательно от них. Наша совместная с ними жизнь висела на волоске. И мы решительно пошли навстречу ребятам.

Сходка
До сих пор мы только говорили о детской самостоятельности, а на самом деле все делали за них сами. Надо их подтолкнуть к тому, чтобы у нас образовалась своя детская республика, чтобы все дела колонии решались ребятами и чтобы мы сами были товарищами не на словах, а на деле, подчиняясь общему решению, как бы оно нам ни казалось неправильным, если только оно состоялось. Мы можем агитировать, спорить, но показывать полную готовность подчиниться общему решению.
Сходка – это было нечто безусловно новое, что вошло в новую жизнь. Разумеется, детская жизнь шла, как она всегда идет, со всей ее подвижностью, неустойчивостью и движением, и эта полная, разнообразная, веселая и шумная жизнь протекала неровно. Были и стычки, нелады и между ребятами, и в хозяйстве. Сходки наши давно уже стали не только хозяйственным регулятором, на них стали разбираться не только действия наших дежурных, но и весь распорядок жизни, взаимоотношения и правила поведения.
Укрепили значение сходки некоторые случаи из нашей жизни, оказавшиеся своеобразным и очень трудным испытанием прежде всего для нас самих.
Очень скоро двое уборщиков, как оказалось, совсем не мели комнат; их заставили дежурить еще раз. Пострадала и партия поваров, оставивших кухню неприбранной. Виновные защищались сперва на сходке очень ретиво. Но когда дело разъяснилось, то они, к моему удивлению, как-то сдались и на следующий день выполнили свое дело аккуратнее обыкновенного. Но уже когда им пришлось снова вступить в дежурство, они оказались ревностными контролерами и довольно сурово принимали свое дежурство от предыдущей партии, заставив товарищей доделать то, что, по их мнению, было плохо сделано. И более развитые предупредительно приглашали других проверить свою работу, чтобы избежать разговоров на сходке.
Попался и я со своим товарищем Мишкой. Он должен был вымести спальню и как будто сделал это. Но, как оказалось после, смел весь сор под одну кровать и ушел. Кто-то из колонистов случайно заглянул под свою кровать и увидел там кучу сора. Сбежалась вся колония. Меня подняли на смех. Ребята кричат:
– На второй день!
Пока, быть может, только в виде шутки: некоторые считают шутку неуместной и оправдывают меня: “Виноват ведь один Мишка”. Тут возник и теоретический вопрос об индивидуальной или коллективной ответственности.
Одно было мнение:
– Ведь Мишка мел, он и отвечай.
Другие возражали:
– Дежурят-то вместе.
Я вмешиваюсь и спешу объяснить, что считаю себя виновным вместе с Мишкой, на которого не должен был полагаться, и, по правилу, мы должны отвечать оба. Я видел удовлетворение в глазах ребят: очевидно, они сочли бы неправильным исключение меня из общих порядков. И то, что я подчинялся без спору, было, очевидно, им приятно. Следующий день мы с Мишкой дежурили опять при добродушных шутках колонистов.
Был и еще случай, гораздо серьезнее.
По вечерам мы всегда собирались перед домом играть в городки. Ребята стали играть очень хорошо, и партии собирались почти равные. Сережа в игре почти не уступал мне. Он был очень меток. Однажды нашей партии что-то не повезло. Я промахивал удар за ударом. Сереже в пылу игры вздумалось подымать меня на смех, и в особенности когда он заметил, что я раздражаюсь. Чем дольше шла игра, тем больше я кипятился и тем больше ребята стали принимать участие в смехе надо мной. Шутки, как я чувствовал, заходили несколько далеко, но я никак не мог справиться с собой. Наконец ребята стали попросту меня дразнить. В досаде на себя, на неудачную игру, на ребят, которые скачут передо мной, я не выдерживаю, отталкиваю сильно Сережу, который вертится тут же, и заявляю:
– Я больше не играю, это не игра, а безобразие. – И ухожу к себе в комнату.
Я взволнован, обижен, огорчен страшно. Чувствую, что вышло совсем “не то”, что я дошел до того, что еще немного и мог бы ударить того же Сережу; представляю себе, что ребята меня ненавидят, что все рухнуло между мной и ими, что мне нужно бросить колонию и уехать.
Прислушиваюсь. У ребят тихо. Слышно, что все вошли в дом и собрались в столовой. Ведут какой-то оживленный разговор, но воздерживаются говорить громко.
Я жду. Кто-то подходит к двери. Стукнул.
– Что тебе?
– Тебя зовут на сходку.
Мне невыразимо стыдно. Не знаю, что будет. Но, внешне спокойный, иду. Ребята серьезно сидят за столом. Их лица немного торжественны, особенно у Сережи, который заметно волнуется. Мне он неприятен все-таки.
– Мы собрали сходку, – говорит Сережа слегка дрожащим голосом, – против тебя. У нас в колонии драться нельзя. Потому что в драке можно и повредить что-нибудь. А потом, если у нас станут драться большие, то это будет плохой пример для ребят.
Он замолчал.
Вижу, что с напряжением ждут, что я скажу. Мне тяжело и стыдно за себя, но отвечать надо, и я не знаю, как начать. С внутренним вздохом начинаю объясняться:
– Я признаю себя виноватым в том, что сильно ударил Сережу. Только это я сделал не потому, что хотел побить его, а потому, что не смог сдержаться. Я вышел из себя, и если бы был спокоен, то, конечно, никого не ударил бы. Все, что я могу сделать, это попросить извинения. Я виноват, вот и все; если хочет Сережа мне поверить, что я это сделал не нарочно, то пусть и извинит меня.
Все притихли. Сережа протягивает мне руку, и мы миримся.
Удивительно прочувствовали ребята всю эту сцену. Я представлял собой довольно жалкую фигуру. Сережа скромно торжествовал; кое-кто из ребят смотрел на меня с испугом. Гроза прошла. Настроение маленького кружка было тихое, сосредоточенное. От меня ждали чего-то; я чувствую перелом и начинаю говорить, увлекаясь победой над собой и втайне над ребятами.
– Это вы сделали очень хорошо. Так и надо делать. Вот я большой и сильный, никто из вас со мной не справится, а сходки я послушаться должен. У нас часто ребята боятся тех, кто сильнее. Я думаю, что надо бы перестать бояться и говорить на сходке. Все с одним сколько хочешь справятся. Ваше дело – никого не давать в обиду, стараться жить так, чтобы одни не брали верх над другими только потому, что у них кулаки побольше.
– Господа, – предлагает Сережа, мой обвинитель, – давайте постановим, чтобы все следили за обидчиками, чтобы жаловались на нас не сотрудникам, а всей сходке. А то какие мы товарищи? Подымай руку, кто согласен.
Сразу все подняли руки. И тут же на стене появилось первое правило колонии: “Если кто кого обидит, то жаловаться на сходке”.
Удивительная была эта сходка. Когда первый напряженный момент прошел и стало свободней, кое-кто едва начал шуметь, смеяться, но сейчас же получил замечание:
– Чего ты смеешься? Тут серьезное дело, а ты ничего не понимаешь.
И шалун сразу замолкал.
Эту сходку я считаю коренным случаем в колонии. Это был перелом, после которого пошли совсем другие отношения между нами и детьми и у них между собой. Сходка стала приобретать авторитет. Любопытно, что наши прежние друзья Таланчик и Жегунов как-то стушевались. Они относились и раньше презрительно к нашим сходкам, но теперь потеряли всякий авторитет. Наш уклад жизни им не нравился.
Таким образом, нам почти удалось снять с себя обязанности выслушивать жалобы, примирять, улаживать ссоры и распоряжаться. Это все уже делала сходка, авторитет которой усиленно поддерживался нами. Ребята видели, с каким удовольствием и готовностью мы поддерживали выполнение ее решений всегда по данному “случаю”, без установления строго выработанных и постоянно действующих правил. Мы совершенно не думали об “уставе” колонии. Иногда общим ходом сходки выяснялось какое-нибудь новое важное положение, которое обсуждалось горячо, но скоро забывалось. И не беда, если приходилось возвращаться по какому-нибудь новому поводу к прежним решениям, повторять их. В этом, по нашему мнению, сказывалось движение детской мысли.

С детьми мы были сами почти детьми
Колеблющиеся настроения и у нас и у ребят прошли. Мы сжились друг с другом, привыкли к новым отношениям, перестали постоянно и упорно держать друг друга в сфере напряженного наблюдения. Это сказывалось на той предупредительности, с которой ребята шли на всякую работу с нами вместе, в легкости улаживания недоразумений, в большой мягкости взаимных отношений, в атмосфере веселого смеха и шуток, в общем, хотя и неопределенном еще, интересе ко всей нашей жизни.
И одно нам удалось безусловно: мы постигли тайну собственного превращения в детство. Эти настроения заражали их. Они окрасили в свой цвет и нашу трудовую жизнь, и наши беседы, занятия и внутренние отношения. Мы оба были захвачены жизнью с детьми. Наша собственная работа была непрерывным кипением мыслей, предположений, планов. Каждый удачный день приносил новые предложения, новые быстрые выводы; новый день строился как прямое продолжение предыдущего. Мы каждую минуту готовы были все изменить, если встречался какой-либо новый факт, имевший в наших глазах существенное значение. Я руководствовался только непосредственным чутьем, инстинктом и чувствовал огромное доверие к уму моего товарища.
Был у нас с Устинычем (А.У.Зеленко) поднят вопрос и о занятиях. Но нам хотелось чего-нибудь такого, что не отзывалось бы школой.
В этом отношении имели большое влияние воскресные экскурсии к нам московских рабочих, продолжавшиеся почти все лето. По нашему боевому настроению мы обладали большим избытком сил. Не одни дети привлекали нас. Нам казалось, что страдает не только детская школа, но и школа взрослых. Смутно мерещилась нам колония как место оживленной, интересной человеческой работы, привлекающей различные круги лиц и разные возрасты. Объединение это выражалось пока в форме совместных экскурсий разных школ к нам в колонию, где мы предлагали нашим гостям чай, помещение для отдыха, купание, а затем ряд лекций. Задача культурной работы, то социальное начало, которое мы непосредственно проводили в жизнь, эти новые отношения с детьми и взрослыми, эта опьяняющая свобода творчества и бесконечные горизонты будущего заставляли вести свое дело, которое казалось очень важным, нужным, новым.

Экзамен ребятам и себе самим
Нам хотелось сделать какие-нибудь выводы из своей работы. К этому мы подошли с двух сторон – мы устроили “экзамен” ребятам и себе самим.
Мы на три дня оставили ребят одних и затем устроили большую анкету перед самым отъездом.
Однажды на сходке Устиныч сказал ребятам, что мы хотели бы устроить колонистам “экзамен”. Дети насторожились.
– Как в школе?
– Нет, не так, а вот мы уедем отсюда с вашего согласия дня на три. Вы останетесь одни, будете жить так, как мы привыкли уже жить. А мы посмотрим, как вы сможете обойтись без сотрудников. Сами вы все знаете, варить приучились, топить плиту знаете как, пожара, думаю, не устроите. Деньги мы вам оставим. Провизия есть. Хотите попробовать?
Ребята отвечают не сразу. Сережа начал первый:
– Чего там, все сделаем и проживем как следует. Даже лучше будет. Колония ведь наша, и мы хозяйничать должны приучаться самостоятельно. Только вот, сколько чего выйдет – крупы или сахара, или масла – это уже наше теперь дело?
– Ну как, товарищи, можем мы уезжать? – несколько торжественно спрашиваю я.
– Вот что, – говорит Сережа, – вы только уезжайте подальше, а то будете вблизи да приглядывать; если уже сами, то совсем.
Ребята проводили нас на станцию. Мы все-таки попросили знакомых дам приехать посмотреть, что происходит у ребят. Они побыли один день, несколько часов, и уехали.
Через три дня мы вернулись. Подходим к даче, все тихо. Обыкновенного шума и веселых голосов не слышно. Мы входим во двор; никто нас не встретил. Чувствуем некоторую тревогу. Тихо входим в дом. Пусто внизу, слышно – топится плита. Мы спустились в подвал и там нашли всю нашу милую компанию. Они готовили обед все вместе. Наше появление было встречено с диким восторгом. Все наперебой хотели рассказать, как прошло время. Некоторые ребята как бы чувствовали, что мы тревожились за наш смелый шаг, и вроде как успокаивали нас.
– Все было хорошо. Только скучно было. Купаться никому не позволено было ходить. Гулять – тоже не гуляли. Ложились спать – сказки рассказывали. И все ждали, что вы приедете скорей, испугаетесь. А мы ничего. Приезжали две барыни в гости. Мы их угощали, водили гулять, на станцию провожали. Пойдем смотреть, какой у нас порядок.
Мы, сопровождаемые гурьбой наших прелестных товарищей, отправились на осмотр. Все было на месте.
От наших знакомых мы узнали, что ребята замкнулись в даче, были очень тихи и держали себя с большим достоинством. Они были поражены, и наша воспитательная система получила новое признание.
Очень большое впечатление на всех – и взрослых и детей – произвела наша заключительная анкета, после которой мы уехали в Москву. Мы пригласили к себе в гости знакомого статистика, составили 35 вопросов, на которые наши колонисты должны были отвечать, и начали беседы с ними поодиночке. Дети настроились очень серьезно. Они называли наш способ опрашивания “исповедью”, а нас окрестили “попами”. Опрашиваемые очень заботились о том, чтобы никто другой не слушал их ответов. Многое в жизни колонии было подвергнуто критике, иногда довольно неожиданной. Несколько раз мы были уличены в непоследовательности, в том, что говорим одно, а делаем другое; особенно интересны были указания ребят на то, что мы не давали им воли, приказывали им, делали выговоры, сердились. Это были наши самые больные места. Мы были сконфужены. Большинство утверждало, что выговоры и наше “самоуправство” были очень обидны. “Сотрудники часто сердятся, не разбирая дела”.
– Ну уж если сотрудник недоволен чем, то должен был бы жаловаться сходке, а не сам распоряжаться.
Наш приятель-статистик посмеивался и этим слегка сердил нас.
Так в общем прошла жизнь нашей маленькой колонии.

Пятнадцать лет спустя…
Оглядываясь пятнадцать лет спустя на нашу работу, я вижу в ней нечто иное, чем то, что мне казалось в то время, среди или после непосредственных впечатлений жизни с детьми. Чтобы создать это примитивное общество с известной стройностью организации, общество, маленькие члены которого начинали уже сознавать выгоды взаимного общения, нужно было пройти через много ошибок, потратить много сил.
Большой, быть может, главной ошибкой был случайный подбор детей, с которыми нельзя было продолжать работу. В том же, что наша деятельность не может ограничиться колонией, наши мысли были совершенно определенными.
Ошибкой была и та мысль, что дети, попав в нашу колонию, быстро станут свободными, стряхнут с себя налет тех навыков, обычаев, суеверий, которыми уже снабдила их жизнь. Мы слишком тормошили детей; они мало могли оглянуться. Мы шли быстрее, чем могли поспевать за нами дети. Поэтому постоянно появлялись ближайшие помощники – дети со способностью более быстро схватывать то, что мы хотели, и мы работали главным образом с ними, оставляя остальных в тени. Я думаю, много детских огорчений и разочарований было скрыто от нас. Мы ценили детей постольку, поскольку они легко или трудно шли на наши затеи. Тот запас истинно “своего”, которым держится и укрепляется внутренняя жизнь, остался нетронутым. Внутренне мы не разобрались в детях; с собой возиться не было времени. Но все-таки мы жили, не отдавая себе в этом отчета, напряженной умственной жизнью, которая шла непрестанными толчками. У нас постоянно возникали, отвергались или укоренялись те или другие теории дела. В некоторых важных отношениях инстинкт наш был верен – мы начали педагогическую работу с самого начала без предвзятых идей. Так, как будто педагоги до нас не существовали. Мы широко верили в детей и больше всего думали о совместной жизни с ними. В нашей собственной жизни стало проявляться много детских черт. Мы искали путей, и искание наше было здоровое. Мы мало ждали, а больше осуществляли. Отсюда проистекал оживленный тон работы и быстрый рост нашего маленького общежития.

Я должен признать, что мне выпало на долю великое счастье участвовать в свежем педагогическом деле, сильно захватившем всех его участников, проторившем собственную тропу в педагогике. Оно началось в эпоху первого сдвига русской жизни, началось как будто случайно. Много таких случайностей было во все последующее время. Но теперь я вижу, что это были только кажущиеся случайности и что в действительности во всей работе, со всем ее разнообразием, мечтами, самообольщением, неудачами и успехами, была определенная линия, была некоторая закономерность, которая вела ее от одного этапа к другому, развивая и укрепляя то верное, что было нащупано вначале педагогическим инстинктом.
Мечтой моей юности было создание детского царства. Тяжкие психические раны, которые нанесены были моей жизни бесплодными годами учения в средней и высшей школе, вызывали протест, который претворился в искание выхода. И этим выходом стали дети, их звонкие голоса и кипящее движение.

Использованы фрагменты из книги С.Т. Шацкого “Дети – работники будущего”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"